Беглец (Управдом 5, весна 1929)

Глава 17

Глава 17.

31/03/29, вс

Лаури Векстрём не считал себя сумасшедшим. Когда бросил университет и ушёл воевать против русских в Карелии, когда бил кухонным тесаком часового в поезде. И даже когда проклятый Хийси двинул его головой о стену, он только на секунду потерял сознание, но не разум.

Валяясь на кровати в обшарпанной больничной палате, корреспондент старательно выкрикивал шведские слова вперемешку с русскими. Идиоту никто не задаст серьёзный вопрос, и следят за ними гораздо меньше. К тому же, в советской больнице неплохо кормили, без изысканных блюд, но к ним Лаури и не привык. Привык он к другому — слушать других, задавать вопросы, выуживать факты — это в газетной работе самое главное.

В соседней комнате лежал полицейский по фамилии Марочкин, которого бандиты подстрелили. Их с Марочкиным привезли вместе, в пятницу, и тут же возле палаты, куда положили полицейского, поставили ещё одного, с винтовкой. Когда к полицейскому пришёл его коллега, Лаури того перехватил. И изображая ненормального, выложил кое-что про Хийси. Полицейский оказался любопытным, просидел возле постели Лаури не меньше получаса, выслушал историю о злодеяниях, а заодно и сам кое-что рассказал. Фамилия Хийси была Добровольский, Лаури мог поклясться, что раньше убийцу брата звали иначе, но теперь вот так. А ещё этот Добровольский сбежал, но полицейский заверил, что деваться ему некуда. И что они ждут, когда очнётся сосед Лаури, Марочкин, чтобы того допросить.

Марочкин упорно не желал возвращаться в этот мир, зато допросили Лаури — ближе к вечеру к нему пришли чекисты, и долго выясняли, что же он знает про Хийси-Добровольского. Лаури повторил им почти то же самое, что и полицейскому, а поскольку говорил он в основном по-шведски, а гости — на ломаном немецком, чекистам постоянно приходилось уточнять и переспрашивать. Они злились, теряли терпение и постоянно переговаривались между собой. Так Лаури узнал, что бандиты, которые на него напали, из села Дятлово, и что скорее всего Хийси не дурак садиться в другой поезд, и побежит через Кандагуловку, небольшой посёлок, стоящий на дороге из Москвы в Японию. Туда чекисты собирались послать целый отряд, чтобы схватить злодея, но сперва решили поискать по деревням. В принципе, Лаури мог бы на этом успокоиться, через пару дней показать, что пришёл в себя, дождаться, когда его врага расстреляют. Он даже для этого добавил несколько понятных русских слов о том, что он из коммунистической газеты и всегда поддерживал мировой пролетариат. Этого оказалось достаточно, чекисты поняли, что ничего больше от иностранца не добьются, строго настрого предупредили, чтобы Лаури оставался на месте.

— Dra åt helvete, för fan bögar, — сказал он им на прощание, вежливо улыбаясь.

Чекисты тоже что-то такое пробормотали про мать Лаури, зашли к полумёртвому Марочкину, убедились, что тот до сих пор не пришёл в сознание, и отправились по своим делам.

Когда Лаури остался один, он прогулялся по больнице, благо его никто не останавливал. Одноэтажное здание было поделено на несколько палат, в которых лежали пациенты, ещё тут была операционная, комната для врачей, смотровой кабинет, две печи в подвале рядом с покойницкой, и одна наверху, кухня, где сердобольная повариха наложила иностранцу целую тарелку пшённой каши со сливочным маслом, две кладовые и коморка сторожа. Больных оказалось немного — вместе с ним и Марочкиным семеро, трое лежали в большой палате на шесть коек, и ещё двое в такой же, только на восемь. Ещё две палаты были пусты. Комнаты, где лежали Лаури и полицейский, находились в самом конце коридора, так что, получалось, часовой охранял их двоих,

Марочкин очнулся часа через два после ужина, когда окончательно стемнело, и больница практически опустела. Он стонал и тихо звал сестричку, но никто так и не появился. Солдат возле его палаты спал, удобно устроившись на деревянной лавке, винтовка лежала рядом, на полу, Лаури подошёл к кровати полицейского.

— Ты кто? — тот, прищурясь, вглядывался сквозь полумрак.

— Я есть иностранный корреспондент, — ответил Лаури, пододвигая табурет, — ехал в тот поезд. Что, вы в порядке?

— Не знаю, — признался Марочкин, — который сейчас час?

— Полночь почти, скоро тридцать первый март.

— Ох, это я сутки провалялся. Нет, больше. Дай попить, что ли?

Лаури подождал, пока Марочкин осушит кружку воды, даже помог придержать.

— А скажи, приходил ко мне кто? — агент шумно вздохнул, закашлялся.

