Военный инженер товарища Сталина 1

Глава 15

1944 год.

Четыре «Сталинских» удара Советской Армии.

'Первым ударом в январе 1944 года стала стратегическая наступательная операция войск Ленинградского, Волховского и 2-го Прибалтийского фронтов во взаимодействии с Балтийским флотом. С целью разгрома группировки войск немцев под Ленинградом и Новгородом.

Взорвав мощную и долговременную оборону врага на 300 км фронта, советские войска разгромили 18-ю и частично 16-ю немецкие армии и к 29 февраля продвинулись на 270 км, полностью ликвидировав блокаду Ленинграда и освободив от врага Ленинградскую область. В результате успешного осуществления первого удара были созданы благоприятные условия для освобождения Прибалтики и разгрома противника в Карелии.

Второй удар нанесли войска 1-го, 2-го, 3-го и 4-го Украинских фронтов в феврале-марте 1944 года, разгромив немецкие группировки армии «Юг» и «А» на реке Южный Буг, и отбросив их остатки за реку Днестр.

В результате третьего удара советскими войсками 3-го и 4-го Украинских фронтов и Отдельной Приморской армии во взаимодействии со 2-м Украинским фронтом и Черноморским флотом были разгромлены одесская и крымская группировки 17-й немецкой армии. Был освобождён Крым.

Четвёртый удар осуществлен войсками Ленинградского фронта на Карельском перешейке. 6 июня войска союзников начали десантную операцию в Нормандии. Это означало открытие долгожданного второго фронта. Чтобы не дать немцам возможности перебросить войска на запад, 10 июня Красная Армия начала летнее наступление на Карельском перешейке'.

— Во-от! — перестав читать, потряс газетой Павел Данилович перед Борькиным носом. — Соображаешь, курилка?

Он только что прочел вслух статьи репортеров о наступлении советских войск. Слушали трое. Борька чистил автомат. Илья Федорович сверялся со схемами радиолокаций. Я хоть и слушал в пол уха, тоже отвлекся от мыслей.

Стол был завален бумагами. Планы с чертежами разработок высились стопками на старой кушетке. Мы давно покинули румынское село, и теперь ожидали переброски в Карелию.

На дворе стоял апрель. В газете значился июнь. Мы опережали ход исторических событий на два месяца вперед. По истории война шла в параллельном измерении своим ходом. А в наших реальных днях, где я находился, события помчались вскачь, обгоняя сами себя. Наши разработки ускорили наступление войск, приближая Победу. По моим вычислениям, если нарастание динамики будет продолжаться, то мы отпразднуем Победу не 9 мая, а где-то в начале января. На полгода раньше. А это уже кое-что! В рамках альтернативного скачка эволюции, полгода решат ход всей войны.

— Благодаря высадке союзников в Нормандии, теперь война пойдет быстрее, — продолжал размышлять вслух майор. — Усек, боец?

— Не-а, — откликнулся Борька. — Для меня ваша физика, что для коровы самовар. Один хрен ни черта не пойму.

— Объясняю, — пыхтя гневом, разозлился старший товарищ. — Газету видишь, балбес?

— Вижу.

— Какое в ней указано число летнего наступления на Карельском перешейке?

— Я прослушал.

— Для тупых повторю. Десятое июня. Запомнил? Десятое!

— И что?

— А сейчас на дворе апрель. Глянь в окно, самовар с коровой. Видишь? — потряс он газетой? — Я прав?

— Ну, апрель. Ну, и что?

— А то, неуч далекий, что нас завтра отправляют на Карельский перешеек. Там наша армия уже наступает. Понимаешь? Уже! — сделал он ударение. — В газете же, отпечатанной в том, другом ходе событий, значится десятое июня!

Последние слова он почти проорал в ухо Борьке.

Тот уставился в пол. Отложил автомат. Добросовестно почесал затылок. Шарики в деревенском мозгу тракториста заскрипели мысленной смазкой. Илья Федорович, оторвавшись от телефона, глянув на Борьку, хмыкнул. Тот продолжал чесать макушку.

— Так и не допер? — остывая, спросил Павел Данилович.

— Мы в апреле, — стал загибать пальцы младший боец. — А должны быть в июне…

— Десятого, — подсказал майор. — Итого, благодаря технологиям Сани, мы рванули во времени на два месяца вперед. По его разработкам генерал Костиков усовершенствовал реактивные снаряды. Теперь наши «Катюши» долбят немца по всем фронтам. Так, Сашок? — повернулся он ко мне.

Ведя свой дневник, я каждый день отмечал ход наступлений. Сверяясь с историческими датами, что хранились у меня в голове, я действительно отмечал, что весь ход военной кампании ускорился на два месяца. Это то, что я знал. Благодаря новому оружию, новым стратегическим разработкам моей технологии двадцать первого века, весь ход войны сместился вперед.

