Башня времен. Заброска в советское детство

Глава 18

После слов Вик-Вика о флуктуации Жека напряжённо замер.

Но преподаватель только покачал головой и вернулся к прерванному рисованию на доске. А Жека выдохнул облегчённо, посидел с минуту ни о чём не думая, потом усмехнулся про себя. Надо же, как напугался. А с чего, спрашивается? Даже если Виктор Викторович и вправду провидел бы Жекино положение и принялся во всеуслышание о нём заявлять, то увезли бы отсюда не Жеку, а самого Вик-Вика, и не в КГБ, а в жёлтый дом с уколами и санитарами. Было бы именно так, и никак иначе.

Так подумал Жека, а потом продолжил свои мысленные потуги насчёт миссии. Итак. Когда же случилась та злополучная не-драка? Может, здесь она уже и прошла? Помнилось только, что дело было, кажется, зимой. Вообще неплохо было бы также выяснить, какая дата на календаре сейчас. То, что за окном полно снега, могло запросто означать любой месяц от ноября до марта. Жека позаглядывал в тетради сидящих ниже ярусом. Конспект писали многие, но число никто из них не обозначил. Тогда Жека вспомнил, что на руке у него болтались часы «Монтана» — он и спал, не снимая их, а когда умывался, снял и куда-то сунул. Блин, не на раковине ли оставил? Но нет, «Монтана» обнаружилась в кармане джинсов, и квадратные её цифры сообщили, что сегодня двадцать третье ноября, а маленький штришок сверху экрана показал на краткое английское обозначение вторника.

Кто не помнит часы «Монтана»? С музыкой, шестнадцать мелодий. Свои Жека обрёл ещё в школе, родители подарили, и тогда это было неимоверно круто. Он их почти никогда не снимал, и летом на загорелой его руке появлялась на запястье белая полоска. Жека протаскал их до нового тысячелетия и тогда уже трагически кокнул, ремонтируя свой первый жигуль. В студенческие годы, правда, часы те выглядели уже несколько дряхловато. А как-то Рюха прямо на паре утащил их втихаря, раскрыл и между стеклом и экраном сунул бумажку с надписью «Тяжёлое время, товарищ» — как на рисунке карикатуриста Васи Дубова. Это было смешно.

Тогда было смешно, а теперь что-то не очень. Надо было думать и вспоминать. Обхвативши ладонями свою больную голову — чтобы не треснула от натуги, — Жека запустил центрифугу памяти на полную мощность. И неимоверное это усилие дало плоды: Жека вспомнил.

Уезжал он тогда домой из общежития не просто так, а на день рождения. Конец ноября был в их домашней компании порой именин. А компания была большая, плюс ещё всякие левые периодически прилипали. Двадцать пятого ноября, в четверг, был день рождения у Бонда, Коляна Бондаренко, и Жека там пил-гулял, он и в пятницу на занятия не поехал, да по пятницам и было всего-то две пары, после которых все разъезжались по домам на выходные. Теперь Колян на своём дне рождения Жеки видимо, недосчитается — ну да и хрен с ним. Колян был так себе человечишка — что называется, с говнецом. Тогда, по молодости, это не очень принимали во внимание, мало ли кто там рядом, компания большая. Но, повзрослев, Жека понял, что держать такое у себя в друзьях вообще ни к чему.

Итак, в четверг, а это послезавтра, состоится стычка, и забросило Жеку прямо накануне едва ли случайно. Место её известно, примерное время тоже. Также известен приблизительный численный состав противника и его главное боевое, а скорее стратегическое орудие: уголовный человек Помидор.

Теперь надо придумать, как изменить ход и результат события и перевернуть всё в свою пользу.

***

Вторая пара была тоже лекция, политология, и там Жека, укрывшись от строгой и теперь уже безымянной преподавательской тётки за спинами более радивых студентов, продолжил свои размышления. Но ничего путного наразмышлять ему не удалось.