— Да, полицейский был, — подтвердил Лаури, — спрашивал про господин Добровольский, который заперт в поезде, но ты плохо говорил.

— Не помню, — признался Марочкин, с трудом выговаривая слова, — вообще ничего. Только как этот Добровольский бандитов убивал, а потом как отрезало. Он где сейчас?

— Бежал. Боится, что вместе с бандитами. Твои друзья сказали, его расстреляют, как только найдут.

— Нет, — сотрудник угро попытался приподняться на кровати, понял, что не сможет не то что встать, а даже сесть, и заговорил, стараясь чётко и медленно выговаривать слова, чтобы иностранец понял, — послушай, надо им сообщить, что он нам помогал, считай, спас всех. Точно, он же говорил, что не убивал этого Крутова, по ошибке его взяли, а по поступкам свой, однозначно. Вдруг они его до утра отыщут? Не поверит же никто, что он лиходеев, как котят, придушил. Слушай, будь ласков, сходи к медсестричкам, может, пошлют кого, а? Дело срочное, вдруг завтра не очнусь, надо доложить, иначе поздно будет.

— Конечно, — Лаури успокаивающе улыбнулся, кивнул, наклонился над собеседником, — дело есть дело. Я понимаю.

Он резко выдернул из-под головы Марочкина подушку, придавил её к лицу агента, и держал двумя руками, пока тот не перестал дёргаться. Лаури проверил для верности пульс — полицейский умер, и больше никому ничего не расскажет. Швед мысленно прибавил ещё одного большевика к своим победам, за последние несколько дней это был уже второй, неделя выдалась удачной. И вышел в коридор. Часовой всё так же сладко спал, людей вокруг не наблюдалось, Лаури поднял винтовку, покачал в руках, ощутив знакомое по войне чувство уверенности. Нет, он не будет ждать, пока чекисты поймают беглеца, он сам с ним разберётся. В войну им выдавали коммунистов за несколько десятков марок, здесь он тоже найдёт, с кем договориться.

На винтовке не было штыка, и задушить часового подушкой Лаури не рискнул, но о в больницах хватало других средств, чтобы лишить человека жизни. Швед пробрался сперва в кладовую с вещами, забрал пальто, ботинки, фотоаппарат и пиджак, в котором лежали бумажник и путеводитель. Два чемодана уехали вместе с поездом на Дальний Восток, но Лаури о них не жалел, наверняка они дождутся его на вокзале, если он решит ехать дальше. Потом он залез в каморку с бинтами и склянками. Коричневые баночки с хлороформом он помнил ещё с войны, но сперва откупорил другую, прозрачную, с притёртой пробкой. В склянке был спирт, Лаури почувствовал, как огненный комок прокатился по горлу, бухнул в желудок, а потом выстрелил вверх, в мозг, десятикратно усиливая чувство уверенности. Комок бинтов, пропитанный хлороформом, прижался к носу и рту часового, тот открыл глаза, попытался вскочить, но не успел, затих, свесившись с досок.

— Третий будет, — удовлетворённо сказал Лаури, вытащил из кобуры солдата наган, из кармана — пачку патронов, винтовку он брать поостерёгся. — И ещё несколько. Это вам за Карьяла.

Деревянное здание больницы освещалось керосиновыми лампами, сторож спал, две медсестры пили на кухне чай и разговаривали, дверь туда была закрыта. Швед подпёр её стулом, огляделся, намечая места, откуда должно пойти пламя, затушил одну лампу, пролил немного керосина на пол, потом хлопнул себя по лбу, и достал из кладовки склянки со спиртом. Перетащил в свою комнату солдата, раздел его догола, уложил в кровать, а одежду разбросал по полу. Обильно полил свою комнату и комнату агента, щедро разбрызгал спирт по бумажным обоям в коридоре, а в кладовке налил побольше керосина — там огонь разгорится в первую очередь. Голубые огоньки побежали в разные стороны, перекидываясь с мебели на стены и поджигая бумажные обои, швед не стал ждать, пока вокруг воцарится горящий ад, открыл окно в палате Марочкина, выскользнул на улицу. Если брат смотрел на него с того света, то наверняка гордился.

К трём часам ночи пожар в больнице потушили, команда огнеборцев вместе с милицией, общественниками и двумя насосами, поливая водой стены и крышу, сумела отстоять часть здания и не дала перекинуться огню на соседние дома. Правое крыло, где лежали больные, выгорело дотла, там и крыша обрушилась, оставив торчащую к небу печную трубу, левое крыло пострадало меньше.