— Так точно, — ответил я, подмигнув Борьке. — Данилович прав. Эта газета была отпечатана в том измерении, где Победа должна быть 9 мая сорок пятого. А мы сейчас читаем ее в апреле сорок четвертого. И уже — как правильно заметил майор — уже, повторюсь, наши солдаты в Карелии.

Зазвонил телефон. Илья Федорович, продолжая хмыкать от смеха, отвлекся от Борьки:

— На связи.

Кто-то докладывал. Скрипнула дверь. В избу заскочил водитель.

— Готово! Мотор в порядке, товарищ член Военного Совета!

Илья Федорович кивнул. Отдал указания в трубку. Повернулся к нам:

— Собирайтесь, коллеги.

— Самолет на аэродроме ждет, — добавил шофер.

Мы принялись быстро собирать вещи. В рюкзаки пихали схемы, графики, планы чертежей. Продуктами Борька запасся вчера. Нас ждал Карельский перешеек.

Два месяца ускорения хода истории — вот что я отметил сегодня у себя в дневнике.

…Перелет миновали благополучно.

10 апреля нас приземлили в Карелии.

— Красота-то какая! — разминая ноги, выскочил из салона Борька. — Эх… Лёшки моего здесь нет.

— Так и не слышал о нем ничего? — с горечью спросил я.

— Не-а. Как в воду канул. И справки наводил, и в штабы дивизий звонил. Пропал. Никто не слышал о нем. Хоть бы в плен — Родина простит. Но чтоб живой был.

— Я Николая Сидоровича подключу. Может, ему удастся узнать.

— Кого подключишь?

— Власика. Охранника Сталина.

— Не-е, это я понял. Кого «подключать» собрался? Он тебе что, электрический транзистор?

— Так говорят в моем времени.

Илья Фёдорович тоже со своей стороны обещал навести справки об Алексее. Приложит максимум усилий, чтобы узнать, в плену он, или нет.

Мы прибыли.

Нас встретило командование войск. Предоставили жилье, питание. Работа конструкторского бюро под руководством члена Военного Совета закипела. Я был главным вдохновителем идей. Генерал Костиков следил за процессом. Десятки инженеров и техников трудились над планом «Сталинских роев». Уже были разработаны первые беспилотники. Оставалось запустить конвейерную линию. Павел Данилович с Борькой помогали вводить новый проект в жизнь.

…А между тем, где-то в застенках концлагерей, томился наш друг Алексей.

…Он лежал на окровавленном топчане, где его собственная кровь давно засохла, превратившись в сгустки зловещих пятен. Лица, как такового, уже не было: оно представляло собой сплошное месиво выдранных, обожженных и развороченных ошметков. Заплывшими глазами невозможно было различить призрачные тени, блуждающие по стенам.

Хрипеть не было сил, отчаянно мучила жажда.

— Пи-иить… дайте во-ды-ыы!

Тело было неузнаваемо. Переломанные суставы и позвонки, вывернутые наружу конечности, обожженная спина с содранной кожей, обугленные ступни ног — все это, в конечном итоге, уже не представляло собой ничего живого.

Четыре на четыре метра. Бетон и плесень. Крысы и клопы. Ведро для испражнений, тусклая лампочка в потолке, узкая полоска решетки и всепроникающий запах СМЕРТИ. До этого были дни сплошных изуверских и чудовищных пыток, непрекращающихся ни днем, ни ночью. Бесперебойный конвейер: допрос — избиения — пытки — камера. Допрос — пытки — камера.

Летом 1943 года, когда они расстались с Борькой и Саней, самым западным выступом грандиозной линии фронтов, растянувшейся от Черного моря до Ледовитого океана, был небольшой островок, лежащий в Финском заливе, в нескольких километрах от Кронштадта. В ясную погоду с островка видны были полоски дальних берегов: на севере — Карельский перешеек, захваченный финнами, на юге — берег Ленинградской области, захваченный фашистами. Островок находился позади передовых позиций врага, в его тылу, и представлял собой длинную песчаную отмель, поросшую молодыми соснами. Здесь, среди этих причудливых стройных порослей располагался укрытый от противника аэродром, похожий на обыкновенную лесную прогалину, неизвестный ни финнам, ни немцам. Несколько сараев. Замаскированные камуфляжной сетью ангары. Будка радиостанции, одноэтажная столовая, командный пункт и землянки пилотов. Все это называлось секретной авиационной базой.

— Пить! — хрипел Алексей. — Дайте пи-ить! — хрипел и вспоминал.

