Благословенный. Книга 7

Глава 25

Николай Андреевич Татаринов, лейтенант Российского Императорского флота и адъютант генерал-губернатора Русской Америки Григория Ивановича Муловского, зябко поежился на своем высоком верблюжьем седле. Холодный ветер пустыни пробирал до костей сквозь непривычную теплую одежду — суконный мундир и толстую волчью доху поверх него. Он беспокойно оглядел растянувшийся по унылой равнине караван: десяток солдат Тихоокеанского полка, кутающихся в шинели, дюжина смуглых погонщиков-парсов в своих цветастых тюрбанах, и высокая, нелепая фигура Петра Симона Палласа, знаменитого натуралиста и академика, скрючившегося словно вопросительный знак на своем дромадере. Все вроде бы были на месте, и все в порядке, но напряжение не отпускало. Эта чужая, враждебная земля таила неведомые опасности.

Как же здесь было холодно! После долгих лет службы в тропическом Сингапуре, где воздух был густым и влажным, а температура редко опускалась ниже +30 по Цельсию, зимний климат Южной Калифорнии стал для Татаринова настоящим шоком. Он никак не ожидал встретить здесь, на широте Средиземноморья, пронизывающий ледяной ветер и ночные заморозки.

Но холод был не единственной проблемой. Сама пустыня, расстилавшаяся вокруг до самого горизонта, казалась враждебной и мертвой. Зимнее солнце висело низко, его бледный свет заливал все холодным, серебристым сиянием, подчеркивая резкие, иссиня-черные тени от камней и редких колючих кустарников. Воздух был кристально чист и резок, лишенный летнего марева, и далекие зубчатые горы на горизонте казались вырезанными из фиолетового картона с безжалостной четкостью. Земля, испещренная трещинами, за ночь покрывалась твердой коркой, а по утрам в низинах и под скалами искрился иней, словно соль, рассыпанная на раны этого древнего ландшафта. Голые, черные ветви кустарников переплетались в причудливые узоры на фоне блеклого неба, напоминая скелеты неведомых существ, застывших в ледяном сне.

А верблюды… О, эти корабли пустыни, заботливо доставленные сюда по приказу Муловского из Аравии, оказались сущим наказанием! И ладно бы это были двугорбые бактрианы, известные своим флегматичным нравом. Нет, экспедиции достались высокие, нервные одногорбые дромадеры, чья восточная хитрость сочеталась с невероятным упрямством и коварством.

Татаринов, моряк до мозга костей, никогда не отличался талантами наездника. А эти аравийские бестии, казалось, чувствовали его неуверенность и всячески ею пользовались. У них был излюбленный прием: завидев низко нависающий сук или густые ветви, верблюд старался пройти под ними так, чтобы содрать седока со спины. Или вдруг это исчадие аравийских джиннов ложилось на землю и начинало кататься, пытаясь раздавить незадачливого всадника. Лейтенанту не раз приходилось проявлять чудеса ловкости, чтобы удержаться в седле, или же, напротив, вовремя из него выпрыгнуть…

Особенно трудно было отделить своего верблюда от каравана для разведки пути. Эти животные обладали невероятно сильным стадным инстинктом. Одиночество воспринималось ими как смертельная угроза, и они пускались на любые хитрости — от ослиного упрямства до откровенного обмана, — лишь бы вернуться к своим сородичам Увести несколько верблюдов было несложно, но заставить одного отделиться от стада — задача, сравнимая с победой в сражении.

К довершению всеобщего счастья, управлять ими с помощью обычных поводьев оказалось почти невозможно. Мощная шея и вечная жвачка во рту делали применение удил бессмысленным. Погонщики-парсы, поначалу пытавшиеся что-то объяснить жестами, в конце концов, махнули рукой и самовольно изготовили для верблюдов традиционную упряжь — носовой повод. В одну из ноздрей животного продевался деревянный или костяной колышек, к которому привязывалась крепкая веревка. Дергая за нее, погонщик причинял верблюду боль, заставляя повиноваться. Жестоко, но, как оказалось, эффективно. После заживления раны носовой повод доставлял верблюду не больше неудобств, чем удила лошади.

