Башня времен. Заброска в советское детство

Глава 10

Солнце висело в самом зените. Это было не то, курортное солнце, жгучее и неумеренное — нет, сдержанное и щадящее светило средних широт. Но запросто обгорали и под таким, облазили по два-три раза за лето.

Сейчас от солнца голову закрывали ветви с шелестящими листьями. Эти деревья росли здесь повсюду, даже у Жеки возле двора высились два большущих. Жека никогда не знал, как они называются, и только недавно заинтересовался — оказалось, ясени. Я спросил у ясеня…

— Блин, отец меня убьёт, — друг-Воробей ничего не спрашивал у ясеня, он плакал навзрыд, и слёзы бежали по его веснушчатому лицу быстрыми ручьями.

Воробей, Серёга Воробьёв, товарищ детства, лучший Жекин друг. Вместе в детсаду, потом десять лет в школе (сначала Воробья определили в класс Б, но его пробивной отец сходил к директору, и на следующий день, почему-то прямо посреди урока, волочащего по полу ранец Воробья привели в правильный класс А, и Жека Барсуков радостно замахал ему со своей второй парты).

По окончании школы оба поступили в институты: Жека, не долго думая, в местный, куда поступить было проще, а умный Воробей смог пройти конкурс в солидный вуз в соседнем облцентре. Он жил там в общаге и при любой возможности прыгал в плацкарту и мчался в родные края, где был Жека и вся компания, девчонки и много чего ещё. Потом техникумы с институтами закончились, пошла взрослая жизнь, и Воробей внезапно взял и укатил в столицу. Он звал и Жеку, Жека не захотел.

Серёга Воробьёв… Бесконечно долго он был просто Воробьём, потом, подрастая, он был иногда Птица, время от времени Пернатый и ещё почему-то Ворона. Дальше, когда они совсем выросли и стали типа остроумные, он некоторое время побыл Птеродактилем. А потом стал опять Воробьём, теперь уже навсегда.

Поначалу они слали друг другу письма, весёлые и подробные, иногда даже с рисунками, в бумажных конвертах, потом электрическими буквами по сети. Время постепенно размывало эти отношения, а тут ещё вмешалась всякое политическое. Жека с Воробьём не то чтобы поссорились — нет, ещё чего не хватало. Но в какой-то момент Жека почувствовал, что писать Воробью его тянет не особо. Видимо, что-то подобное там, за тысячу километров, ощутил и Воробей. И это было печально.

Это было печально, но это было в другом времени. А теперь Воробей-ребёнок плакал под ветвями ясеня и не стеснялся слёз — было не до того.

Да, Жека помнил этот летний солнечный день. Помнил, конечно, не досконально — сколько лет уже прошло, — но некоторые детали отпечатались в памяти вполне себе ярко.

Началось всё тогда с рыбалки.

Воробей редко ездил с Жекой на рыбалку, ловить рыбу он почему-то не любил. Рыба, видимо, это его отношение чувствовала — в присутствии Воробья хорошего клёва никогда не бывало.

Так получилось и в этот раз. Приехали они не с самого утра, поймали по паре бычков длиной меньше пальца, потом начало припекать, клевать перестало совсем. К тому же Жека, неловко повернувшись, опрокинул в воду баночку с червями. Впрочем, казус с червями случился, может, и в другой день. Как бы то ни было, тогда они свернули удочки, выплеснули бычков в среду обитания (тех, правда, это уже не обрадовало — они, побелевшие и задохнувшиеся в тёплой воде бидона, мёртво пошли ко дну) и поехали по широкой истоптанной тропе на другую сторону пруда.

Были они, конечно на великах, на чём же ещё.

Чем был для нормального советского пацана велосипед? Жека помнил, чем. Не просто рама с рулём и колёсами, чтобы при случае куда-нибудь сгонять — о, нет. Хотя и сгонять, конечно, тоже: взять в кладовке штук пять пустых бутылок (они там всегда находились, если не пивные или высокие водочные, то хотя бы молочные, а в крайнем случае — баночки из-под сметаны) и съездить, бренча на неровностях повешенной на руль сумкой, в пункт приёма стеклотары. Там строгая усатая тётка в рабочем халате поводит придирчиво пальцем по верху стеклянных горлышек, переставит бутылки в пластмассовый ящик и отсыплет за них мелочи. А если в окошке пусто и над ним висит унылая картонка «Нет тары», можно сгонять к другому магазину, на велике это быстро.

