Внучка берендеева в чародейской академии

ГЛАВА 59, где будущее становится настоящим, а потом и прошлым

Сколько веревке ни виться, а до петли рано иль поздно доберешься. Сие не моя мудрость, не бабкина, но людей лихих, которых иным, приличным, слухать не след. Да только, подслушанное ли невзначай, оброненное кем-то, привязалось изреченьице, и так, что не скинешь.

Вот и вилась дорога.

Ложилась по полотнам болота.

И петлею в ней, неминуемою, гляделся далекий пока лес.

Шли мы… а от как на смерть и шли. Коней заводных отпустили, поелику некогда буде с ними возиться. То Илья сказал, и перечить ему не стали.

Умен барин.

И говорить умеет так, что слухают.

Быть бы ему воеводою аль главным над царевыми стрельцами, но не попустят, упомнят батюшкины грехи. И ведает о том Илья. Лицо сухое сделалося, строгое. Не лицо даже — маска.

Лойко вот, напротив, песенку развеселую насвистывает, да только Станьку к бабке пересадил.

И в самый конец их и меня поставили.

Нечего бабам под ногами крутиться. Я сидела в седле ровно, как умела, а за нонешнюю ночку умения прибавилося. И плела… щит свой плела, да нити силы тянула потолще, чтоб крепче стал. И тянулися они медленно, и все мнилося — не поспею. Даже когда поспела, когда свернула заклятье клубочком, как то Арей показал, и за другое взялася — щитов мало не будет, а больше ничего-то я не умею, — все одно боялась…

…и помереть.

…и выжить, когда оне мертвыми будут.

…и ошибиться, потому как верно Илья сказал, что легче упредить удар, о котором ведаешь.

И чудился мне смех Старое Ольхи. Не прискучили ей, клятой, игры людские…

…Застрекотала сорока. Так близехонько-близехонько, что конь мой ажно шарахнулся, да был остановлен.

— Не шали, — велела я, хоть и не строго вышло, как оно у Арея получалось, но все одно солидно. Конек только головою затряс.

Чуял недоброе.

А впереди, широкою косой, снежным валом лежал предлесок. И торчали сквозь снег узенькие хлыстовины кустарника, за ним виднелись березки прозрачные, осинки, и далее, темною грудой, чертою размытою, до которой нам, быть может, и добраться не суждено, и лес стоял.

Темный ельник.

Сердце оборвалось.

Тут.

Хотела сказать, да… не успела… засвистели, заулюлюкали конники, коней из снегу подымая, выскочили, что тати из тьмы.

В видении моем иначе было…

Некогда думать!

И развернулся беззвучно щит мой, вздрогнул, принимая первые стрелы…

…выдержал.

И бабка сама соскользнула с конское спины, упала на снег, за собою Станьку потянув, скрючилася, подтянувши ноги к груди. А руки в сумку запустила.

В сумке бабкиной многие травы, да только какая от них ныне польза?

То я краем глаза видела.

Как и руку Ильи, и плеть воздушную, оное руке покорную. Взметнулась она, и полетели на снег что кони, что люди. Плеснуло алым, кровью запахло на радость волкам. А Илья вновь плеть закрутил, да не ударил.

Бережется.

Стоим.

Ждем.

Глядим на них, в снегу копошащихся. И не жалко… завсегда жаль было больных да раненых, а тут… кто-то отходит, по всполохам вижу темным. Кто-то болью мается, кричит люто, а мне этот крик и в радость: он кричит, а не Арей.

Не Лойко.

И живы… сердце колотится дико… живы… пока еще живы.

Разбеглися кони… будет ныне волкам пожива, чую, что близехонько стая, а у меня во внутрях жилка трясется, того и гляди оборвется.

Сдюжу.

Меж тем на опушку выступил жеребец… ну я так думаю, что жеребец, с такой-то дали оно не различишь точно, может, и вовсе на кобыле аль холощеном коню сидел всадник, только про жеребца оно само собою думалося.

Огромен.