Из спасшихся были две медсестрички и четверо больных. Внутри оставались сторож, задохнувшийся от дыма у себя в коморке, милиционер, агент Марочкин, один пациент, иностранный корреспондент и два покойника на леднике в подвале. Медсёстры утверждали, что их то ли заперли, то ли дверь заклинило, только когда из щели повалили струйки дыма, они сначала бросились спасать больных, но открыть кухню не смогли, вылезли в окно, а потом помогали снаружи пациентам выбраться. Обгоревшие трупы Марочкина и корреспондента лежали на кроватях, эти даже с места не сдвинулись.

— Задохлись, видать, прежде чем помереть, — сказал один из пожарных, — сестрички говорят, отсюда огонь начался по причине возгорания, а как занялось, уже не остановить.

Инспектор Лихой, которого подняли с кровати в половине первого, кивнул, подумал, что стреляться надо было вчера, а теперь уже поздно, придётся отвечать. Штатный состав барабинской милиции за ночь уменьшился на одного агента угро и одного милиционера, который то ли сбежал, то ли сгорел до такой степени, что даже костей не осталось. Погиб иностранец, тут тоже неприятностей жди, а к утру надо ещё послать в Дятлово с сотрудником окротдела ГПУ своих агентов и двух милиционеров. Из Ново-Николаевска днём должен прибыть полуэскадрон бойцов ОГПУ для розыска пособников бандитов, им тоже надо дать провожатых, эти начнут прочёсывать поселения неподалёку от Дятлово, особенно на заимках — там и беглец мог укрыться, и сообщники Луки Лукича Парамонова. Но сначала найдут извозчика, и уж тот точно скажет, где эти сволочи прячутся. Окружной следователь наверняка помянет Лихого добрым словом, потому что главный свидетель помер, прокурор тоже не останется в стороне. Короче говоря, лучше уж кочегаром на паровозе, чем эта работа. Или в кузнецы пойти, и зарплата больше раза в два, и волнений никаких, знай только молотом маши.

Лаури добирался до места, где прятался враг, окольным путём. Сначала он доехал на извозчике в Каинск, изображая пьяного, переночевал в кооперативной гостинице, обосновавшейся в бывшем особняке купца Волкова, а рано утром отправился искать фотографическое ателье. Таких в Каинске было два десятка, все они начинали работать в восемь утра, но только на одном в половине девятого не висел замок. Фотограф содрал с Лаури десятку за срочность, зато через час молодой человек получил три карточки с лицом Хийси. И ещё через пять минут он на извозчике ехал в Кандагуловку по упомянутому чекистами тракту. Повозку нещадно подбрасывало на каждом ухабе, которых оказалось множество, швед думал, что у него зубы выпадут, такой тряски он не испытывал даже на булыжной мостовой в Мальме. На одной из кочек из кармана Лаури выпал револьвер, хорошо что не выстрелил, но теперь молодой человек не только держался руками за сиденье, но ещё и локтем придерживал оружие. Получив пять рублей, извозчик покачал головой, плюнул, коротко и ёмко выругался, щёлкнул кнутом, и умчался, оставив Лаури одного на улице.

Кураж, пришедший ночью, улетучился, теперь швед жалел, что не изобразил спасшегося при пожаре, сейчас бы приобретал железнодорожную плацкарту и устраивался в купе вместо того, чтобы гоняться за Хийси. Но что сделано, то сделано, Лаури поправил наган, и отправился в ближайшую столовую — где, как не в злачном месте, найти нужных людей.

Со столовой Лаури ошибся — тут обедали работники советских учреждений, их приезжий иностранец не интересовал. Они быстро ели, почти не разговаривая, а без нескольких минут двенадцать вскочили и бросились бежать. Спиртное в столовой не продавали. Лаури с трудом дожевал кусок мяса в коричневой подливе, достал фотографию, показал девушке за прилавком и спросил, не заходил ли сюда этот человек. Та отрицательно покачала головой, и посоветовала обратиться в милицию. Лаури расплатился, вышел на улицу, задрал голову и прочитал:

«Столовая нарпита №2. Образцовое предприятие питания».

И ниже — «Трезвость — норма жизни».

— Скажи, товарищ, где здесь можно выпить водку? — спросил он у дворника.

— Так полдень на дворе, — удивился тот, — кто ж в обед нажирается. Вот если в ужин, понятно, желудок требует, оно же для сна и расслабления. Ты, товарищ, почему интересуешься?

— Надо, — твёрдо сказал иностранец, в его стране днём пили в основном те, кто не спал ночью, то есть воры и грабители.

— Так это тебе к лошадиному рынку, там, коли попросишь, нальют. Вон по той улице иди, не сворачивай, туда и упрёшься.