Кормежка тоже стала проблемой. Местные колючки верблюдам не понравились, а попытки полакомиться сочными на вид кактусами закончились плачевно — иглы застревали в губах и языке, вызывая воспаление. Приходилось заготавливать сено, буквально выдирая руками из сухой земли жалкие пучки травы. Все это страшно замедляло движение.

Но самым тяжелым испытанием стало недавнее наводнение. Как это часто бывает в пустыне, после долгих недель засухи внезапно разразился ливень невиданной силы. Ночью вода хлынула с холмов мутными, бурлящими потоками, превращая равнину в грязное месиво. Верблюды начали поскальзываться на размокшей глине, падать, рискуя переломать ноги. Их широкие, плоские копыта оказались совершенно не приспособлены для передвижения по грязи. С огромным трудом экспедиции удалось выбраться на пологий холм, пробираясь по колено в воде. К утру верблюды, напуганные стихией, исчезли. Лишь через несколько дней поисков Петру Симону Палласу, обладавшему чутьем ищейки, удалось отыскать их следы. Животные забились на вершину другого холма, лишившись остатков разума и дрожа от страха. Пришлось потратить еще день, чтобы собрать их и успокоить.

— Как думаете, Пётр Семенович, далеко ли еще? — не выдержав, спросил Татаринов у Палласа, когда караван снова медленно двинулся вперед по подсыхающей земле.

Немецкий академик на мгновение придержал своего дромадера, близоруко моргая из-под очков с толстыми круглыми стеклами. Его лицо, обычно бесстрастное, выражало теперь сосредоточенность ученого, неизменно вызывавшую в экспансивном Татаринове приступы тихого бешенства.

— Секстант показывает, что мы находимся в искомом квадрате, Николай Андреевич! По моим расчетам, цель близка. А вот найдем ли мы то, что ищем, и когда именно — одному Богу известно! Не теряйте терпения, господин лейтенант! Великие открытия требуют великого терпения.

Татаринов мрачно уставился вперед, на однообразный пейзаж из камней и колючек. Неужели придется торчать в этой проклятой пустыне еще несколько недель? Или месяцев? Мысли о тепле и комфорте губернаторского дома в Форт-Румянцев или даже о влажной жаре Сингапура казались теперь несбыточной мечтой. Боже, помоги грешным рабам твоим отыскать-таки это злосчастное озеро!

И вдруг… Впереди, там, где земля чуть понижалась, блеснула на солнце тонкая голубая полоска.

— Посмотрите-ка, Пётр Семенович! — в волнении воскликнул Татаринов, указывая вперед. — Это вода… или снова мираж?

Паллас привстал в стременах, напряженно вглядываясь вдаль сквозь свои очки. Несколько долгих мгновений он молчал, потом в его голосе зазвучали торжествующие нотки:

— Навряд ли мираж, Николай Андреевич! Слишком холодно сейчас для этих оптических обманов природы! И если там действительно озеро, то оно, скорее всего, соленое. Видите? По берегам ни единого зеленого пятнышка!

— Эй вы! Живее! Шевелись! — крикнул Татаринов погонщикам и солдатам, обернувшись в седле.

Увы, его призыв мало повлиял на темп движения каравана. Верблюды продолжали брести своим размеренным, неспешным шагом, который, верно, сам Аллах отмерил им при сотворении мира. Татаринов буквально изнывал от нетерпения, мысленно проклиная и Муловского, навязавшего ему этих горбатых упрямцев вместо резвых лошадей, и собственную судьбу, забросившую его на край света в поисках какой-то «соды».

Но всему приходит конец. Спустя пару часов медленного, но неуклонного движения, путники наконец достигли цели. Перед ними расстилалась обширная водная гладь — огромное озеро, окаймленное с дальнего берега невысокими, выжженными солнцем горами. Как и предсказывал Паллас, вокруг не было почти никакой растительности, а береговая линия была покрыта толстым слоем белой, сверкающей на солнце соли. Зрелище было одновременно и величественным, и каким-то неземным, почти лунным.