В тот памятный день на Курской дуге, после налета немецкой авиации они с Саней распрощались с Борькой. Того с ранением увезли в госпиталь. Потом внезапно пропал Саня. Исчез, как в воду канул. Алексей так и не нашел его. Позднее было наступление. И вот, уже в сорок четвертом, он, Лёшка, попал в плен. Как это было — не помнил. Контуженного взрывом, его настигли немцы. Советское командование сменило направление главного удара, и Лёшкина часть оказалась в кольце. Первые дни в застенках концлагеря были мучительными. Поймали на том самом аэродроме, следовательно, офицеры СС посчитали его за летчика Советской авиации.

— А к летчикам у нас особый подход, — язвительно скалился охранник из местных полицаев.

За окном выл ветер, когда Алексей забылся коротким, тяжелым сном. Тело ломило от побоев.

В этой части оккупированной территории располагался эйнзацштаб Розенберга, при котором всегда находился отдел тайной полиции. По сторонам аппельплаца размещались казармы, столовая, узел связи, комендатура и несколько бараков для пленных. Но отдельные камеры подвальных карцеров предназначались только командирам Советской Армии, кто действительно представлял важную ценность для высшего генералитета нацистов. Сюда, в одну из камер и швырнули Алексея.

— Я не летчик! — изнывал от побоев друг Борьки. — Простой пехотинец. Работал на аэродроме техником.

— Хальт! — кричал на него эсэсовец, толкая в узкий проход, в который едва мог протиснуться любой человек. — Тапфер! — подбадривал он, затем переходил на крик, пиная сапогом в область позвоночника. — Швайне!

Лёшка свалился на сырой, весь в плесени, бетонный пол. Кровь, сочащаяся из простреленной груди, давно свернулась, превратившись в струпья. Хорошо, не задело легкие, не то он бы уже давно упокоился в загробном мире. Впрочем, так ли это хорошо? Он еще не знал, куда именно его бросили, и что именно его ждет впереди. По обрывкам фраз он понял, что его беспамятного доставили к немцам, куда-то долго везли, и теперь он здесь, в каменном «мешке» подземелья.

Железная дверь захлопнулась. В узком окошке для подачи пищи возникли глаза надзирателя, произнесшего по-русски:

— Еду и кипяток получишь утром.

— Постой! — едва шепелявя разбитыми губами, просипел Лёшка. — Ты из русских? Пленный?

По ту сторону двери раздался хохот:

— Какой пленный, мать твою? Я таких гнид как ты, большевиков и коммунистов, давил своими руками еще до прихода немцев. Будь моя воля, сразу пустил бы тебя в расход, паскуда!

— Предатель, кхры-ы… — давил кашель. — Прижился у врага. Дай хоть воды… кххры-ыы… Дай напиться.

— Перебьешься! — осклабилась харя в окошке. — Помрешь, мне забот будет меньше.

— Командование не поощрит такой поступок. — Алексей заметил, что при кашле у него вырываются из горла сгустки черной крови. — Погубишь меня, тебя тоже к стенке поставят.

Надзиратель немного подумал, хлопнул задвижкой. Куда-то ушел, затем появился с кружкой воды. Просунув сквозь щель, плеснул в лицо. Лёшка успел поймать распухшим ртом несколько капель.

— Наслаждайся, гнида, — хохотнул охранник. — Наш герр Заубах, оберштурмфюрер, выколотит из тебя всю информацию. Знаешь, какие у него молодчики в гестапо? Начнут с мошонки. Будут клещами сжимать твои яйца. Потом сдерут кожу и постепенно выколют глаза. Сначала один — потом второй!

В это время оберштурмфюрер Генрих Заубах пребывал в отличном расположении духа. Русская атака отбита. В плен взяты два советских бойца, к тому же, один — по всей видимости — командир эскадрильи, хоть и прикидывается простым пехотинцем. А это уже железный крест от эйнзацштаба Розенберга. Отпуск домой, море шнапса и батальон похотливых девиц.

— Чего разлеглась, стерва? — толкнул он в бок обнаженную фройляйн. — Пойди, сделай кофе. И покрепче. Мне утром в комендатуру. Спать вряд ли буду.

— За награждением отправишься? — томно потянулась эсэсовка, входящая в команду спецобслуги.

— Тебе какое дело? Этот хренов русский рта не раскрыл, сволочь! Сколько не били, не произнес ни слова.

Злость из Генриха Заубаха так и перла. Выкинув из постели голую девицу, он начал лихорадочно писать рапорт, дымя египетской сигаретой:

«При русском не оказалось документов, но по форме выправки можно определить звание летчика. Во время допроса (с применением особых мер) молчал, только улыбался распухшими губами. Очную ставку со вторым бойцом еще не проводили. По мнению штурмбанфюрера Куртица, эту процедуру оставим на более подходящий момент. Вначале будем допрашивать раздельно. Ни тот, ни другой еще не знают, что оба из одного аэродрома. Прошу Вашего разрешения на применение более жестких мер воздействия. О результатах будет немедленно доложено. Оберштурмфюрер Заубах»

Погасив сигарету, пробежал глазами текст. Из коридора донесся запах сваренного кофе.

