Внучка берендеева в чародейской академии

ГЛАВА 26 О царевой благодарности

Случилось все так.

Третьего дня заявился ко мне самолично Еська. Сурьезный такой. Лицом темен. Глазами скушен. Волосы зачесаны гладенько. Веснушки и те поблекли.

— Матушка тебя видеть желает, — сказал. И добавил мрачно: — Поторопись…

Я-то грешным делом и не докумекала, что за матушка у него. Оттого и пошла как есть. А что, платье на мне чистое, сама умытая, и волосы прибраны, не стыдно перед кем показаться.

— А как твою матушку сюда пустили-то?

Вспомнилось, что в Акадэмию первые полгода сродственников не пущають, да и после дозволено бывать тут не всякому. Выходит, не холопских вовсе кровей Еськина матушка.

— Ее не пустишь. — Он глядел исключительно под ноги. И шел быстро, едва ли не бегом. Я вот не поспевала. Конечно, ходить-то ныне сама ходила, но так, чтобы вовсе споро, — то нет.

Спустились мы на первую поверху… от тогда-то и поняла я, про какую матушку Еська сказывал. Да и как не понять, коль дорогу рынды перегородили.

— К царице мы. — Еська вытащил из кармана бляху золоченую да под самый нос сунул. Рынды и расступились, словечка не сказавши. — Идем, Зослава. Матушка не любит ждать…

Матушка, значит…

Оговорился или же…

А царицыных людей туточки немерено. И рынды с палками своими, и боярыни, и старухи из праведных, и карлы с карлицами, и черный, будто обгоревший, человек, в перья ряженный… всех разглядеть не успела.

Еська двери передо мною распахнул.

— Иди, Зослава… кланяйся.

И сам поклонился низенько, до самой земли.

— Исполнил я твое пожелание, матушка.

— Спасибо, Есилий, — отвечал ему голосок мягонький. — Иди, мальчик мой, погуляй пока… а ты, сударыня Зослава, разогни спину.

Ага, когда б она так легко разгибалася. Ныне-то мне с собственным телом сладу нет, а еще оробела безмерно. Неужто взаправду царицу увижу?

Не поверит бабка!

Как есть не поверит!

Про царицу-то у нас всякого сказывали, и не ведаю я, что из того правда. Говаривали, будто бы царь наш, да продлит Божиня годы его, женился три раза. Первая его супружница, из Голштынии родом, прожила всего-то год, да и померла родами. Все целители бились-спасали, но, видать, сама Морена над нею стояла. Горе-то великое приключилось, и на всех землях велено было печалиться, молиться за душу царицы несчастное и младенчика ее, который всего-то день прожил. Шептались, что уродился он слаб и мал, а иные говаривали, что и о двух головах. Верно, когда б живым остался, дюже разумно правил бы. Царю-то две головы сподручней, нежели одну… хотя ж, на какую тогда венец царский вздевать?

Или два сделали б?

Но не суть дело. Как час печали вышел, то и женился царь наш другим разом. Оно и верно, никак неможно, чтобы царю да без наследников быть. Пусть и поставлен он Божиней над иными людьми, но и он смертный. Выйдет несчастие, тогда и смуты не миновать. Взял на сей раз супружницу из своих, из боярских дочек. Семеро целителей ее глядели, а потом еще царева матушка, которая жива была, с иными сведущими бабами щупала, чтоб здорова была невестушка, задом велика и в грудях крепка. Глядели, но, видать, недоглядели. Десять годков прожил царь с супругою, да ходила она праздна, то ли проклял кто, то ли с рожденья пустоцветом была, но на одиннадцатый год боярское собрание в один голос постановило, что сие есть знак женское болезни, управиться с которою целители не способные. А стало быть, неможно и далее Светлолике царицею быть. Надлежно брак сей расторгнуть, пред ликом Божининым царя развенчати. О том постановлении и боярском указе, бабка помнила, в каждом городе кричали. И грамоты вешали для тех, кто читать способный.

Она же добавляла, что сие — не по-людску, что, коль взял жену пустую, то с нею и живи… да только у царей иные резоны. И развенчали, и выслали царицу в дальнее имение, а она возьми и не доедь. Не то грибами потравилася в придорожном трактире, не то на себя руки с позору наложила, не то и вовсе бояре отравили, чтоб царь свободен стал. Кто теперь разберет? В народе о том по сей день шепчутся, хотя ж знают, что за разговоры этакие и плетей получить недолго, а то и в остроге оказаться.