Фёдор Кулик по кличке «Краплёный» привык вставать поздно. Поначалу из-за того, что в деревне, наоборот, приходилось просыпаться затемно, потом, когда переехал в Москву, он вылезал из постели после обеда, и до поздней ночи прогуливал шальные деньги. В банде Краплёного всегда хватало людей, подельников он не обижал, долю выделял справедливую, даже марухами делился, когда надоедали. Потом их взяли, по-глупому, на малине, после ограбления мехового магазина на Моховой. Там, как всегда, без мокрого дела не обошлось, а перед этим ещё губернский банк обнесли, поэтому дали ему по максимуму, по десять лет, с учётом пролетарского происхождения, которое он сам сочинил. И ещё потому, что сам руки не марал, на подельников спихивал. Двоих к стенке поставили, их продавщица опознала, а Краплёного отправили на кичу, на юга. Только оттуда он сбежал год назад, вспомнил, откуда родом, да и добрался сюда. В Москве, в уголовном розыске, он проходил как Дмитрий Пантелеймонов, поэтому Фёдора Кулика никто пока что не разыскивал. Только проболтался он про кичу бабе своей, та — малому, а тот уже растрепал всему хороводу. С одной стороны, Фёдору почёт и уважение, а с другой, менты рано или поздно узнают, и тогда опять тикать по большой стране. Хотя невелика потеря, в мелком посёлке развернуться по-настоящему было негде, разве что нэпманов щипать да на станциях вагоны обносить. Большие деньги крутились в крупных городах, а туда Фёдор соваться боялся, легавые — они тоже не зря хлеб едят.

Краплёный вылез из-под тулупа, свесил ноги с кровати, нашаривая чуни, вышел во двор.

— Где Сенька с Клешнёй? — спросил он у своего помощника, Пятака, который сидел на крыльце, щурясь от солнца, и швырял кусочки хлеба курам.

— Не появлялись, Фёдор Мироныч, небось загуляли.

— Вот оглоеды, совсем в голове нет ничего, — Краплёный повернулся, чтобы зайти обратно в дом.

— Погоди, парнишка прибегал, ну соседский, говорит, в селе иностранец появился.

— И что?

— Приехал барином жирным, на руке подсолнух, флирт шерстяной, коша с бабками[1]. Час уже сидит у лошадиного базара, словно ждёт кого, червонцами трясёт. В кармане машинка.

— И что думаешь?

— Или менты на живца ловят, или кого из деловых найти хочет, фраер себе на уме, рожа длинная.

— Давай, сбегай к нему, спроси, может разговор есть. А если нет, пусть тюкнут где-нибудь, да барахлишко снимут.

Краплёный успел поцапаться до драки со своей марухой, которая сыночка своего не доглядела и теперь винила в этом любовника, и только уселся позавтракать, а заодно и пообедать, как привели иностранца. Фёдор кивнул на стул напротив себя. Лаури уселся, с сомнением посмотрел на главаря местных бандитов. Низенький, рябой, с узким лбом и толстыми щеками, в поношенной рубахе и кальсонах с оттянутыми коленками, тот зачёрпывал из миски квашенную капусту и громко чавкал.

— Ты кто будешь? — рябой вытер пальцы об рубашку, от него несло перегаром.

Лаури рассказал, что живёт в Швеции, сюда доехал на поезде, который пытались ограбить, а потом его отвезли в больницу, из которой он сбежал, а теперь здесь по делам очень важным, и ему нужна помощь.

— Да, слышал. Эй, Пятак, принеси-ка гостю пожрать чего и выпить, — Краплёный откинулся на спинку стула, — так чего тебе надо, мил человек? И с чего это мы тебе помогать должны?

— Ищу. Здесь есть мужик, высокий, вот такой, — Лаури встал, показал рукой, — сильный, волосы светлые, глаза тоже, очень большой. Он ехал в поезде, убежал. Я заплачу много, что есть. Хочу его найти и стрелять.

Молодой человек снял часы, положил на стол, вытащил из нагрудного кармана бумажник, а из бокового — фотографию. Всё это пододвинул Краплёному.

— Вот, — ткнул он пальцем в портрет, — это ищу. Полицай сказал, он здесь.

Краплёный уставился на карточку, и словно током ударило — с картонки на него как живой смотрел легавый, который их хоровод в столице замёл. Не один он там был, с кодлой ментовской, но отличился особо, до сих пор бандит помнил, как его приятеля Кирку выволок на улицу, прямо по лошадиному дерьму, и там ногу словно спичку сломал, а потом и самого Краплёного рядом уложил. И как револьвер в рот засунул, два зуба выбив, уже совсем на курок нажал, да старший ихний прикончить не дал. Бандит пощупал языком дырку в верхней челюсти, накрыл портрет ладонью. В такие совпадения он верил, всякое в жизни случалось, что обычными словами не объяснить.

— Может и сговоримся, — сказал рябой. — А ну подробнее расскажи, где ты его видел, и почему он тут должен оказаться. Как, говоришь, его фамилие?

[1] Золотые часы, шерстяной пиджак, бумажник с деньгами