Всё затевалось для того, чтобы на вырученные деньги закупиться мороженым (здесь снова всплывает тема пломбира). Привезённые домой три или больше вафельных стаканчика с белым, редко когда коричневым содержимым Жека, добавив ложку или две смородинового варенья и размешав всё в пиале, всегда употреблял, что называется, в одно рыло — что мама с папой, а то и бабушка, может, тоже не отказались бы, ему как-то не приходило в голову.

Но мало для кого из Жекиных товарищей велосипед был той штукой, на которой просто ездят. Слова «тюнинг» когда, конечно, не знали, но сам процесс к великам очень даже активно применяли. А самый крутой в этом отношении велосипед был у Воробьёва старшего брата.

О, что это был за аппарат!

Чёрное, индивидуального пошива сиденье из мягкой кожи. На руле с обеих сторон зеркала — солидные, прямоугольные, чуть ли не от мотоцикла, а ещё небольшая фара, от которой тянется провод к блоку у колёсного обода, где вращением специального колёсика вырабатывается электричество. Сам руль аккуратно обмотан светлой лентой непонятного происхождения, узкой и жёсткой — такой тогда нередко обматывали и автомобильные рули — и, если всё было сделано хорошо, становилось похоже, будто деталь не обмотана какой-то ерундовой лентой, а сделана из слоновой кости. Рама, что идёт от руля к сиденью, и пара других железяк поменьше обшиты пушистым чёрным мехом — главный шик тогдашнего тюнинга. Металлические багажники были установлены впереди и сзади, чёрные и солидные. По четыре катафота блестело в спицах на каждом колесе.

Катафоты эти с велосипедных колёс постоянно скручивали — Жека помнил, как и сам, обозлённый недавней пропажей, снял с чьего-то одиноко стоявшего у магазина велика пару штук. Но такой велосипед, как у старшего Воробья, оставлять у магазина, даже ненадолго, было, конечно, нельзя. Его и не оставляли: отправляясь за покупками, брат или тащил с собой самого Воробья, или дожидался у магазина кого-нибудь из знакомых и просил, чтобы посторожили.

Резиновые ручки на руле были тоже какие-то нестандартные, а по бокам из дырочек свисали аккуратные короткие кисточки из порезанной магнитофонной плёнки, при езде они красиво трепетали на ветру. Под рамой блестел алюминиевым боком ладный ручной насос. Ключи в бардачке не бряцали, проложенные специальными бархатистыми тряпочками, а кроме ключей там имелись ещё складной ножик типа швейцарского, маленький компас и другие подобные ценные вещи. В пространстве позади сидения, где тоже было место для катафота, некоторые и прикручивали катафот, да ещё круглый и красный, и при езде казалось, что у них в заднице что-то горит и светится. Брательник Воробья, безусловно, обладал вкусом и нюансы чувствовал, и позади сидения у него был прикручен какой-то редчайший катафот, белый и прямоугольный. Никаких намотанных от спицы к спице разноцветных проволочек, никаких, тем более, трещоток из куска пластмассы или сложенной вдвое почтовой открытки не было и близко — не малышовский, поди, велик — солидный взрослый аппарат.

В общем, это был не просто велосипед или, как тогда говорили, лайба. Это был Феррари, Бугатти и Ламборгини в мире велосипедов. Жекин скромный «Салют», хоть и был он почти новый, выглядел рядом с великолепным этим колёсным изделием как какой-то обиженный богом и природой конёк-горбунок на фоне грациозного арабского скакуна. Или как «Запорожец» на фоне нормального автомобиля.

Когда брату пришло время уходить в армию, велосипед встал на прикол в сарае. Подразумевалось, что Воробью-младшему брать его запрещается. Но иногда, изредка и втихаря, Воробей его, конечно, брал — как не брать-то.

Вот это чудо из чудес у Жеки с Воробьём теперь и увели.

***

Собственно говоря, у Жеки дома был и хороший, взрослый велик получше полудевчачьего «Салюта». Спортивный, с солидно изогнутым рулём, с переключением скоростей и парой ручных тормозов, чьи провода тянулись от руля к блокираторам на колёсах. С эмблемой «ХВЗ» впереди руля, про которую все знали, что аббревиатура эта не про какой-то велосипедный завод, а означает она «Хрен возить запрещается» (вместо хрена, конечно, запрещалось возить кое-что другое).