Третьей парой шла практика по высшей математике, и туда Жека уже не пошёл, слинял в общежитие.

Рюху Жека застал всё в той же позиции, тот спал беспробудным младенческим сном. Этого Жека в общем-то и ожидал. С похмельем каждый боролся по-своему: железный Ростик мог с утра выйти на пробежку, кто-то поднимался чуть позже обычного и приходил ко второй паре, кто-то, не желающий прогуливать занятия, пил таблетки.

Часто беда выпадала на пятницу, тогда некоторые (и Жека в их числе) брали с собой на лекцию бутылку пивка и медленно цедили его через трубочку, пригнувшись над партой — тогда тяжесть из головы постепенно уходила, и вокруг остановилось тепло и светло. У Рюхи же имелся свой персональный способ борьбы с похмельем, который подойдёт не всякому. На следующий день после трудных возлияний Рюха ультимативно дрых до двух или трёх часов дня, а то и до самого вечера. Потом, проснувшись, он безразлично поедал что-то из отысканного в холодильнике, а если там ничего отыскать не получалось, брал кусок хлеба, мазал на него обильный слой майонеза — и тем довольствовался. (Он, кстати, подсадил на майонезное потребление и Жеку, и тот долгие годы не мыслил обеда без такого своеобразного бутерброда, и лишь недавно решил, что организм не казённый и лучше от подобной диеты отказаться). Дальше Рюха забирался обратно в кровать, брал какую-нибудь книгу (не учебник) и хмуро читал её часов до двух ночи, потом засыпал снова. Он просто как бы удалял этот неприятный, нежелательный день из жизни, совершал своего рода временной скачок.

У Жеки было по-другому. Как правило, последствия вчерашнего веселья он просто перетерпевал: ну похмелье и похмелье, эка невидаль. А когда эта неприятность заставала его не в общежитии, а дома, то зачастую его мозг, вместо чтоб комфортно пересидеть нехорошее время во сне, зачем-то подрывал Жеку ни свет ни заря, часов в пять тридцать утра. Тогда Жека, поворочавшись и поняв, что заснуть уже не выйдет, брёл из спальни в пустой зал, тихо, чтобы никого не разбудить, притягивал поплотнее дверь и тащил из коробки брательникову игровую приставку «Денди». Игры на ней были простые, графика неказистая, это не «Сега» и тем более не PlayStation, которой тогда, наверное, ещё и в помине не было. Но одна на этой «Денди» игра очень подходила Жеке именно под его похмельное состояние. Управляемый джойстиком эскимос в характерной куртке с отороченным мехом капюшоном бегал по ледовым дорожкам, пробивал себе путь наверх, с яруса на ярус, большой кувалдой, этой же кувалдой забавно лупил по башке своих противников-тюленей; потом, забравшись достаточно высоко, скакал уже по проезжающим облакам, собирая по пути цветные овощи-бонусы, а в самом конце, если успевал, взмывал в высоком прыжке наверх экрана, чтобы ухватить за хвост специальную большую птицу и улететь на следующий уровень.

Тогда Жека ни о чём таком не думал, но потом, вспоминая, стал видеть в той игре, она называлась английскими словами «Ice Climber», много символичного и отчасти понял, чем она ему такими похмельными утрами помогала. Там в игре было полно льда, и хоть он был просто пикселами на экране, воспринимался, наверное, всё же как нечто осязаемое, холодненькое, что можно приложить к вискам. Сам персонаж-эскимос, он же чукча, подсознательно воспринимался Жекой с его пустой и звенящей с похмелья головой как ментальный коллега, брат по разуму. Когда у получившего по балде тюленя начинали летать вокруг головы мультяшные звёздочки, то больной голове самого Жеки каким-то неочевидным образом становилось от этого чуть-чуть полегче. Само махание кувалдой подразумевало физическую нагрузку, к чему Жека, наверное, тоже подсознательно стремился, но сейчас было не то состояние. Когда персонаж собирал рисованные морковки и баклажаны, циферки вверху экрана росли, и Жека радовался: ну хоть чукча не бедствует. А если персонажу удавалось, обогнав таймер обратного отчета, удачно прыгнуть и схватить-таки за хвост пролетающую птицу удачи, подсознание испытывало некоторое удовлетворение, своего рода микро-эйфорию: ну пусть хоть кто-то улетит отсюда к чёртовой бабушке из окружающей нищеты и беспросветности. Улетали, правда, только для того, чтобы продолжить махать кувалдой на нижнем ярусе следующего уровня, но то было уже не важно.