Не конь — вол в конском обличье. Морда панцирем прикрыта, да не простым, а с шипами да рогами, кои коню иметь вовсе непристойно. Шея под железными полосами гнется. Да и на груди будто бы щит висит. Этакого монстру стрелою не возьмешь.

— Ишь ты, — восхитилася бабка, на карачки подымаясь. — А хорош…

Про кого она сказала, про коня аль про всадника, того я не ведаю. Но всадник под стать был. Сидит, подбоченяся, в доспех закован. И доспех тот черен, будто в кузне сто лет провисел. Шелом покатый. С него пучок перьев торчит, не куриных и не гусиных даже, огроменные, колеру алого.

Это ж где такая диво-птица водится?

Вот бы ее в Барсуки привезти… ежель перо такое, то какие ж яйцы будут?

Ну да про птицу я так, скоренько подумала, на всадника глядючи. Он-то и сам петух хороший, красуется, знает, некуда нам идтить.

Коня пустил шагом.

Тот ступает тяжко, снег под копытами хрустит. Ветерок студеный перья колышет, да и плащик короткий тоже…

— Скажи, друг мой Лойко. — Ильюшка всадника разглядывал с немалым интересом, от так точно он и на щит глядел, и на жабу огроменную, с порося вымахавшую, которую Милослава однажды наглядною материалой притащила. — А не чудятся ли мне откровенные норманские мотивы в этом… убранстве.

— Не чудятся. — Лойко руки опустил.

Этот на всадника тож глазел, но не как на тварюку, а как на человека, которому бы в рыло дать. И главное, видать было, что в намерении сем Лойко духовно укрепился и без жреческого напутствия, а ныне прикидывал, как оно сподручней от стадии планирования, коей нас Архип Полуэктович внимание уделять учил, к реализации перейти.

— Тогда все становится куда интересней…

Чем ему норманский конник был интересней нашего, я не поняла. Хотела спросить, да не успела, конник тот руку воздел:

— Вам некуда идти…

И голос его разнесся по-над лесом, пугая что воронье, что волков, коии держались в отдалении, к нашее беседе прислушиваясь с немалою интересой, полагаю, корыстного характеру.

— Позер, — фыркнул Илья и пояснил: — Заклятье есть усиления голоса. Его царские гонцы частенько используют, когда указ зачитать надо… ну и на выступлениях прилюдных, да и вообще… а тут-то чего глотку драть?

— Может, боится, что оглохли? — сказала я, и вправду от этакого крику оглохнувши.

Палец в ухо сунула, проверяя, целое ли.

— Ну… если нет, то к концу беседы точно оглохнем. — Лойко головой затряс и крикнул: — Звуку убавь!

— Вы обречены…

Всадник подошел ближе, да так, что разглядеть было можно и узор на доспехах, и морозную вязь, и пар, из конское пасти подымавшийся.

— Звуку, говорю, убавь! Слышим!

— А может… он того, сам туговат на ухо? — Это я шепотом сказала. — У нас дед Нелюсь тоже тугоух сделался, так ему все мнилось, что тихо говорит. От и орал во все горло…

— Ты ему еще полечиться предложи, — хмыкнул Илья. И руки сложивши, ко рту поднес. — Чего надобно?!

— Вы все умрете!

— Слышали уже!

— Но ваша смерть может быть разной. — Всадник возложил руку на конскую шею. — Сами выбирайте… мучительная гибель и тела, и души или честная сталь…

Он замолчал, и воронье чутка подуспокоилося. Оно ж, воронье местное, к этаким выступлениям непривычное.

— Отдайте девок, и умрете быстро!

— Слушай, — Лойко повернулся ко мне, — вот скажи, Зослава… почему ты у нас такая всем кругом нужная?

А я-то откелева знаю? Я этого, в броне, первого разу в жизни вижу… нет, прежде-то думалося, что Добромысл сие, однако гляжу вот и… Добромысл худляв, а этот вон в плечах сажень косая, а то и две. И голос иной.

Голос-то выдал бы.