Я-то мыслю, что ежели б хотела она сама травиться с позору, то еще до указу сподобилась бы. А так… к чему? Убивать ее? Так ведь лишена была Светлолика и звания царского, и многих привилегий, каковые царице положены. С грибами же дело такое, я их в трактирах не ем никогда: кто знает, как и где собирали их?

Однако не о грибах речь ныне.

Третьею царицею и стала Межена, а откудова она взялася, о том никто не ведает. Одного дня просто полетели по царству Росскому гонцы, разнесли весть прерадостную: женится царь! И загудели колокола при всех храмах. А в каждом селении, великом или малом, поставлено было угощение: мужчинам от тринадцати годочков стопка царская, а женщинам и детям — пряник… я того не помню, а вот бабка царский пряник вспоминает частенько, вздыхает, что сберечь не сумела. Две седмицы хранила, пока вовсе не зачерствел, а после и мыши добралися… пришлось ести.

Говорит, вкусный был — страсть.

Про новую-то царицу тоже всякого говаривали. И что роду она хотя ж и боярского, но захудалого, а то и вовсе простого, но сие, как по мне, перебор. И что хороша собою невмочно. С красы той царь и позабыл про все. И что не с красоты, а чародейства, которым она володает. И что прежнюю царицу-то она и прокляла, на ее место пожелавши сесть… и самолично ее потчевала травяным отваром, чтоб не понесла та дитя… и травила…

Как по мне, пустое то. Небось, Светлолика десять годочков рядом с царем провела, а вокруг нее и магики были, и целители. Неужто не заметили б этакого лиходейства? Да и Межена, когда за царя выходила, юна была зело. Не с младенческих же год она ворожила?

Нет, дурное то дело — сплетням верить… бабка говаривала, что вся крамола сия пошла единственно от нелюбови боярской. Многие-то мыслили своих дочек на трон усадить, а тут появилась этакая раскрасавица, безродная, почитай…

И сына родила.

А через год — Зимовита… там и третьего, молодшенького. Жить бы им и радоваться, но, видать, и вправду кто царя проклял.

Восьмой годочек старшему царевичу пошел, когда недоглядели няньки, утоп он в корыте утином. Большое разбирательство учиняли. Виновных всех казнили, да что с того толку… а спустя полгодика и молодшенького сына Межены змея ужалила. Как пробралася в терем? Никто не ведает. Только не спасли его целители… тогда-то царь и слег.

Бабка моя сказывает, что смутное время то было… тяжкое… и азары с той болезни головы подняли, а после и вовсе войной пошли, думали, переломят хребет Росскому царству, раз уж царь хворый. Да только не вышло. Ожил. Вспомнил, что под рукою его многие люди. И войско собрал превеликое… но то — другой сказ.

Царица-то, пока царь воевал, быстро в тереме свои порядки завела. А царевича-Зимовита спровадила с доверенным дядькой в имение дальнее, к сродственнику своему али еще куда, никто не знает, куда… тогда-то и приятелей ему подыскала, с лица схожих.

Стало быть, не верила она боярам.

И никому-то… и царь, возвернувшись, ни слова супротив не сказал, хотя ж вся боярская дума требовала царевича возвернуть. Слухи самые разные ходили. И будто бы подменили Зимовита, и будто помер он вовсе, и заворожили, заморочили… да только царь, постаревший, но грозный, слухи те каленым железом пресек. А когда братец евоный смуту затеял, решивши самому на трон сести, то и казнил смутьянов такою казнею лютой, что по сей день об ней говорят шепоточком.

Царица же… в народе ее медведицею прозвали. Мыслю так, что не за мягкий норов вовсе.

Говаривали, что на Советах она по правую руку царя сидит. И слушает беседы боярские, которые не для женского розуму вовсе, но она понимает кажное словечко. А как не согласная с чем, то и говорит, чего думает… и не только говорит.

Делает она многое.

Держит стольный город в рученьках своих, даром что белы они да холены. И коль понравится кто, то поднимет, возвысит над иными, невзирая на чины и звания. А коль невзлюбит, то и, почитай, в пыль сотрет, а пыль ту по-над рекою развеет, и не станет ни человека, ни памяти о нем.