Тем временем Рюха всё спал и спал, расчётливо приближая для себя завтрашний день, где не будет ни тошноты, ни головной боли. В холодильнике обнаружилась вполне съедобного вида сарделька, и больше ничего, что можно съесть сразу. Видимо, посиделки вчера были значительные, с гостями, раз смогли умять всё привезённое из дому после выходных. Жека по-честному разделил сардельку напополам и употребил с хлебом и — по методу Рюхи — майонезом. Потом он и себе забрался на кровать, но не чтобы спать, а чтобы думать.

Итак, стал рассуждать Жека, что мы имеем. Послезавтра в коридоре будет столкновение в формате примерно восемь на восемь. По сравнению с тем, что случилось тогда, здесь у Жеки и компании станет на одного человека больше — на самого Жеку. Но что толку считать людей, если у одной из сторон имеется фактор Помидора. Он ведь как оружие массового поражения. Допустим, Жеке удастся собрать ещё людей и даже убедить их не бздеть от вида румяной помидорной рожи, а драться. Допустим, они даже ввалят противнику. Ну что им тогда делать с Помидором? Едва ли он станет просто так смотреть, как возят мордой по общажному полу его корешей-шестёрок. Даже если отморозок и не выхватит ствол и не начнёт валить всех налево и направо, он может пырнуть кого-то ножом. Его за это потом, не исключено, что и посадят, но порезанному будет от того не легче. Но даже если ничего такого не случится, а Жека с друзьями радостно наваляют не только крысам Короля, но и самому Помидору, ни к чему хорошему это не приведёт. И даже совсем наоборот. Король это фигня, и тьфу бы на него, но Помидор и его уголовные кореша не дадут Жекиным друзьям — и самому молодому и не догоняющему, как же он в такое вляпался, Жеке — жизни вообще. Тогда, в то время, эти люди были здесь, на низовом, так сказать, уровне, реальной властью. В большинстве они тогда же и полегли в войне сами с собой, и туда им в основном и дорога — жаль только, что и непричастного народа они тоже успели прихватить немало.

Потом Жека ясно представил себе, как Помидор ходит, раскачиваясь, вдоль шеренги деморализованных и подавленных пацанов, тычет им пальцем в грудь и раздельно цедит сквозь зубы:

— С каждого. По пятьдесят. Баксов.

Нет, такого допустить было никак нельзя.

Помидора этого Жека видел два или три раза в жизни, и лица его не помнил, поэтому в сцене этой тот сильно смахивал на актёра Леонова в образе уголовника Доцента: «Пасть порву! Моргала выколю!» Но веселее от этого не становилось.

Да, Помидору надо как-то противодействовать заранее, и у Жеки даже имелись в этом отношении кое-какие зачатки идей. Но для этого нужно будет добраться до телефона. Пока же он решил подсчитать силы сторон.

У Короля, кроме основной тройки — его самого, Барбоса и мелкого Петюни (Жека считал их за два с половиной, Петюня был не боец, но потом подумал, что Барбос, несмотря на свою тупость, боец выше среднего, так что ладно, пусть будет трое) — так вот, кроме них троих были близнецы и ещё пятеро мутных оболтусов, что жили в дальнем отсеке. На занятиях они почти не появлялись, и Жека помнил их фрагментарно, но они точно есть и на разборку обязательно припрутся, не пропустят. Итого десять человек, а то как бы ещё не больше — и плюс, мать бы его за ногу, Помидор.

