Волчица лунного князя

Глава 9

— Первое и самое главное, что ты должна запомнить, — вещает строгая женщина, заливая в огромный таз с травами ведро кипятка. Горячий воздух наполняется горькими ароматами. — Это то, что князю ты жизнью обязана.

В бревенчатой бане так жарко, что почти невозможно дышать. Под потолком горят плоские электрические светильники. Я стою, прикрываясь руками, и по коже сползают капли пота. А моя строгая банщица, представившаяся Велиславой, стоит в лёгкой облепившей её сильное тело сорочке, и это кажется мне жутко несправедливым.

Опрокинув в таз ещё ведро стоявшего возле печки кипятка, она продолжает рокочущим властным тоном:

— Лунная жрица — это не только сила, но и правильный образ мыслей, не дающий эту силу использовать во зло.

«А как же жрица, поучаствовавшая в убийстве другой жрицы?» — хочу спросить я, но закусываю губу: если Ариан захочет рассказать о своих подозрения Велиславе, он сделает это без моей помощи.

Взяв большой деревянный ковш, Велислава размешивает запаренные в тазу травы. Я делаю маленький шажочек от пышущей жаром печи: это Велиславе хоть бы хны, а я уже испеклась.

— Именно поэтому делается всё возможное, чтобы сила перешла к девочкам, которых воспитывали мы. Получивших дар мы растим их в ещё большем уважении к князю и служении своему народу. Чем искреннее это желание, чем чище помыслы жрицы, тем сильнее она становится.

— Правда? — вырывается у меня.

Поджав губы, Велислава несколько мгновений смотрит на меня. Вздыхает:

— Почти. Осечки случаются даже с выпестованными под чутким руководством жрицами: порой для них любовь, муж, дети становятся важнее верности. Поэтому получение силы взрослыми, не воспитанными должным образом женщинами крайне нежелательно. Но сейчас век гуманизма, что уж поделать, — и так смотрит, будто гадает, можно ли меня убить и потом сказать, что я сама виновата. — Цени доброту князя. Помни, что он был вправе убить тебя и забрать силу для одной из живущих здесь преемниц.

Да я уже оценила: он меня ещё от взрыва спас. Но что-то кажется, Велислава этому известию не обрадуется.

Она хмурится, взмахивает рукой:

— И хватит зажиматься, у нас наготы стеснятся не принято, и чем быстрее к этому привыкнешь, тем лучше для тебя.

Правильно, конечно, говорит, но всё равно неловко. Напоминаю:

— Но вы-то одеты.

— Я тут церемонию провожу, между прочим. Моя одежда — символ разницы нашего статуса и исполняемых функций. А к наготе привыкай. Благо тебе есть, что показать.

Велислава вылавливает из таза стебли пахучих трав и с небрежной лёгкостью заливает в кипяток четыре ведра холодной воды.

— Тронь, не слишком ли горячо, — кивает на тёмную душистую воду.

Эта забота о моём комфорте неожиданна и подозрительна. Осторожно окунаю кончики пальцев в воду, искоса поглядываю на Велиславу.

— Горячевато, — шёпотом признаюсь я.

— Что ты блеешь, как овечка?

Меня захлёстывает внезапной злостью. Расправляю плечи, вскидываю голову и чётко, обжигаясь раскалённым воздухом, сообщаю:

— Слишком горячо для меня.

— Ну наконец-то. — Велислава заливает в таз ещё ведро, пустые вставляет друг в друга и относит к низкой двери. — Слабости здесь не любят и не прощают. — Она снимает с полки мочалки и бросает в стоящий на широкой скамье таз. Зачерпывает ковшом в чане печи кипятка и заливает мочалки. — Ты особо-то на смотринах не обольщайся: все тебе мягко стелить будут, буйных волчиц разошлют по родственникам да в подвалах запрут, а как выберешь мужа, как брак свяжет тебя со стаей, так и станет тебе спать жёстко на их перинах. Поэтому никакой слабости: если тебя облили кипятком — улыбнись и скажи, что в следующий раз обидчицу живьём сваришь.

