Царёв Пророк

Глава 22

Великий пост обрушился на Москву как вериги. Смолкли праздничные гусары и скоморохи, улицы опустели, затихли даже птицы, будто и они соблюдали строгий устав. Воздух стал прозрачным и острым, как лезвие. В этом звенящем безмолвии работа Григория обрела новое, лихорадочное дыхание.

Его «канцелярия» располагалась в глухом подклете рядом с Аптекарским приказом — помещение с низкими сводчатыми потолками, пропахшее сушёными травами, плесенью и тайной. Сюда не долетали звуки города. Здесь царил только скрип гусиных перьев, шелест бумаги и сдержанный шёпот. Двое его первых «агентов» — бывший подьячий Посольского приказа Тимофей, человек с лицом мыши и феноменальной памятью, и молчаливый крепкий детина по имени Артемий, некогда служивший в охране у одного из романовских родственников, — докладывали о первых результатах.

Григорий сидел за простым столом, на котором горела единственная свеча. Перед ним лежали не доносы, а сводки. Он ввёл форму — краткие, безэмоциональные выжимки фактов. Он учил своих людей не оценивать, а наблюдать и фиксировать.

— Князь Василий Иванович Шуйский, — монотонно бубнил Тимофей, водя костлявым пальцем по своим записям, — в прошлую субботу изволил отстоять обедню в домовой церкви Рождества Богородицы, что на Сенях. По окончании имел беседу с игуменом Спасо-Евфимиева монастыря Корнилием. Беседа шла о… о бренности мирской суеты и о спасении души. — Тимофей поднял на Григория хитрые глаза. — Но по моим наблюдениям, игумен сей не столько душу спасал, сколько уши князя наставлял на счёт некоего «чуда» в Суздале — явления лика святого на стене монастырской пекарни.

Григорий кивнул. «Чудо». Игумен, верный Шуйскому, готовит почву. Чудеса всегда были мощным орудием пропаганды. Явление лика могло трактоваться как знак Божьего благоволения… или гнева на правящего царя.

— Продолжайте, — сказал Григорий.

— По части финансов, — подключился Артемий, говоря медленно и внятно, — князь большой суммы не тратит. Но… есть одна статья. Его ключник, Фрол, раз в неделю ездит в Лаврушевский переулок, в дом вдовы-посадской Анисьи. Отдает ей кошель. Небольшой, но регулярный.

— Вдова? — переспросил Григорий.

— Нет, брат Григорий, — Артемий чуть усмехнулся. — Не для того. У вдовы той живёт племянница. Слепая. С детства. Лет шестнадцати. Зовут её Алёнкой. Князь Василий навещает её тайком, под видом купца. Сидит с ней по часу, говорит о чём-то. Игрушки ей дорогие привозит. Пряники.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечи. Григорий откинулся на спинку грубого стула. Слепая девушка. Тайные визиты. Игрушки. Это не походило на любовную связь — слишком трогательно, слишком по-отцовски. Это было… человечно. Та самая спрятанная слабость, о которой говорил Борис.

— Хорошо, — наконец произнёс Григорий. — Тимофей, узнай всё про игумена Корнилия. Его связи, долги, грехи молодости. Артемий, удвой наблюдение за домом в Лаврушевском переулке. Узнай, откуда девушка, кто её родители, чем болела. Но только смотрите, чтобы никто не спугнулся. Вы — тени.

Когда они ушли, Григорий долго сидел в тишине. Он чувствовал себя грязным. Это было не изучение истории, не анализ документов. Это было подглядывание в замочную скважину чужой жизни. Он копался в чужом белье, выискивая ту самую ниточку, за которую можно дёрнуть, чтобы обрушить всю конструкцию. И самая ужасная часть заключалась в том, что это работало.

Через несколько дней у него было достаточно, чтобы идти к Борису. Но он не пошёл. Вместо этого он отправился в Лаврушевский переулок сам.

Дом вдовы Анисьи был маленьким, покосившимся, с резными наличниками, потемневшими от времени. Из трубы вился тонкий дымок. Григорий, одетый в простой кафтан приказного, постоял напротив, наблюдая. В окне мелькнула бледная, невидящая девичья личина. Кто-то внутри наигрывал на гуслях тихую, грустную мелодию.

Он не стал входить. Не стал задавать вопросов. Он просто смотрел, пытаясь понять. Почему Шуйский, хитрый, циничный интриган, чьё имя будет в учебниках синонимом вероломства, тратит время и деньги на слепую бесприданницу? Чувство вины? Искра настоящей, неполитической человечности? Или что-то иное?

Вернувшись в Кремль, он застал Бориса в гневном настроении. Патриарх Иов только что ушёл, оставив после себя тяжёлую, гнетущую атмосферу.

— Опять о чудесах суздальских печёт! — воскликнул Годунов, расхаживая по кабинету. — Говорит, народ волнуется, молва растёт. Просит разрешения на официальное расследование, дабы «утолить смятение в умах». А сам, язва, это смятение и сеет!

Григорий молча подошёл к столу, взял перо и на чистом листе вывел: «Игумен Корнилий. 1575 год. Обвинялся в содомском грехе с послушником. Дело замято митрополитом Антонием, родственником Шуйских. Долг ростовщикам Никитского монастыря — 150 рублей. Не отдан».

Он протянул лист Борису.

Государь пробежал глазами, и его лицо просветлело. Гнев сменился холодным, хищным интересом.

— Откуда?..

— Неважно, — тихо сказал Григорий. — Важно, что теперь, когда Патриарх в следующий раз заговорит о «чуде» и «благочестии» игумена, ты сможешь… просветить его.

Борис медленно сложил бумагу и спрятал её в складках своего кафтана.

— Содомский грех… — он покачал головой. — Григорий, знаешь, что я сейчас чувствую? Не радость. Не торжество. Облегчение. Как будто с плеч свалилась тяжёлая ноша. Я могу дышать. Ты дал мне не оружие, а воздух.

Он подошёл к окну. Сумерки сгущались над Москвой, зажигая первые огни в окнах.

— А что с другим делом? С тем, о чём ты намекал? Со слабостью?

Григорий помолчал, выбирая слова.

— Я нашёл её. Но это… хрупкое. Невинное. Удар по этому месту может создать мученика. И ожесточить его сердце окончательно.

Борис повернулся. Взгляд был пронзительным.

— Ты предлагает жалеть его?

— Нет. Я предлагаю использовать это иначе. Не чтобы уничтожить, а чтобы контролировать. Слепая девушка в Лаврушевском переулке… её существование — его тайный стыд или его тайная любовь. Если мы прикроем это, станем платить за её содержание через подставных лиц, обеспечим её безопасность… он будет знать, что мы знаем. И что мы проявили милосердие. Это привяжет его к нам прочнее, чем цепь.

Борис смотрел на Григория с нескрываемым изумлением.

— Милосердие как оружие… — прошептал он. — Кто ты такой, Григорий? Инок? Дипломат? Чародей?

— Я твой Смотритель, государь. И я смотрю не только вглубь врагов, но и вглубь последствий.

В эту ночь Григорий не мог уснуть. Он видел перед собой бледное лицо слепой девушки в окне. Он слышал тихую музыку гуслей. Он продавал душу по крупицам, превращаясь в того самого «теневого наместника», которого сам же и создал. Он спасал Россию, пачкая руки в грязи частных жизней. И самое страшное было в том, что это приносило результаты. Первая нить паутины была протянута. Вскоре должна была появиться и вторая. И третья. И он уже не мог остановиться. Он был тем, кого создало время и кого выбрал царь. Машиной. Всевидящим оком. Палачом чужих тайн.