Дальше Жека перешёл к ревизии сил светлых и положительных.

На стороне добра были он сам, Рюха, Костик с Ростиком и Гоша с Черепом. Итого шестеро, и это если все на месте. А, ещё Тигран. Всё равно маловато, блин.

Сам Жека, хоть и занимался когда-то самбо, свои силы и свою значимость не переоценивал. Тем более в выпускном классе он заниматься бросил, а возобновил уже работая в охране — не то чтобы жизнь заставила, скорее от нечего делать. Нет, может, он и в институте изредка упражнялся, но с расстояния в почти тридцать лет вспоминались одни только пьянки. Да и занимался он, честно говоря, без особенного фанатизма: футбол, например, значил для него намного больше.

Да, людей мало. Надо подтягивать ещё.

Но кого можно подтянуть? Тут надо подумать, воспоминать. Жека подумал и повспоминал, ничего не придумал и решил вернуться к этому позже.

Натянув куртку-«аляску» с прожжённым сигаретой рукавом (вот она, эта досадная дырка, на всю жизнь запомнилась) и ботинки на высокой шнуровке (типа армейских, только фуфлыжные, кооперативное какое-то дрянцо), Жека отправился искать, откуда бы ему позвонить. Телефон имелся внизу, на проходной, но лишние уши в теме, которую Жека собирался по телефону обсудить, были ни к чему.

Как же всё-таки поменялась жизнь с появлением сначала мобильников, а потом с распространением интернета. И как же быстро все к этому привыкли. А раньше Жека всегда носил во внутреннем кармане куртки (это в холодное время, летом было сложнее) блокнот с телефонными номерами, адресами и прочей справочной информацией. Вот он, синий, высокий и, честно говоря, не особенно удобный, но уж какой есть. Никуда не делся. С краю страниц выстроился сверху вниз алфавитный перечень букв. Жека открыл на букву «Л» и отыскал Лямкина Ивана, бывшего одноклассника, а в начале девяностых младшего лейтенанта милиции. (А в то уже время, откуда Жеку выдернули — толстенный лысый дядя, что, судя по регулярным фото там и сям, только тем и занимался, что рыбачил или жарил где-то на природе шашлыки).

***

Позвонить Лямкину Жека решил с проходной общежития пединститута, что растянулось длинным серым прямоугольником в пяти минутах ходьбы.

Высокая дверь оказалась тугой и скрипучей. Хоть, вспоминая с друзьями молодость, Жека и ухмылялся многозначительно, но как-то так вышло, что дальше вот этого вестибюля сразу у входа он в это хранилище женских сердец и туловищ ни разу не заходил. Хотя с жительницами его дело, бывало, имел — но случалось это или в родном общежитии, или где-то на квартирах.

На проходной за потёртым столом сидела тётка в ондатровой шапке и тёплом ватном жилете поверх свитера. Рядом, одетый тоже по-уличному, примостился мальчик самого младшего школьного возраста, он перерисовывал из журнала цветными фломастерами машину БМВ. Тётка любезно разрешила Жеке воспользоваться телефоном. Он снял трубку и стал накручивать цифры на диске — лет двадцать уже, наверное, не приходилось этого делать.

Пошли гудки. Это был рабочий номер, и на том конце провода ответили, что Лямкина сейчас нет, но скоро должен быть, может, через полчаса. Жека сказал доброй тётке, что скоро вынужден будет побеспокоить её снова, и вышел на улицу.

Дело шло уже к вечеру. Было пасмурно и ветрено, вихри подбирали горсти снега и норовили запульнуть их в глаза или за шиворот. Короче говоря, погода не располагала к прогулкам, Жека поколебался, не вернуться ли пережидать и эти полчаса в комнате, но решил всё же пройтись.