— Неа. — Лойко потянулся со смаком. — Девок не отдадим… самим нужны…

А следом бабка кулачок разжала, стряхнула на ветер прозрачные былинки и слово добавила шепоточком. Не ведала я, чего придумала она, только ветерок поддержала.

И потянула былинки к всаднику.

К коню его.

И конь этот, даром что в железе весь, будто чудище какое, всхрапнул. Попятился, а после и вовсе с визгом на дыбы поднялся… закружил, заскакал по-козлиному, да норовя задом поддать… вот и рухнул всадник в сугроб ближайший, аккурат макушкою, ну, тою, с перьями…

Ох и матерился…

Не токмо воронье взлетело, совы и те попросыналися…

Он возюкался в снегу, пытаясь выбраться, да запутался в плаще своем шелковом.

— Лойко… а попробуй-ка достать… чисто из интереса. — Илья сам к луку потянулся. — Доспех заклятый, но есть одно место…

…Оное место он называть не стал, да только Лойко и сам понял, без названия. Свистнули стрелы и обе в указанное место вошли, да так хорошо вошли, что крик на вой перешел…

…чтой-то думается мне, от этакого вою и сосны вскорости сбегут…

— А ты говорил, норманский доспех абсолютно надежен. — Илья вторую стрелу наложил, но тут уже очнулися подельники, полетели на нас, с гиканьем, с воплями… по ним и стреляли, что Илья, что Лойко, а как близехонько подошли, то и огненную дорожку под копыта пустили…

Только мы тем всадникам без надобности были.

Свойго забрали, раненого.

— Жаль, что стрела не отравленная… — Ильюшка на снег присел. — Не стойте, пара минут у нас есть… может, и побольше. Пока довезут, пока выдернут… ты какой наконечник поставил?

— Обижаешь. — Лойко широко осклабился. — Мой не выдернут. Только вырезать…

— Значится, пока вырежут… а там и шить надо… этак мы долгехонько просидеть могем. К слову, уважаемая, а чем вы коня-то?

— Скотий переполох, — важно ответствовала бабка, присаживаясь на снег. — Есть такая травка, как зеленая она, то и ничего, трава и трава, а вот когда в семя пойдет, то того семени скотина всякая дюже боится… козы шалеными становятся, коровы…

— И лошади… — Арей тоже присел. — Зослава, ты как… щит…

— Держу.

— И держать будет долго. — Илья зевнул и рыбку вяленую из бабкиной сумки с поклоном принял. — Благодарствую… сам видишь, там энергозатраты минимальные. Хоть неделю сидеть можем…

— Не. — Лойко головой тряхнул. — Не надо неделю…

— Так кто ж нам даст. — Илья впился в рыбу зубами. — Вот сейчас стрелу достанут и вернутся… с подмогой…

Глаза прикрыл.

Рыбку жует.

Думает.

И как-то от неловко человека от дум отвлекать, но чую — близится оно, чем бы ни было… идет, ползет, что спереди, что сзади… пока осторожное, но голодное.

Давненько его не кормили.

— В папиной библиотеке мне попался как-то свиток занятный… — Илья произнес это, не открывая глаз. — О тварях подгорных… то бишь там они звались подгорными. Твари те заводились в шахтах… не всех, только в глубоких, и чем глубже шахта, тем страшней тварь в ней появлялась. Человек, который свиток составлял, писал, что приходят они к нам с изнанки мира в местах, где грань меж мирами истончается. И что умелый колдун способен не только управиться с тварью, но и подчинить ее своей воле.

— И чем это нас должно порадовать?

— Воля колдуна опутывает тварь, но не лишает ее собственной… и чем сильней она, тем сильней будет ее сопротивление…

— Ильюшка! — рявкнул Лойко.

— Он ранен. А тварь… сильна.

Больше он ничего сказать не успел: небо померкло.

Солнце сгинуло в разверзстое утробе.

И стало темно, как… как в погребе.

— Что тварь сильна, — Лойко я слышала, однако ж не видела, хоть и стоял он близенько, — я верю охотно…

А после и голоса евоного слышно не стало.