Башня времен. Заброска в советское детство

Глава 4

Уютная и прохладная квартира встретила Жеку тишиной — тётя Оля была на работе.

В прихожей висело на стене овальное зеркало в раме, и Жека залип там минут на десять. Он всё смотрел и смотрел на мальчишку с выгоревшими волосами и облупленным носом, и голова покруживалась от ощущения нереальности происходящего.

На кухне, накрытая миской, обнаружилась тарелка с вкуснейшими тёти-Олиными пирожками с картошкой. Жека положил на тарелку парочку, поискал глазами микроволновку, потом дошло, посмеялся. Разогрел пирожки в сковороде на газовой плите, отыскал в холодильнике майонез в банке, помазал чуть-чуть сверху — тётя Оля такому, наверное, удивилась бы. Употреблять майонез со всем подряд, хоть просто мазать на хлеб, Жеку научили в институтском общежитии, и он перестал так делать совсем недавно, когда понял, что разговоры про холестерин и всё такое прочее, наверное, возникли не на пустом месте.

Поев, Жека прошёлся по комнатам, посмотрел, потрогал: проигрыватель «Радиотехника» с пластмассовой прозрачной крышкой, колонки на полочке, рядом стопки пластинок: с десяток каких-то канувших в безвестность ВИА и певцов с певицами, отдельно — Окуджава и Высоцкий. Чёрно-белый телек, этажерка с журналами «Работница» и «Крестьянка». Советский шифоньер древесной расцветки, светло-коричневые полоски на тёмном. Как раз шифоньером Жеку было не впечатлить, он сам расстался с таким всего лет пять назад, отвезли товарищу на дачу. В зале стоял сервант, на полках его сверкал неизбежный хрусталь, раньше так было принято, а у кого-то оно и сейчас так.

У фотографии серьёзного мужчины в рамке на полке книжного шкафа Жека задержался подольше. Небольшая бородка, ирония во взгляде. Это был дядя Дима, тёти-Олин муж, моряк дальнего плавания, Жека его не помнил — тот ушёл очень рано. Жил он широко, и причиной ухода могли быть как скоротечная онкология, так и удар ножом в пьяной драке — Жеке-ребёнку это не казалось имеющим какое-то значение, он никогда и не спрашивал, а если спрашивал, то ответ давно позабыл.

Потом Жека увидел под столом свою сумку, полез внутрь — и понял, что перебирать свои вещи у него уже нет никаких моральных сил. Тогда он пристроился на диване и почти сразу уснул.

Жека не слышал, как пришла с работы тётя Оля. Только увидел, проснувшись, что заботливо укрыт тонкой простынёй в цветочек.

В окне большой круг солнца, красный от натуги, протискивался в прорезь между небом и городским, в крышах домов, горизонтом. Уверенный, что уж во сне-то точно перенесётся обратно, теперь Жека пребывал в растерянности. Чего они, эти туманные, спрашивается, тянут?

Он сходил в туалет, потом неуверенно заглянул в комнату тёти Оли — дверь была приоткрыта. Тётя Оля сидела за письменным столом, уткнувшись в бумаги. Она, кажется, работала бухгалтером, припомнил Жека. Сейчас она что-то считала, вычислительным инструментом ей служили деревянные счёты — электрические калькуляторы тогда уже появились, но стоили как крыло от самолёта.

— О, проснулся, — лицо тёти осветилось улыбкой. — Чего дрыхнешь, не приболел? Или опять ночью читал?

— Да не, — промямлил Жека, отвечая на оба вопроса сразу.

Тётя побежала на кухню, разогрела Жеки пюре с котлетой, наложила салата, сделала чай. Посидела, посмотрела, как он ковыряется в тарелке, и отправилась в комнату работать дальше.

Из еды Жека любил в детстве две вещи: мясной салат, который позже стали называть французским именем Оливье, и сгущённое молоко, сгущёнку. Нет, можно было любить, например, конфеты «Каракум» или сухой торт «Киевский», но что толку, если видишь это всё раз в полгода. Оливье Жека уважал и теперь, особенно если он с мясом, а не с какой-то беспонтовой колбасой; дома сам себе, правда, нарезал редко — лень. А сгущёнкой как-то, ещё только начав жить один, стал объедаться как не в себя, однажды сожрал за раз чуть не целую банку — и с тех пор как отрезало.

