Царёв Пророк

Глава 20

Москву сковали лютые крещенские морозы. Снег хрустел под ногами, как битое стекло, а воздух обжигал лёгкие. В такую погоду даже кремлёвские стены, казалось, сжимались от стужи, а избы на посаде тонули в мареве дымов, которые замерзали, не успев подняться к свинцовому небу.

В кабинете Годунова, однако, было жарко. Не только от пылающей во всю мощь печи, но и от накала страстей. За столом сидели трое: Годунов, Григорий и Патриарх Иов. Перед ними лежали два свитка. Один — отчёт из Путивля, написанный тайным агентом Григория. Другой — донесение от царского воеводы из того же города.

— Итак, — Борис откинулся на спинку кресла, его лицо выражало редкое, почти мальчишеское удовлетворение. — Твои «ценные грамоты» сработали. В Путивле наши люди подкинули в кабак твой «ответ праведного казака» — эту… как её…

— «Повесть о беглом чернеце Гришке», — подсказал Григорий. — Где подробно, с деталями, описано, как будущий самозванец воровал куриц и блудодействовал в Литве.

— Да. И что же? — Годунов обратился к Патриарху. — По словам агента, в городе раскол. Одни кричат, что всё ложь, другие сомневаются. А главное — никто не посмел испортить новую грамоту! Пергамент с висячей печатью и впрямь оказался им не по зубам. Боятся.

Патриарх Иов благодушно кивал, поглаживая седую бороду.

— Мудрое решение, брат Григорий. Не силой, но хитростью и благочестием побеждать ересь. Сие угодно Богу.

— Но воевода пишет иное, — Григорий указал на второй свиток. — Он сообщает, что некие люди, скрывающие лица, по-прежнему распространяют крамолу. Только теперь они не портят грамоты, а пишут свои, мелкие, на дешёвой бумаге. И шепчут, что «московские бояре подкупили ляхов, чтобы те оклеветали истинного царевича». Уголь не гаснет, государь. Его лишь засыпали пеплом.

Удовлетворение на лице Годунова сменилось привычной мрачной озабоченностью.

— Значит, борьба продолжается. Что ж, я готов…

Внезапно дверь кабинета распахнулась без стука. На пороге стояла Ирина Годунова. Лицо царицы было белым как снег за окном, в руках она сжимала смятый клочок бумаги.

— Борис… — её голос дрожал. — Брат… Гляди, что по Москве разносят!

Она бросила бумажку на стол. Это был листок, отпечатанный на убогом, самодельном станке. Качество было отвратительным, буквы расплывшимися, но текст читался ясно:

«Народ православный! Царь Борис, душегубец, не довольствуясь престолом, посягнул на саму веру! Советник его, чернокнижник Григорий, коего все называют Антихристовым предтечей, ввёл новые, сатанинские порядки! На стройках его работники едят с одной чаши, как псы, и спят вповалку, мужчины и жёны чужие! Смешение чинов! Разврат! А за ослушание — казнь! Сие есть подготовка к царству Антихриста! Спасайте души! Не слушайте слуг диавольских! Истинный царь Дмитрий идёт восстановить благочестие!»

В кабинете повисла гробовая тишина. Григорий чувствовал, как земля уходит из-под ног. Удар был нанесён не по государству, не по Годунову, а лично по нему. И он был страшнее любого обвинения в колдовстве. Его реформы, попытки улучшить жизнь людей, были представлены как дьявольские происки. «Смешение чинов» — это его правила совместных обедов для мастеров и работников. «Спят вповалку» — это общие тёплые бараки для рабочих, которые он ввёл вместо ночёвок у костров.

Годунов первым нарушил молчание. Он не закричал. Его голос стал тихим и страшным.

— Кто? — одно-единственное слово прозвучало как удар хлыста.

— Я… я не знаю, — прошептала Ирина. — Мне подкинули в карету. Говорят, такие листки нашли сегодня утром на папертях десятка церквей.

Патриарх Иов поднял листок дрожащей рукой. Его лицо выражало ужас.

— Сия… сия мерзость… это уже не ересь, а прямая хула на Духа Святого! Обвинять в служении Антихристу благочестивые начинания! Надо сжечь это! Немедля! И найти типографию!

— Типографию они уже сменили, — мрачно констатировал Григорий. Его разум, ошеломлённый первым ударом, уже работал, анализируя. — Это не кустарная работа. Это печать. Примитивная, но печать. Значит, у них есть станок. И мастер. И деньги. Это не юродивые из Путивля. Это враг здесь, в Москве. Умный, расчётливый и знающий мои методы лучше, чем я предполагал.

Он посмотрел на Годунова. Тот смотрел на него, и в глазах бушевала буря. Григорий ждал обвинений, гнева, разрыва. Ведь это он, со своими реформами, дал врагу такое страшное оружие.