И давно уже шептали-перешептывались, что, дескать, не царь правит, ослабел он, сердцем сдал да раны боевые сказываются, но она, Межена-медведица, и многие тому не рады. Как помрет царь, то поднимут бояре смуту великую, будут царевича требовать. А ежель не будет им царевича, то и ее на колья подымут с превеликою радостью.

Ах, мысли сии крамольные пролетели, сгинули, будто бы их и не было.

Я же глядела на ручку царскую, для поцелуя протянутую.

Узенькая ладошка. Пальчики и вовсе тонюсенькие, что хворостиночки. Перстнями густо унизаны, и каждый — с камнем. И чую, что не простые то каменья…

— Не бойся, девица Зослава, — вновь обратилась ко мне царица. — Посмотри на меня.

Не посмела я ослушаться этакого приказу.

Глянула.

И обомлела.

Слышала я, конечно, что и годы мимо царицы прошли, не тронув красы ее необыкновенное, да только слышать — одно, а видеть — другое. Стоит она передо мною, усмехается.

Сама-то невысокая, но ладная.

Хрупкая, что первый лед осенний. И кожа белая, парпоровая, светится изнутри будто. Румянец на щеках девичий. Губы красны. Глаза темны, что звезды…

Волосы, в косу плетенные, золотом отливают.

— Вот, значит, ты какова, внучка берендеева, — сказала мне царица и обошла, разглядываючи. — Случалось мне видеть берендеев, но все больше мужчин… и все же кровь не спрячешь…

Она мне и с шапочкою своею до плеча не доставала… и неудобственно было глядеть на царицу сверху вниз. Обидится еще, аль оскорбится.

Обошла.

Остановилась передо мной. Смотрит… и перстеньки свои поглаживает.

— Что ж, девица Зослава, прими мою сердечную благодарность за то, что сына моего спасла…

— Я не спасала… не только я…

Усмехается.

А у меня прям язык онемел, не приученный он с царицами беседы весть. Тут же ж словечко не так скажешь и осрамишься на всю жизнь.

— Что ж, скромность украшает девиц…

И сама в креслице села.

Мне еще подумалось, что креслице этое, на гнутых ножках, головами золочеными клювастыми украшенное, специательно для нее поставили. Быть может, из университету самого принесли, потому как не помню я, чтоб в общежитии у нас мебель подобная имелася.

Я же так и осталась стоять.

Но вот диво, перед женщиною этою я себя чувствовала крохотной, низенькой да нескладной.

— А благодарность — царей… и цариц. Пожаловала бы я тебе, как водится, шубу со своего плеча, но вижу, что пользы от сего дара будет немного. Потому скажи сама, чего желаешь…

Сказала так и замолчала.

А я… я вот просто… не знаю, ежели б седмицу тому спросил кто, чего желаю, верно, многое сказала б… а теперь вот все былые желания показались мелкими. Не о курах же мохноногих царицу просить, хотя ж и говорят, что куры те несутся преогроменными яйцами, кажное — на два желтка. И не о шелковых отрезах, что на рынку приглядела.

Ленты… рубли… мелко это, да и… жениха я себе и без царицы выберу. Поняла я вдруг, что все-то у меня есть. А чего нету, того и не надобно.

Мне не надобно.

— Спасибо, матушка-царица, за ласку, но мне и слова твоего доброго хватит. А вот другому человеку, который и меня, и сына твоего вывел, свобода надобна. Может, статься, что и сам он ее добудет. Но может, и иначе все выйти. И потому прошу я не за себя, а за Арея…

Царица слушала.

И выслушав, кивнула.

— Попробую я помочь этой беде, Зослава. Но… был бы из моих рабов, отпустила бы. А над чужими лишь хозяин властен. Коль не захочет боярыня расстаться, то и царский указ ей не указом будет…

Ох, как не по нраву пришелся мне сей ответ.

А с другое стороны: не царь над Правдою стоит, но она над царем. На Правде, небось, все Росское царство и держится.

— Пока же возьми, Зослава, — протянула мне царица перстенек, — примерь. Не бойся, впору придется… берендеи, конечно, сильны, но порой и сила не спасет от удара в спину. Так оно надежней будет…

Перстенек и вправду по руке пришелся.

Одно слово — зачарованный…