Ничуть не сомневаюсь, что Велислава что-нибудь подобное говорила, и ей безоговорочно верили.

— Ну, что стоишь? Садись в таз, — она указывает на тёмную, только что разбавленную воду. — Вымыть тебя надо перед церемонией.

— А что там будет? — без особой надежды уточняю я и сую ногу в тёмную глубину таза, который, пожалуй, честнее назвать круглой ванночкой.

— Этот этап связан с чистотой и почитанием. Тебе предстоит показать, что ты чиста, и доказать желание служить князю.

— Как? — Меня от этой таинственности чуть не потряхивает.

— Учитывая обстоятельства, чистоту ты будешь доказывать исключительно в ритуальной форме: помоешься.

— Аа, — тяну я. — А желание служить не придётся доказывать уборкой помещений или стиркой вещей?

— Это будущие жрицы осваивают ещё до получения дара, тебе поздно такими вещами заниматься, хотя от помощи мы, конечно, не откажемся.

Не выдержав, отбрасываю любезности в сторону и прямо спрашиваю:

— О том, что на посвящении будет, говорить не принято, или вы с Арианом так надо мной издеваетесь?

— По тому, как девочка поступит на этой церемонии, мы решаем, принимать её на обучение в жрицы или нет.

— То есть это случается до получения силы?

— Да. Это принятие в ранг младших жриц, не владеющих силой, но имеющим шанс её получить. — В ответ на мой мрачный взгляд, Велислава взмахивает рукой. — А ты что думала? Силу получила — и всё? Нет, голубушка, мы должны знать, с кем имеем дело, кого в нашу семью пускаем и стоишь ли ты того, чтобы сохранять тебе жизнь. Всё! Садись в таз.

А, то есть сейчас у меня проверка на вшивость, не пройдя которую я распрощаюсь с даром жрицы и жизнью?

«Ариан этого не допустит», — надеюсь я, но в таз усаживаюсь с трепетом. Вода приятно охлаждает опалённую печью кожу.

Велислава набирает тёмную воду ковшом, заносит его над моей головой:

— Пусть прошлая жизнь смывается, как грязь, пусть тёмные мысли уйдут с тёмной водой.

Прохладные ручейки бегут по волосам, щекочут лицо, капают на плечи. Велислава поливает меня снова и снова, приговаривая рокочущим гипнотическим голосом:

— Старая судьба стирается, новая пишется. — Гортанная мелодия звучит вслед словам, и у меня ползут мурашки, внутри всё вибрирует в такт ей — страшно и величественно. — Вошла дева сумеречная, выйдет дева лунная.

Жар раскалённого воздуха проникает в меня через опалённые лёгкие, через кожу, по которой змеями ползут струи тёмной воды, оплетают, пленяют, и всё это под рык-песню-причитание Велиславы, от которого всё внутри переворачивается.

— …пламя в горне разгорается, одна фигурка расплавляется, да другая выковывается…

Голос Велиславы пронизывает меня, затуманивает сознание. Шипит брызнувшая на печь вода, окутывает всё пахучий пар-туман. Утробная песнь без слов вьёт его, заставляет выплясывать вокруг меня, лизать влажными горячими языками.

— …один след стирается, другой начинается…

Нечем дышать. Страшно. Меня трясёт, а вода всё течёт и течёт на голову, будто сама по себе. Потусторонняя песнь звучит отовсюду, она слишком глухая и мощная, чтобы исходить от живого существа. Пар обжигает моё лицо, паника разрывает грудь, пытаюсь отыскать в молочном жаре руку Велиславы, натыкаюсь на жилистую горячую ладонь, стискиваю, и срываются слёзы: я не одна, я в этом пекле не одна.