Но Борис неожиданно спросил:

— Что будем делать?

Вопрос, заданный на равных, полный доверия в самый критический момент, обжёг Григория сильнее любого упрёка.

— Мы не будем это отрицать, — сказал Григорий, чувствуя, как в закипает холодная, беспощадная ярость. — Отрицание лишь подтвердит их правоту в глазах толпы. Мы будем бить их их же оружием.

— Как? — в один голос спросили Годунов и Иов.

— Мы создадим свою «летучку». Такой же листок. Только в нём будет не опровержение, а… развитие их темы. Мы напишем, что да, Антихрист грядёт. И что его предтечи — это как раз те, кто сеет смуту и раскол в святой Руси. Что истинный слуга Антихриста — это самозванец, идущий с латинянами-поляками осквернять православные храмы. А царь Борис и его советник — это защитники веры, строящие крепость против апокалипсиса. Мы используем их страх перед Концом Света и направим его против них самих.

Иов смотрел на Григория с откровенным ужасом.

— Но это… это кощунство! Играть на таких материях!

— Это война, владыка, — холодно парировал Григорий. — А на войне все средства хороши. Мы сражаемся за души людей. И если чтобы спасти их, нужно говорить на языке их страхов, я буду на нём говорить.

Годунов молчал несколько томительных секунд, глядя то на Григория, то на листок. Потом он резко кивнул.

— Делай. Используй все ресурсы. Всех моих гонцов, всех агентов. Я хочу, чтобы завтра утром Москва читала твой ответ, а не эту мерзость.

— Борис! — воскликнула Ирина. — Ты не можешь серьёзно…

— Молчи! — отрезал он, и в его голосе впервые прозвучала неприкрытая власть. — Он прав. Мы перешли Рубикон. Теперь будем играть по их правилам, но лучше.

Он подошёл к Григорию и положил руку тому на плечо. Жест был тяжёлым, как доспех.

— Ты стал мишенью, брат Григорий. Из-за меня. Из-за нашего дела. Прости.

— Не из-за вас, государь, — тихо ответил Григорий. — Ради нашего дела. И я не жалуюсь.

Он поклонился и вышел, чтобы начать самую грязную и опасную битву в своей жизни — битву за умы, используя самое тёмное, что было в этих умах — слепой, апокалиптический страх.

Работа кипела всю ночь. В тайной комнате, под охраной верных стрельцов, Григорий диктовал текст, а подьячий, дрожа от страха, выводил буквы. Они создавали не просто ответ, а зеркальное отражение атаки. Тот же стиль, та же простота, та же апелляция к самым низменным инстинктам.

На рассвете первые листки были отпечатаны на том же убогом станке, который Годунову удалось тайно изъять в одной из слобод. Гонцы, переодетые нищими и странниками, понесли их по городу.

К утру Москва закипела. На улицах, в кабаках, у церковных стен шли ожесточённые споры. Одни кричали, что Григорий — действительно чернокнижник, другие — что он святой, обличающий слуг Антихриста. Страх, выпущенный врагом из бутылки, обернулся против него самого, но при этом отравлял всё вокруг.

Григорий, стоя у окна своей кельи и глядя на метущийся, расколотый город, чувствовал себя грязным. Он опустился на уровень своего врага. Он играл с огнём, который мог спалить всю страну. Но иного выхода он не видел.

В полдень к нему пришёл Годунов. Он выглядел измождённым, но спокойным.

— Шуйский был у меня, — сообщил он без предисловий. — Сказывал, что бояре в ужасе от твоих методов. Говорят, ты сеешь смуту.

— А что сказал ты? — спросил Григорий.

— Я сказал, что в корабле, попавшем в бурю, капитан не советуется с пассажирами, как управлять парусами. А потом спросил, не знает ли он, кто стоит за этими листками.

— И что он ответил?

— Ответил, что не знает. Но я видел в его глазах. Он знает. Или догадывается. — Годунов подошёл вплотную. — Враг здесь, Григорий. Не в Литве, не в Путивле. Здесь. И он ударил в самое сердце — в твою репутацию. В наше дело. Теперь мы знаем его почерк. И мы будем готовы.

Он ушёл, оставив Григория наедине с тяжёлыми мыслями. Он выиграл этот раунд. Но цена победы оказалась горькой. Чтобы защитить будущее, ему пришлось стать тем, кого он презирал — манипулятором, спекулирующим на самых тёмных суевериях.

Он посмотрел на свои руки. Они были чисты. Но душа… душа чувствовала себя испачканной в той самой грязи, которую он разбросал по улицам Москвы. Григорий вошёл в крещенскую прорубь политической борьбы, и кровь застучала в висках, напоминая: обратного пути нет. Он стал частью этой эпохи со всеми её страхами, суевериями и жестокостью. И чтобы изменить её, ему предстояло самому измениться.