Но велик этот был батин. Жеке разрешалось на нём кататься только по двору, а кататься по двору без толку, никакого удовольствия, да и неудобно, велик был для Жеки всё-таки большеват. Сам отец ездил на велике совсем редко, и тот уныло простаивал в сарае. Жека постоянно канючил и доставал отца вопросами, когда же тот разрешит хотя бы брать велосипед на улицу, о полной передаче прав Жека и не заикался. В один из дней отцу это надоело и он указал Жеке на деревянную щеколду на двери всё того же сарая:

— Вот, видишь? Дорастёшь досюда, тогда и разрешу.

Расти до щеколды было долго, и Жека смирился.

Потом, через некоторое неопределённое время, уже забыв обо всём этом, Жека вдруг случайно обнаружил, что не только дорос до той сарайной щеколды, но и перерос её пальца на три. Когда на его крик сбежалась вся семья, крыть отцу было нечем и он скрепя сердце дал Жеке разрешение (только смотри, не гоняй где попало и не оставляй без присмотра!) брать свой драгоценный велосипед.

А потом, ещё через годы, в совсем другие времена, Жека наездился на спортивном этом велосипеде до тошноты и отвращения. Делалось это не от хорошей жизни, приходилось добираться таким образом на работу в целях экономии. Тогда, выезжая иногда солнечным утром, а возвращаясь по дождю с ног до головы заляпанным грязью («крылья» над колёсами в этой модели не были предусмотрены конструкцией), Жека всё думал о том, как же мудр был древний китаец, изрекший, что к желаниям своим следует относиться с опаской, ибо они, бывает, осуществляются.

***

Зачем они попёрлись туда, на другую сторону пруда, Жека теперь уже и не помнил. Там работала лодочная станция и ещё, кажется, захудалое летнее кафе — но без денег там делать нечего, а денег у них с собой не было. Скорее всего, они собирались попинать мяч — круглый у них как раз имелся, Жека везде возил его с собой закреплённым на багажнике, как раз для таких случаев. Они знали там одно место, где торчали на пустыре одинокие футбольные ворота — можно было встать с двух сторон и сыграть в игру, где нужно попадать в перекладину или крестовину — кажется, это называлось «тысяча».

Но ни до вкопанных тех неизвестно кем и для чего ворот, ни до лодочной станции с кафешкой доехать уже Жеки с Воробьём не получилось. Потому что на границе обустроенной территории, на широкой и местами вытоптанной поляне, расположилась изрядная группа цыганского народа, пёстрая и разновозрастная. Тут бы друзьям, лишь только заметили они опасное это явление, развернуться и дать оттуда дёру со всех педалей. Но задним умом все гении, тогда же они подумали: а, проскочим!

Однако «а, проскочить» не вышло. Едва завидев двух велосипедистов, цыганская чумазая малышня высыпала на дорогу. Друзья затормозили и попробовали это объехать, но велики просто увязли в траве и в толпе мелких, которых было человек десять.

— Дай прокатиться! — уцепились в Жекин руль сразу двое, и велик, бренча пустым бидоном, повалился в травяные заросли.

Не успел Жека опомниться, как его «Салют», отбросив с него бидон и отвязав бамбуковые колена удочек, уже куда-то катили: двое вели велосипед за руль, двое умудрились уместиться на багажнике (один при этом держал Жекин мяч), а самый мелкий верещал и волочился сандалиями по земле, ухватившись за сиденье. Остальные бежали следом. Возле Жеки и Воробья остались трое. Тот, что был постарше (он выглядел Жекиным с Воробьём ровесником), шагнул к велосипеду Воробья:

— Дай тоже прокатиться.

Насупленный Воробей отодвинул руль от загребущих рук.

— Не дам. Не могу, это не мой.

Цыганчонок что-то вякал и настаивал, но Воробей вцепился в свою ценность насмерть, и чернявые ребята неохотно отступили. Они побрели туда, где их товарищи мучили Жекин «Салют».

Взрослые, что расположились вокруг расстеленного на траве покрывала с питьём и закусками, на проделки своих мелких не обращали никакого внимания. Потом, когда те стали уже кататься, и увешанный чумазой оравой велик едва не въехал в сидящих, один из взрослых внимание обратил. Коренастый, поросший со всех сторон густым волосом мужик в грязных джинсах и шлёпанцах подозвал старшего из пацанов и что-то сказал ему по-своему. Пацан зыркнул на Жеку с Воробьём, потом отобрал у мелких сородичей Жекин велик и стал нарезать на нём широкие круги около поляны. Малышня гонялась за ним, кто с рёвом или плачем, кто со смехом, кто с криками неопределённой эмоциональной окрашенности. А мужик тем временем отобрал у мелких Жекин мяч, и тут же на поляне затеялась диковатая игра, в которой от футбола было не много, зато в ней участвовали при случае даже женщины.