— …узы крови разрываются, алые капли в тёмную воду проливаются, — (мою ладонь обжигает болью, и я с недоумением смотрю на бегущую по раскрасневшейся коже алую струйку), — была отца с матерью, стала ничья…

Эти слова стегают неожиданной болью. Паника омывает меня холодом, я задыхаюсь, впиваясь в жилистую ладонь скрытой в пару Велиславы… или не Велиславы вовсе: не уверена, что эти жёсткие пальцы не принадлежат какому-нибудь потустороннему существу.

— …одна встала на перепутье. Много дорог впереди, много уз на этом пути, есть к каким сиротинушке приплестись…

Хочу что-нибудь сказать, но язык не двигается.

— …вольна чистая судьба идти, куда пожелает. Вольна свободная от уз увязаться в другие…

Велислава говорит и говорит.

«Это просто слова», — пытаюсь убедить я себя, но у меня чувство, будто меня действительно отрывают от всего, что её слова имеют силу над пространством и временем, над моей жизнью. Я сижу в тазу в бане, окутанная паром, вцепившаяся в мелко вибрирующую руку, и страшные слова о моей свободе перемежаются подавляющей мелодией рокочущего голоса…

Лежу совершенно без сил и смотрю на цветной плетёный коврик возле двери. Простыня подо мной влажная от натёкшей с волос воды. Мышцы пропитаны такой истомой, что невозможно пошевелить пальцем. Но иногда я с усилием скашиваю взгляд на ладонь с багряной нитью пореза.

После процедуры, которую Велислава назвала переменой судьбы, она меня ещё и веником попарила, так что из бани меня выводили под руки две девушки в белых сарафанах. Уложили здесь, в такой нарочито деревенской горнице, что она кажется ненастоящей, будто музейная постановка. Может так и есть: я была в таком состоянии, что дорогу сюда не запомнила.

Единственное, что нарушает антураж, — лампа под потолком. Но даже с эти отголоском родного мира у меня полное ощущение, что моя судьба переменилась, что я оторвана от своего прошлого, и это, на удивление, почти приятно.

Я хочу, чтобы прошлое меня отпустило. Жаль, ритуал не подправляет память. Михаила я бы очень хотела забыть. И ещё некоторые моменты… много моментов. Хотя сейчас, когда лежу вся распаренная, будто пьяная, эти болезненные события вспоминаются легко, словно чужая жизнь.

Дверь отворяется. Велислава в белом сарафане заходит ко мне и протягивает вполне современный стакан с клюквенным морсом. Хотя, кажется, к его запаху приплетаются нотки, которых не было в том морсе, что мне дали при выходе из бани.

Пытаюсь взять стакан, но руки не поднимаются.

Велислава приставляет его к моим губам. Первый же глоток подтверждает подозрение: вкус другой, в нём медовая сладость, более резкая горечь и что-то вязкое, оплетающее язык и горло. Эта вязкость растекается щекотным теплом.

Морс заканчивается неожиданно быстро, я бы пила и пила.

— Пора, — торжественно сообщает Велислава.

Жалобно смотрю на неё снизу:

— Сил нет… спать хочу.

Вздохнув, Велислава уходит. Но через десять минут возвращается с чашкой горячего натурального кофе. Ставит передо мной.

— Тамара, соберись.

Вздыхаю. Наверное, я могу просто залезть под одеяло и отказаться идти. Возможно, мне за это физически ничего не будет… или будет?

— А можно немного полежать?

— Нет, тебе ещё волосы сушить, заплетать. Одевать тебя. А для ритуала уже всё подготовлено. Так что возьми себя в руки и вставай.

Пока беру только чашку с кофе. Вдыхаю бодрящий аромат. И спрашиваю:

— Ариан… какой он?

Тёмные глаза Велиславы будто ещё больше темнеют.

— Он слишком сумеречный, — почти чеканит она.

Нахожу в себе силы сесть на кровати и повыше натянуть полотенце на грудь.

— В каком смысле? — Придерживаю чашку, чтобы кофе не расплескалось.

