Царёв Пророк

Глава 40

Воск мягок и податлив. Под острым стилосом он не сопротивляется, а послушно ложится ровными линиями и дугами. Царевич Фёдор, склонившись над вощеной дощечкой, старательно выводил странные чертежи.

— Вот линия полёта ядра, — голос Григория был ровным и деловым. Его палец лёг на воск рядом с рисунком мальчика. — Если положить его на три градуса выше, ядро уйдёт в небо. На два ниже — вроется в землю перед вражеским строем. Потеря металла и пороха. А вот так… — Он взял руку царевича в свою и мягко скорректировал нажим. — Вот так оно разорвёт строй, не долетев до тебя на сотню саженей. Запомни, Фёдор, одна точно рассчитанная пальба стоит десяти часов рукопашной сечи. Сила — в знании, а не в одной лишь ярости.

Фёдор поднял на него серьёзные глаза, слишком взрослые для его одиннадцати лет.

— А пушкари знают эту цифру? Три градуса?

— Научатся, — твёрдо сказал Григорий. — Все до одного.

Запах внутри Пушкарского приказа был особым — едкая смесь гари, дёгтя и металлической стружки. Воздух дрожал от далёких ударов молотов о медь. Борис Годунов, в простом тёмном кафтане, без царских регалий, молча шёл меж рядов пушек. Они лежали, как спящие чудовища, их чугунные бока были холодны и неподвижны.

— Вижу громаду, — тихо сказал Борис, останавливаясь перед мортирой, ствол которой был толщиной в бычью тушу. — И вижу бесполезность. Пока сию махину до поля боя доволокут, любой ворог десять раз успеет обойти да окружить.

Григорий кивнул. Он не стал напоминать о самозванце, чьё войско, по донесениям, уже медленно, но верно обрастало сбродом в польских землях. Угроза была абстрактной; проблемы — конкретными.

— Он не будет брать города в лоб, ваше величество. Он пойдёт в поле. И ему нужен ответ не стеной, а скоростью и стальным градом. Нам нужны полевые орудия. Лёгкие. Чтобы кони могли их волочить галопом.

Он подошёл к старой пищали, провёл рукой по прохладному стволу.

— И пушкари… Пушкарь — не солдат, он ремесленник. Его дело — точность. Один мажет — десятки жизней кладёт напрасно. Учение нужно ежедневное. Не для показухи, а на результат. Чтоб картечь и ядра точно во врага клали.

Борис повернулся к нему.

— Сколько? — спросил он, отсекая всё лишнее. — Времени. Железа. Серебра.

Григорий молча достал из-за пазухи сложенный лист бумаги — не свиток, а аккуратную «смету», как он мысленно её называл. Цифры, выведенные рукой дьяка под его диктовку: пуды меди и олова, жалованье мастеров, стоимость пороха на ежедневные учения.

Борис пробежал глазами по столбцам. Он не колеблясь ни секунды.

— Быть по сему, — отрубил он, и в голосе прозвучала та самая сталь, которую предстояло теперь выплавить. — Брать мастеров из Устюга и Тулы. Лить. Ковать. Учить. — Он посмотрел прямо на Григория. — Отныне Пушкарский приказ — под твоим личным присмотром, Григорий. Докладывай мне каждую седмицу.

Никаких благодарностей, никаких напутствий. Только приказ и доверие, выраженное в делегировании полной власти.

Григорий не пошёл в свои покои. Он остался в приказе, в душной, пропахшей порохом избе, где за столом сидели голова пушкарский и подьячий.

— Пиши, — сказал Григорий, и его голос, тихий в покоях царевича, здесь приобрёл новые, командные нотки. — Грамота в Тулу. Вызвать мастеров Ондрошку Чадова и сына его. Пусть берут подмастерьев, лучших. Грамота в Устюг…

Он диктовал быстро, чётко. Отвести под полигон луга за Москвой-рекой, за Яузой. Завтра же начать учения с теми орудиями, что есть. Увеличить расход пороха и ядер впятеро.

Голова пушкарский, седой ветеран с обожжёнными руками, осторожно кашлянул:

— Батюшка, порох-то зело дорог… Беречь бы…

Григорий посмотрел на него своими серыми, внимательными глазами, и в них не было ни гнева, ни раздражения, лишь та самая стальная решимость.

— Сбережём порох сейчас — потеряем Русь потом, — произнёс он тихо, но так, что слова прозвучали громче любого крика. — Исполняй.

Когда подьячий вышел, а голова пушкарский поспешил к арсеналу, Григорий остался один. Он подошёл к открытому окну. Отсюда был виден частокол и дальние луга. Скоро там загрохочут первые выстрелы. Не праздничные, по случаю, а ежедневные, рабочие. Упорные, как молот кузнеца.

Угроза из призрачной тени за рубежом превратилась в инженерную задачу. И задача эта уже решалась.