Подъехав к самой кромке воды, Паллас с неожиданной для его возраста и комплекции ловкостью соскользнул с верблюда и тут же принялся распаковывать свои походные сундучки с реактивами, колбами и пробирками. Верблюды, почуяв воду, нерешительно забрели в озеро по брюхо, пытаясь пить, но тут же отплевывались, фыркая и с недоумением глядя на эту странную жидкость — выглядящую, как самая вкусная вода, но соленую и горькую на вкус.

Татаринов же с нетерпением наблюдал за священнодействием Палласа. Академик набирал воду в пробирки, добавлял какие-то порошки и жидкости, нагревал на спиртовке, нюхал, пробовал на язык (к ужасу Татаринова), и постоянно записывал что-то в свою пухлую тетрадь.

— Ну что? Это оно? — нетерпеливо спрашивал лейтенант каждые пять минут.

— Терпение, сударь, терпение! — невозмутимо отвечал флегматичный немец. — Наука не терпит суеты. Еще несколько опытов для полной уверенности…

Лишь когда низкое зимнее солнце коснулось багровым краем зубчатых вершин на западе, Паллас наконец оторвался от своих пробирок и реторт. Он снял очки, протер их чистым платком, водрузил обратно на нос и, повернувшись к Татаринову, торжественно произнес:

— Поздравляю, Николай Андреевич! Можете отправлять депешу генерал-губернатору. Все мои анализы подтверждают первоначальные данные. Это оно. Уникальное природное месторождение… Не просто соль, не просто сода… Это кальциевая сода! Природная кристаллическая сода, почти чистый карбонат натрия! Находка исключительной важности!

Татаринов возликовал. Внутри все пело! Мысленно он уже видел себя в Петербурге, получающим из рук Государя Императора знак ордена Святого Владимира, примерял новый эполет с капитанскими звездочками, пересчитывал щедрые наградные… Блестяще! Просто блестяще! Миссия выполнена!

Сведения, полученные в Петербурге — то ли от каких-то безвестных испанских миссионеров, то ли через агентуру — оказались верными. Здесь, в этой Богом забытой калифорнийской пустыне, лениво плескало свои соленые воды озеро, единственное в мире (как тогда считалось) содержащее огромные запасы природной кальцинированной соды в виде минерала трона. Татаринов смутно понимал, что это вещество крайне важно для русской промышленности. Паллас вкратце объяснил ему: чистая сода необходима для производства качественного стекла. Оконные стекла без зеленоватого оттенка, дешевая литая бутылка для пива и вина — все это даст огромные выгоды и толчок развитию целых отраслей. А поскольку дешевый промышленный способ получения соды (аммиачный метод Сольве) появится еще только через десятилетия, это озеро сулило России фактическую монополию на мировом рынке стекла и соды.

Оставалось только застолбить это место, организовать добычу и наладить вывоз драгоценного сырья. Но это уже была задача для других. Его, лейтенанта Татаринова, миссия здесь была окончена. Успешно окончена. Можно было возвращаться. И пусть снова будут упрямые верблюды, холодные ночи и скудная пища — теперь все это казалось мелочью по сравнению с достигнутым результатом.

ЭПИЛОГ

Годы, последовавшие за бурей 1801-го, пронеслись с калейдоскопической быстротой, оставляя за собой шлейф свершений и новых забот. Война с Францией, начавшаяся со столь трагической для меня ноты, завершилась на удивление скоро и решительно. Дерзкий рейд Бонапарта на Франкфурт, поддержанный стремительными действиями «Конной Армии», парализовал французскую военную машину в Германии. Лишенная снабжения, армия Жубера фактически перестала существовать как организованная сила, а Моро, видя крах своего тыла, был вынужден спешно отступать к Рейну, теряя людей и артиллерию под ударами наших и союзных германских войск.