Жека помнил, как удивлялся, что у тёти Оли этот самый мясной салат на обед едва ли не каждый день, и сгущёнка в холодильнике не переводится, хоть он и налегает на неё без особых стеснений. И только много позже до него дошло, что едва ли это было совпадение — просто тётя Оля старалась ради него.

Поев, Жека не смог вспомнить, мыл ли он тогда, в детстве, за собой посуду, относил в раковину или тупо оставлял на столе. Теперь, конечно, вымыл.

Минут пять потынявшись по залу, он отправился к тёте Оле и сказал, что пойдёт с Эдиком на пристань ловить крабов. Это было обычное дело, море-то рядом, до него идти минут пятнадцать. Отсюда, из окна третьего этажа, его, правда, видно не было, а вот с крыши — вполне, а в шторм ещё и немного слышно.

Тётя не возражала, попросила только не шляться совсем допоздна.

Идти ни к какому Эдику Жека, понятное дело, не собирался, просто решил, что прогуляться будет для него сейчас лучше всего. Да чего уж там — он просто сбежал от тёти Оли. Он не знал, как разговаривать с этой женщиной, что где-то там доживала в старости и одиночестве, а здесь сидела цветущая, моложе его настоящего на десять лет.

***

Из раскрытого окна молодой, ещё не страшный Леонтьев пел про дельтаплан, а по стремительно темнеющей улице валил к морю нарядный отдыхающий народ. Жека не стал грести против течения и направился туда же.

Ароматы духов мешались с запахом цветущей южной зелени, этот букет был сладким и горьким одновременно. Небо только начинало терять светлые тона, а по углам и под деревьями уже вовсю густели сумерки. Над клумбами кто-то летал, кружил, зависал на месте, наводя на мысли о колибри, но Жека ещё в детстве выяснил: если проследить за этим летуном достаточно долго, он устанет носиться и зависать в воздухе, присядет на стебель, и окажется, что это не маленькая тропическая птичка, а продолговатое и несимпатичное местное жучило.

Когда Жека дотопал до берега, уже совсем стемнело.

У моря было не так душно. Фонари на столбах освещали набережную скупо и фрагментами, невидимый в темноте пловец плескался и фыркал радостным тюленем, где-то бренчали на гитаре. По бетонным плитам набережной прогуливался курортный люд: семьи, одинокие охотники, но всё больше пары, пары, пары. В десяти шагах прибой трогал гальку, что-то ей нежно нашёптывал и иногда издавал тихие чмокающие звуки. Тёплый кипарисный воздух навевал совсем неуместные мысли. Жека поймал себя на том, что жалеет, что попал сюда не в своём сорокалетнем крепком теле.

Почему я всё ещё здесь, думал Жека, забравшись на пирс, где незнакомые пацаны и правда ловили крабов, таская из воды металлический круг с привязанной верёвочной сетью. Может, меня так и оставят здесь проживать жизнь заново? И что тогда делать? Спасать СССР? Но год такой, что ничего уже не спасёшь: с виду колосс был крепок как мало когда, но по ногам его уже змеились невидимые трещины.

Размышляя на такие неблагодарные темы, Жека побрёл назад к набережной, где сиял фонарь и в вершине светового конуса раз за разом мелькала быстрая тень летучей мыши. Перелез через перила — и тут лицом к лицу столкнулся с Геной Барановым. Тот приобнимал за талию какую-то бабу в платье в горошек и выглядел полностью довольным жизнью. Да не просто постороннюю бабу обнимал Геннадий, дошло до Жеки через секунду — баба была та самая, пломбирная Снежана то была, просто без рабочего своего белого чепца, зато с причёской и усиленным макияжем.

— Не, ну как так-то? — шагнул Жека вперёд и протянул руку, хватая Гену за рубаху.

Протянул — и едва успел забрать обратно, когда увидел, каким удивлённым и незамутнённым взглядом уставился на него Геннадий.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, выражение Гениного лица не менялось.

— Тю, дурачок какой-то, — захихикала Снежана, и Жека от них отодвинулся.

— Извиняюсь, обознался, — буркнул он и шмыгнул из круга света в более тёмные места.

Прошлёпал по песку, пробрался через полосу высокой травы и уселся на какой-то поваленный столб в позе роденовского мыслителя.

Гена его совсем не узнал, Жека полностью выветрился у него из памяти. Это нужно было срочно обдумать.

Не узнал, не помнит… А разговор-то у них был меньше чем полдня назад — и какой! И тут бац — чёртов Гена всё забыл.