Жека с Воробьём уныло наблюдали за происходящей вакханалией. Ничего тут поделать было нельзя, им и в голову не приходило что-то предпринимать. Где-то вдалеке сидели и ходили люди, кто-то купался, плавал на лодке, но друзья понимали: идти и просить о помощи абсолютно бессмысленно. Никто не станет связываться с цыганами.

Игра без ворот и без деления на команды всё длилась, а мелкие на Жекином велике, помелькав за деревьями, совсем скрылись из вида. Всё стало совсем печально. Жека ковырял своим вьетнамским кедом землю, мысленно уже попрощавшись и с мячом, и с верным «Салютом». Он прикидывал, что будет говорить дома, а ещё пытался отогнать подленькую мысль о том, что велик у Воробья лучше во всех отношениях, так почему же эта орава позарилась не на него?..

Футболисты наконец-то устали и примостились на отдых. Волосатый взгромоздился джинсовой задницей на мяч, хотя любому известно, что на мяче сидеть нельзя — он от этого «станет яйцом». Понятно: не моё — не жалко. Ни мелких, ни Жекиного «Салюта» нигде не наблюдалось. Потом волосатый поднялся, подбросил пару раз мяч, повертел головой, обнаружил пригорюнившихся Жеку с Воробьём и потопал к ним. Ноги у него были совсем кривые — что называется, колесом, и Жеке мимоходом подумалось, что это такие специальные ноги для езды на лошади. А волосатый цыганский человек тем временем подошёл, протянул мяч Жеке и плюнул в сторону, что у него, видимо, означало знак благодарности. Потом он озабоченно мотнул головой в ту сторону, где скрылись мелкие на Жекином велике.

— Что-то долго не возвращаются, э, — хрипло проговорил кривоногий и озабоченно нахмурился. — Давай сгоняю, скажу им ехать обратно.

Подошедший посмотрел на Воробья, его лохматая рука протянулась к велосипеду. Шерсть на груди и плечах цыганского этого дядьки и мех на раме велика одинаково шевелило ветром.

Воробей недоверчиво притянул к себе своё двухколёсное сокровище, а потом взглянул на Жеку. Видимо, он углядел на Жекином лице робкую надежду — надежду на то, что неожиданно всё может закончиться хорошо, без ущерба и потерь.

Ситуация требовала принять решение, и решение было принято. Цыганский человек запрыгнул на бесценный велосипед Воробья, крутанул педали, и скоро зеркала, катафоты и лохматая спина мелькнули среди окружающей зелени и исчезли вдали.

Примерно через полчаса за деревьями послышался знакомый гвалт. В облаке пыли мелькнула голубая рама, выплыл облепленный смуглой малышнёй многострадальный Жекин «Салют». Попетляв ещё немного возле поляны, мелкая орава бросила велик посреди дороги и куда-то умотала. Не веря своему счастью, Жека подобрал беднягу, выровнял искривившийся руль, приладил на место удочки, бидон и подспустивший мяч. Цыганского мужика на большом велосипеде видно не было, но Жека и Воробей пока не переживали — мало ли, что его там задержало.

Волосатый и кривоногий, однако же, не появился и через полчаса. Разомлевшая цыганская компания стала сворачивать свои посиделки. Тогда друзья начали что-то подозревать, но верить в страшное им всё ещё не хотелось. Превозмогая робость, они направились к смуглолицым и чернявым. Но общаться с ними там никто не хотел. Мужчины бросали что-то отрывистое и нерусское, а женщины, звеня широкими серьгами в ушах, делали вид, что Жека и Воробей разговаривают не с ними. Только одна, седая старуха, прошамкала беззубым ртом:

— Тот — он не с нами был. Мы его не знаем.

Тогда Жека и Воробей всё поняли. Они молча развернулись и побрели к дальним деревьям.

Жека вёл за руль такой невозможной ценой обретённый «Салют», и тот позвякивал на неровностях своим неуместным бестолковым звонком. Там, среди деревьев, они остановились. Воробей присел на корень. Лицо его скривилось, губы затряслись, и дальше случилось то, что случилось.

Именно в этом месте маленький несмышлёный Жека уступил управление в своей голове Жеке сорок пять плюс.