Франция, истощенная десятилетием войн и внутренними неурядицами, не смогла оправиться от этого удара. Жуберу удалось вернуться в Париж и удержать власть, но Консулат буквально балансировал на краю пропасти. Интриги Талейрана, поддержанные усталостью нации и давлением коалиции, привели к резкому росту популярности Бурбонов. Тем более, что у династии имелся весьма привлекательный претендент — молодой Людовик XVII. Не могу сказать, что я питал к симпатию к Бурбонам, но ослабленная, занятая внутренними проблемами Франция была бы мне на руку. Европа получила бы передышку, а Россия — возможность сосредоточиться на внутренних делах и освоении новых горизонтов. И, что было важно для меня лично, — виновники, пусть и косвенные, гибели Наташи были наказаны самой судьбой. Хотя, конечно же, это не могло залечить рану в моем сердце.

Мое воцарение на престоле Северо-Германской империи, случившееся в разгар войны, стало свершившимся фактом, пусть и со скрипом, но принятым Европой. Объединение ресурсов России и Северной Германии дало мощный толчок развитию обеих стран, хотя и потребовало от меня удвоенного внимания и сил. Управление столь обширными и разнородными владениями оказалось делом крайне непростым…

В самой России продолжались начатые мной преобразования. Отмена крепостного права, хоть и вызвала поначалу брожение и недовольство части дворянства, постепенно начала приносить свои плоды. Крестьяне, получившие личную свободу и право владеть землей, стали активнее осваивать новые территории, переселяться в Сибирь и на юг. Появился рынок свободной рабочей силы, столь необходимый для растущей промышленности. Конституционный механизм — с избираемыми Думой и Сенатом, с ответственным перед ними правительством во главе с канцлером Мордвиновым — работал, пусть и не без трений. Бюрократия, конечно, никуда не делась, коррупция тоже немало нам досаждала, но абсолютизм медленно, но верно уступал место более современным формам правления.

Промышленность и торговля переживали настоящий бум. Паровые машины Бёрда и Балтийского завода находили сбыт не только в России, но и в Англии, и в Германии. Наши консервы, текстиль, металл шли на экспорт во все уголки мира. Русский торговый флот, пополняемый пароходами и быстроходными клиперами, смело конкурировал с британским на океанских маршрутах. Открытие месторождения кальцинированной соды в Калифорнии обещало революцию в стекольной промышленности и на долгие годы обеспечило нам монополию на мировом рынке.

Наши корабли бороздили океаны, исследуя неведомые земли. Экспедиции Крузенштерна, Лисянского, Головнина и других мореплавателей уточняли карты Тихого океана, налаживали контакты с туземными правителями. В далекой Австралии, на берегах залива Карпентария и на Тасмании появились первые русские фактории и исследовательские базы — пока скромные, но закладывающие основу для будущего присутствия на этом южном континенте. Наше проникновение в Русскую Америку шло полным ходом — Рязанов и его команда активно осваивали Аляску и прилегающие острова, Муловский — Австралию, а форт Румянцев в Калифорнии стал важным опорным пунктом.

В Луизиане Радищев и Бетанкур развернули кипучую деятельность. Первые пароходы уже готовились начать навигацию по Миссисипи, открывая доступ к богатствам американского континента. Началась реализация пилотного проекта по переселению немцев в верховья реки — сотни семей из разорённой войнами Германии искали новую родину под русским флагом. Отношения с Соединенными Штатами оставались сложными, полными взаимного недоверия, но открытой конфронтации пока удавалось избегать, хотя я и продолжал свою тайную игру по разжиганию их внутренних противоречий. А тем временем отряд Франсиско Миранды, тайно сформированный в Новом Орлеане, готовился к дерзкому походу, целью которого были мексиканские серебряные рудники, а в перспективе — вся Латинская Америка.

Мир менялся на глазах, и Россия в этом меняющемся мире занимала все более весомое место. Империя росла, крепла, модернизировалась. Задачи стояли грандиозные, работы было невпроворот. Пустота в душе, оставленная гибелью Наташи, так и не заполнилась, но горе постепенно притупилось, уступив место привычной деловой лихорадке и осознанию огромной ответственности. Я был императором двух империй, архитектором нового мира, и времени на скорбь просто не оставалось. Нужно было работать. Строить. Двигаться вперед. И стараться не повторять ошибок прошлого — ни своего, ни того, другого мира, из которого я пришел.