— Неси в кабинет!

Когда эсэсовка вошла, держа в руках поднос, он уже принял решение.

— Иди, отдыхай. Меня не тревожить. Пойду, наведаюсь к узникам. Рано утром придешь, разбудишь, побреешь меня и погладишь форму. Герр Штокман не любит, когда в кабинет к нему являются в неряшливом виде. Все ясно? А теперь — исчезни!

Недовольная фройляйн, поджав губы, удалилась. Запечатав конверт, Заубах надел повседневный мундир, подпоясал кобурой и, направился к карцеру. Прошел через аппельплац. Мимо прошествовала группа солдат, вскинув руки в приветствии:

— Хайль Гитлер, герр Заубах!

Тот лишь отмахнулся, занятый беспокойными мыслями. Рапорт — рапортом, но как развязать рот этого русского? Ни карт, ни документов. Он, Генрих, даже не знает, как того зовут. У этих «иванов» есть правило, не брать с собой на задания никаких опознавательных документов.

Злобно сплюнув под ноги, толкнул дверь пленного барака.

— Дежурный!

— Яволь! — вытянулся фельдфебель, спешно глотая кусок яблочного пирога.

— Проводи к русскому.

Тучный фельдфебель засеменил вперед, со страху звеня связкой ключей. Все в корпусе знали, каким бывает герр Заубах в плохом расположении духа. Полчаса назад настроение было радостным от предвкушения скорой награды, но после рапорта душевное равновесие резко испортилось.

— Как он?

— Часто просит пить.

— Ну, так дай, мать твою! Он мне завтра нужен живым, а не превратившимся в мумию!

— Так точно. Яволь!

— Открывай.

Спустившись на этаж ниже, они стояли перед дверьми малого карцера, впотьмах подземелья. Сырость, шуршание крыс. Дверь лязгнула. В нос ударил тошнотворный запах затхлости, испражнений и засохшей крови.

— Будь рядом! И принеси табуретку, к чертям собачьим! — рявкнул он на дрожащего охранника, готового рухнуть от страха на пол. — Или я, по-твоему, должен разговаривать с этой гнидой стоя?

Перевел взгляд в сумрак тесной камеры, четыре на четыре метра. Внутри зашевелился комок чего-то бесформенного и непонятного. Оберштурмфюрер предпочел остаться на свету. Фельдфебель подобострастно подвинул табурет.

— Плесни ему воды в лицо и дай напиться. Руки связаны?

— Связаны, герр Заубах.

— Тогда ступай. Я сам разберусь.

Фельдфебель поспешно ретировался. Заубах вгляделся в вонючую темноту. Поставил кружку с водой, и на ломанном русском языке предложил:

— Ты есть пить, когда ответить на мой много вопрос. Понимать, русский свинья?

Голос его дрожал от ярости. Молодой парень после побоев и первых пыток оказался неразговорчивым.

— Понимать?

— Дайте напиться… — прохрипел голос из темноты.

— Как ответить на вопрос, дать тебе пить.

— Ну и пошел тогда к еб… матери!

— О! Я знать такой русский ругательств. Не помогать. Не сказать мне имя, звание и номер полк, тебя завтра бить и пытать.

Было слышно, как Лёшка сквозь боль усмехнулся:

— Хуже того, что уже сделали, не будет.

— Ошибаться! — возопил эсэсовец. Этот наглый юнец оказался не таким жалким и немощным, как он предполагал. — Тебя есть бить, обливать кислота, поджигать пятка ног, сдирать кожа!

— Да хоть раздерите меня на части, сволочи. Родину не продам!

Оберштурмфюрер бился над пленным еще несколько минут, но тот так и не назвал своего имени с номером аэродрома. Опрокинув в ярости кружку с водой, немец схватил табурет, и что есть мочи засадил им в темноту, откуда доносился хрипящий голос. Послышался мерзкий чавкающий удар — ножка табурета, очевидно, угодила в окровавленное лицо, после чего Заубах взвыл на весь коридор по-немецки:

— Дежурный! Этого подлеца не поить, не кормить! С утра навещу после комендатуры.

Фельдфебель вытянулся во фрунт. Наклонился, подобрал кружку и засеменил за начальником. Тот даже не взглянул на дело своих рук. Сломанный табурет так и остался валяться у наспех закрытой охранником камеры.

— Кто утром дежурит?

— Надзиратель… — пролепетал фельдфебель. — Из русских.

— А-аа… это тот лизоблюд, что готов целовать задницу доктору Штокману?

— Он самый.

— Передай этой гниде, чтобы русского не поил. Не кормил.

И, хлопнув дверью барака, направился в офицерскую столовую, где можно было перехватить стакан шнапса, а то и рюмку трофейного коньяка.