Совсем недалеко от этих мест располагались улицы почти что центральные, и Жека потопал туда, а то здесь было как-то безлюдно и тоскливо. И да, скоро всё изменилось. Появились люди, по улице они перемещались торопливо, кутались от непогоды в пальто и куртки, прятали лица в капюшоны. Машин на дороге было мало, с теперешним днём вообще не сравнить. Издавая своеобразный электрический укающий гуд, проехал чумазый жёлтый троллейбус. Посреди тротуара чернела дыра незакрытого люка, крышку спёрли и сдали на металл, обычное дело. Из-за кустов высовывал железный бок ларёк-батискаф. Рядом что-то продавали прямо с земли, с подстеленных картонок. Хлопала от ветра деревянная подъездная дверь. Серый котяра посмотрел на Жеку из зарешёченного окна, как будто собирался вот-вот сунуть ему через стекло дулю.

Вот они, девяностые, подумал Жека, во всей своей скромной красе. Как говорят некоторые, время фантастических возможностей. Ага. Ну и какие тут были возможности у него, пацана в дырявой куртке и с пустотой в карманах? Какие были перспективы у его бати, что всю жизнь инженерил в НИИ, в перестройку читал «Аргументы и факты» и «Огонёк» и радовался наступлению демократии (как и сам Жека). А у свободы оказалось недетское злое лицо, в батином институте начали задерживать зарплату, дальше вообще перестали платить, и не ожидавший таких поворотов судьбы батя впал в жизненный ступор, а потом заболел и уже не выкарабкался. И таких, как он, были тьмы и тьмы.

Нет, когда всё развалилось и схлопнулось, кого-то ударной волной таки счастливо закинуло в приятные верха. Но на фоне того, что остальные миллионы оглушило и привалило обломками страны, радоваться своей удаче как-то погано.

Жека вспоминал те времена по-разному. В общем-то, он уже и тогда понимал, что эти годы неповторимы и что они, может, будут самыми счастливыми в его жизни. Отчасти так оно и получилось. Однако же беспросветность и свистящую нищету той жизни сбросить со счетов тоже было нельзя. У него тогда имелся в рукаве неслабый козырь — молодость. Он понимал, чувствовал подспудно, что рано или поздно выкарабкается, выберется на свет. А вот как жилось тогда людям в возрасте, страшно и подумать.

Вот чем бы я мог реально помочь себе молодому? — подумал Жека. Какими знаниями поделился, что с высоты прожитого посоветовал бы? Главное, пожалуй: попытался бы втолковать, что не надо всё своё студенчество сидеть на шее у родителей, нужно обязательно искать какой-то приработок, да хоть бы и вагоны разгружать, здоровья-то — девать некуда. Ну или, вон, в том же ночном ларьке дежурить. Если поставить себе цель, всегда что-то можно найти, сказано же: ищите и обрящете. А куда-то лезть, в приватизациях участвовать — о том Жека не думал, без толку. Чтобы ворочать крупными деньжищами, кроме способностей к этому делу нужен особый склад ума, решимость идти по головам, не считаясь с чужими интересами и бедами. Жека так не сумел бы. А без этого ловить там нечего, как воздушному шарику нечего делать среди дикобразов.

Нет, лучше бы Жека посоветовал себе молодому что-то на другие, общие темы. Что если появляются какие-то в жизни возможности, хотя бы и скромные, то надо пробовать, пытаться, не откладывать — и не думать, что всего этого будет ещё полно. Может, и не будет. А если будет, то всё равно уже не так, а по-другому. И ещё — что с женщинами надо себя вести смелее, активнее и иногда циничнее. И что в мороз нужно всегда пододевать тёплые подштанники.

А, ладно, подумал Жека. К чему тут все эти рассуждения и вся эта рефлексия и метафизика. Не для этого же я здесь. Я здесь больше для того, чтобы бам, трам и хэй-хээээй!

Ведь правильно же, да? Ну вот.

И бам, трам и хэй-хэй скоро начались — даже раньше, чем Жека мог себе предположить.