Стояла пора, когда земля, оттаяв, пахла живительной сыростью и зеленью. Но за Яузой, на отведённых под полигон лугах, пахло иначе. Воздух выедало едкой гарью, а тишину взрывали раскатистые удары, от которых по земле расходилась мелкая дрожь.

Первый же день учений показал всю глубину проблемы. Григорий, стоя на невысоком пригорке, с холодным лицом наблюдал, как десяток приписных пушкарей полчаса возились у старой пищали, пытаясь установить её на неровном участке. Потом раздался глухой, неуверенный выстрел. Ядро, описав низкую дугу, шлепнулось в землю в двадцати шагах от цели — щита, сколоченного из старых досок.

— Недолёт, — сухо констатировал подьячий, делая пометку в свитке.

— Не «недолёт», а позор, — поправил его Григорий, не повышая голоса. — Пушкарь Семён, подойди ко мне.

К пушкарю, бородатому мужику в засаленном зипуне, подступила краска. Он молча подошёл, опустив голову.

— Почему мажешь, Семён? — спросил Григорий.

— Так, батюшка… земля, она неровная… лафет качается…

— Лафет качается, а голова на плечах есть? — Григорий посмотрел своими пронзительными серыми глазами. — Подложил бы камень, подклинил колом. Не сделал. Результат — ноль. С сегодняшнего дня за каждый промах сверх нормы — штраф из жалованья. А за три точных попадания подряд — надбавка. Понял?

Пушкарь, поражённый такой прямой и жестокой арифметикой, только замотал головой: «Понял, батюшка, понял!»

— Иди. Исправляй.

Григорий не кричал, не грозил казнями. Он вводил новую, непонятную для этих людей систему — систему личной ответственности и материальной заинтересованности. И она работала лучше угроз.

Тем временем на берегу Неглинной, у нового, срочно срубленного амбара, кипела другая работа. Сюда, в Москву, стекались мастера — самые знатные умельцы по меди и железу. Туляки — коренастые, молчаливые, с руками, покрытыми ожогами и шрамами. Устюжане — более говорливые, с хитрыми глазами.

Григорий стоял перед ними, разложив на бочке свои чертежи. Это были не привычные им «росписи» с узорчатыми заставками, а строгие схемы с размерами, выдержанными в одной мере.

— Вижу, мастера, дивлюсь вашему искусству, — начал Григорий, и в его голосе не было лести, лишь констатация факта. — Но ныне нужна не красота, а стандарт. — Он ударил пальцем по чертежу. — Ствол такой длины. Калибр — ровно в три фунта ядро. Вес лафета — не более двадцати пудов. Чтоб две лошади в упряжке могли его галопом вести.

Поднялся шум. Самый седой из туляков, мастер Потап, хмуро спросил:

— А на кой такой легкий? Он же от отдачи на части разлетится! Лить надо с запасом, с толстыми стенками!

— Разлетится, — кивнул Григорий. — Если лить как прежде, вслепую. А мы будем лить по расчёту. — Он достал другой лист с цифрами. — Толщина стенки у казны — столько, у дула — столько. Вес ствола — столько. Отдача будет, но её примет лафет новой конструкции. Я покажу.

Он не спорил, не доказывал. Он предлагал инженерное решение. И видя его уверенность, подкреплённую странными, но точными цифрами, мастера, ворча, соглашались. Их цеховое высокомерие сталкивалось с знанием, которое они не могли оспорить.

Через неделю запылился первый опытный образец. Лёгкий, почти изящный ствол на деревянном станке с железными осями. Его привезли на полигон.

— Стреляй, — приказал Григорий тому же пушкарю Семёну.

Тот, с новым, сосредоточенным упрямством в глазах, зарядил, навёл, подложил камень под колесо. Выстрел был более звонким, отчётливым. Ядро, свистнув, ударило в самый центр щита, разнеся его в щепки.

На полигоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском ломающихся досок. Пушкарь Семён обернулся к Григорию. На его лице было не просто облегчение, а зарождающаяся профессиональная гордость.

— Ну? — спросил Григорий.

— Ложится, батюшка! — выдохнул Семён. — Точнее гораздо! И откатывается ровно!

Григорий подошёл к орудию, потрогал ещё тёплый ствол. Он не улыбался. Но в глазах, смотревших на это творение меди и расчёта, было то же самое, что и у пушкаря, — удовлетворение от хорошо сделанной работы.

— Записывай, — сказал он подьячему. — Пушкарю Семёну — надбавку за точную стрельбу. А мастеру Потапу и его артели — первый гонорар. Заказ на десять таких стволов. К осени.

Он повернулся и пошёл прочь, к Кремлю. Сзади снова грохнул выстрел. Потом ещё один. Они больше не были хаотичными. Они ложились в чёткий, суровый ритм приближающейся войны. Риторика кончилась. Начиналась практика.