Что там чесал тот усатый из тумана? Можно, мол, говорить здесь что угодно, ничего глобально страшного от этого не случится. Видать, поэтому и не случится, что ничего из сказанного в голове у местных не задержится. Может, усатый и об этом говорил, а Жека не уловил — но мог бы и акцентировать, важный ведь момент!

Но было в этой неожиданной встрече с Геннадием и хорошее: выяснилось, почему Жека до сих пор здесь, в прошлом — задание оставалось невыполненным.

И Жека поплёлся задание это выполнять

***

Через два с половиной или три часа Гена со своей пломбирной подругой брели по чернильно-чёрному скверу, а Жека крался за ними по кустам и чувствовал себя при этом полнейшим мудаком.

Вокруг него шуршали, дышали и шептали, и он с каждым шагом опасался, что наступил куда-нибудь не туда. Вот же встрял-то! Кто там говорил, что в СССР не было секса? Проведите этих умников по ночному побережью какого угодно курортного городка в любой из годов советской власти.

В те минуты Жека остро ощутил, что никакой это не квест, не игра. Здесь шла настоящая жизнь, кипящая в своём разнообразии, и он попал в самую её гущу.

А темень — темень здесь стояла беспросветная. Сверху ещё так-сяк просвечивало между деревьями небо, а где-то сбоку болталась луна, но никакой свет в эти чащи совсем не пробивался. Впереди, на дорожке, расплывчато маячил белый горошек Снежаниного платья, и Жека брёл, защищая глаза от невидимых веток, и старался не потерять эту чёртову парочку из виду. Комары жалили его голые руки и ноги нещадно.

Вообще говоря, даже пребывая в теле щуплого пацанчика с крохотной пиписькой, Жека Геннадия понимал. Было, было что-то в этой бабёнке. А скорее даже и не в ней — оно было в окружающей загульной атмосфере, в томном и сладком воздухе курортного юга. Нет, Гена, судя по всему, порядочный семейный мужик, да и мораль в те времена была куда как покрепче. И ехал он сюда, наверное, в бетонной уверенности, что ни в какие курортные интрижки ввязываться не станет. И мысли такой не допускал. А потом… Потом две или три недели размывала, подтачивала его мораль атмосфера загульного юга. Ещё и физиология подключилась: тяжело здоровому дяде в расцвете лет, да без женской ласки. А тут они сами чуть ли не бросаются. Ну, собственно, и вот. Подвернулась смазливая и сисястая деваха, стрельнула глазами, и Гене захотелось её, горячо и неудержимо — так, как хочется сожрать с голодухи беляш в неизвестной забегаловке рядом с заправкой, наплевав на опасения и здравый смысл.

Да и чего такого, господи, подумал Жека. Ну и пусть бы. Куча народа изменяет друг другу, и не обязательно для этого ехать на курорты. Надо просто как-то вложить этому балбесу в голову, чтобы обрубал тут всё, не оставлял контактов и не притащил домой никаких улик.

А они отыскали каким-то чудом не занятую лавочку и расположились там, хмельные и раскрепощённые. Сначала они всё бродили и бродили вдоль моря, и Жека уныло таскался за ними тоже. Потом завернули в кабак на какой-то не знакомой Жеке улице. «Да там же мест никогда нет», — засомневался Гена, и его торговая подруга заверила: «Ха, для нас будут». И для них действительно нашёлся маленький столик, Жека увидел это в окно, и пока они там стукались бокалами, он сбегал к телефону-автомату и наврал тёте Оле, что останется у Эдика смотреть футбол — он помнил, что у того работал дециметровый канал, а некоторые матчи показывали только на нём. Двухкопеечной монеты у Жеки не оказалось, но потом память подсказала, что в щель телефона можно сунуть и десятикопеечную: эта, беленькая, у него была.

Тем временем на лавке вовсю шла возня, и Гена шептал что-то хриплое, а торговая его женщина сквозь охи и вздохи прерывисто отвечала, и её слова Жека мог из своего укрытия кое-как уловить.

— Не получится, я с мамой живу… Нет, в номер не пойду, я же сказала, ты что… Меня тут все знают, не хватало ещё… Да и не пускают там у вас в «Чайке»…

— Откуда знаешь? — обрёл на время голос Гена, и в том голосе слышалась усмешка.