— Любит Сумеречный мир. Книжки ваши читает, фильмы смотрит. Отучился аж дважды, хотя достаточно одного.

За Ариана и наши учебные заведения обидно:

— Возможно, ему понадобилось больше знаний.

— По литературе сумеречного мира? — вскидывает брови Велислава. — Я даже в кошмарном сне не могу представить, чтобы эти знания несли какую-либо ценность или практический смысл. Нет, это всё баловство из любви к чужой культуре. А нужные практические знания Ариан может получить сам или нанять профессоров, экспертов, консультантов.

— Но должно же быть что-то для души.

— Вот! — Велислава вскидывает палец. — Это ваше веяние, сумеречное, о том, что тело и душа — нечто раздельное, нуждающееся в разных вещах. А душа и тело едины, и потребности их нельзя разделять, иначе душа или тело зачахнет.

— Значит, Ариан правильно делает, что не разделяет потребности. — Я прикрываю улыбку чашкой с ароматнейшим кофе.

Прищурившись, Велислава внимательно меня оглядывает.

И кто меня за язык тянул? Кажется, я нажила себе врага. Пытаясь смягчить эффект, судорожно глотаю кофе. Рот опаляет так, что перехватывает дыхание, но я бормочу:

— Спасибо, очень вкусно.

— Пожалуйста, — роняет Велислава, не меняя грозного прищура.

Волосы мне, нарушая волшебность инициации, Велислава просушивает феном, — розетка, оказывается, расположена у самой кровати, — сама же и заплетает их в тугие косы с белыми лентами.

Только белый сарафан приносит смотрящая в пол девочка. То ли так боится Велиславу, то ли по ритуалу не положено на меня смотреть. Я сама тяну руки к подолу, но Велислава молча их перехватывает и, стянув с меня полотенце, надевает сарафан.

С каждой секундой становится всё страшнее.

Велислава затягивает у меня на талии длинный расшитый бисером и жемчугом пояс.

Сердце гудит от волнения, от ощущения, что приближается что-то страшное.

Взяв меня за руку, Велислава направляется к выходу, увлекая за собой.

Мы проходим по коридору, озарённому ярким лунным светом.

Никого нет. Тишина. Будто вымерли все.

Спускаемся по винтовой лестнице. Её озаряют зеленоватые фосфорные светильники, и их сияние придаёт гладким ступеням и стенам потусторонний мертвенный вид.

Холод вытесняет накопленный в бане жар, и вскоре я начинаю дрожать. Запоздало сожалею, что не стала считать ступени — это хоть как-то отвлекало бы от ожидания.

Босым ногам всё неуютнее касаться леденеющих ступеней.

Смело шагающая впереди Велислава в зеленоватом сиянии кажется призраком.

Когда я уже трясусь от смеси холода и страха, мы выходим в короткий коридор, завершающийся двойной дверью с рельефным изображением оскалившегося волка. Дверь, кажется, медная, и пылающие по бокам факелы рассыпают по отполированным зубам и страшной морде золотистые блики.

Останавливаюсь. Но Велислава тянет вперёд.

— Вы ведь меня не убьёте? — шепчу я.

Уголок её губ дёргается в полуулыбке. В несколько ловких рывков Велислава подводит меня к двери и толкает створку ладонью. Половина морды уходит в горячий влажный сумрак.

Запихнув меня внутрь, Велислава захлопывает створку и, судя по звуку, запирает.

Просторное помещение озаряется лишь четырьмя тусклыми светильниками, расположенными по далеко отстоящим друг от друга углам. Оглядываюсь, но почти ничего не вижу из-за полумрака, усиленного паром или туманом, стелящимся по кафельному полу.

— Выпустите, — шепчу и стучу по двери.

И шёпот, и стук звучат неожиданно громко. Я застываю. Гул сердца становится оглушительным.

Из клубов пара высовывается громадная тёмная морда. Волк размером с меня. Он приближается. На его губах и груди масленно блестит кровь, капает с него.