— Рассказывали, откуда ещё. Дурак…

Снежана обиделась, но ненадолго. Через минуту на лавке снова завозились и задышали.

Ну и хрена мне с ними делать, подумал Жека со злостью. Что я могу — вот прямо сейчас? Заорать дурным голосом и всех переполошить? Так полезут из каждого куста, поймают, надают по шее — и правильно, между прочим, сделают. А сами тут же разойдутся обратно и продолжат свои на минутку отложенные дела.

Отличное просто задание для путешественника с прошлое — растаскивать блудливые парочки. Не, пошло оно всё нафиг! Да в конце концов… Ну, не помешает им Жека, так что теперь, конец света? Зашлют кого-нибудь другого, если есть такие технологии — и не просто так зашлют, а продумают всё заранее, подготовятся как следует, а не вот так вот.

К чёрту, к чёрту! Жека размазал по шее комара и развернулся уходить.

Жека развернулся уходить, и тогда череп его как будто пронзила быстрая игла. Мозг обожгло горячим — миг, доля секунды, и всё прошло, — но он понял вдруг: нет, нельзя ему уходить! И увидел, увидел, цветными движущимися картинками, стоп-кадрами и фиг его знает чем ещё, главное — он увидел и понял…

Было неизвестно, как проникли в его голову эти видения и знания, может, усатый тот смог как-то передать или пионер бетонный вбил их туда своим ударным во всех смыслах инструментом, а теперь оно в нужный момент там, в голове, самораспаковалось… И, действительно, на мгновение Жеке показалось, что по ногам потянуло холодом, а вдоль дорожки поплыли туманные полосы и мелькнула среди них высокая монументальная фигура. Но всё это было сейчас неважно, а важно было другое.

Важно было оторвать Гену от пломбирной его бабы. Потому что если это — понятно что «это» — случится, то… То поломается-таки у Гены жизнь. И, что самое хреновое, не только у него. И никого другого сюда к Гене на помощь не зашлют. Почему-то так — не зашлют, и всё. Есть только одна попытка — и она его, Жекина.

А случится вот что. Торговая эта тётка одним с Геной уличным перепихом не удовольствуется, Гену будет ждать продолжение, да ещё какое. Что-то перемкнёт в кучерявой голове пломбирной дивы настолько, что она сумеет достать через санаторских, а потом и милицейских своих знакомых Генин телефон и адрес, начнёт ему названивать. А дальше — припрётся вдруг из своих югов в зауральские местности прямо к нему домой. И там, роняя на пол шубу и сверкая золотом в ушах и во рту, поведает опешившей Гениной супруге о невозможности скрывать больше их с Геннадием большую любовь. А ещё о своём якобы интересном положении.

И, слушая всё это, жена окаменеет лицом, а во взгляде её Гена увидит такой ужас и такую брезгливость к нему, что потом так никогда и не решится отправиться к ней, переехавшей с их дочерью после всего этого куда подальше, вымолить прощение и попробовать всё восстановить. Дуру Снежану он, конечно, вытолкает вон, но и сам соберётся быстро и молча, и дверной замок щёлкнет для него затвором расстрельного пистолета.

Почему-то вот так оно в жизни устроено: одним разрешается всё, и они творят что хотят, изменяют чуть не под носом у партнёра — и живут довольные и счастливые своим вот таким вот счастьем. А к другим в наказание за одну-единственную проведённую как в стыдном сне душную сумасшедшую ночь приезжает на дом золотозубая Снежана, жестокое орудие судьбы.

Ещё Жека вспомнил задумчивую девочку из параллельного класса «Б», веснушчатую и всегда печальную. Или ему показалось что вспомнил, но то неважно: девочка была настоящая, Жека это чувствовал. Ещё подумалось: ага, всё-таки к нему, Жеке, ведёт в этом деле некоторая ниточка — но об этом тогда размышлять было вот точно некогда.

А возня и шуршание на лавке между тем активизировались. Мрак там шевелился, дышал на два дыхания и как будто боролся сам с собой.

— Не надо, ну не надо, — доносился до Жеки сдавленный женский шёпот, и Жека, тёртый мужик в теле тринадцатилетнего пацана, хорошо знал, чем заканчивается это «не надо» — и чем оно может закончиться прямо здесь и прямо сейчас.

Тогда Жека полез из кустов на дорожку, вздохнул и, проклиная всё на свете, протянул дурноватым голосом:

— Папа, папа! Вот ты где-е-е!