Внучка берендеева в чародейской академии

ГЛАВА 57 О проклятой деревне и предсказаниях

Коня-то всем миром вытянули.

Да к деревне повернули.

— Что ж это вы, люди добрые, да на болота полезли, дороги не ведаючи? — сокрушался давешний мужик. В повод конский он вцепился клещом, и, чую, коль хватило б у бабки окаянства конька пришпорить, не допустил бы этакого. Повис. Лег под копыта, да и с полдеревни положил бы…

Редкими были тут гости.

Оттого и встречали нас найлюбезнейше, едва ль не кланяючися, а уж глядели глазами… ох, жуть меня от этаких глазов пробирала. Вроде и человечьи, а вроде и нет, покатые, пустые, как у снулое рыбины. И пахнеть рыбою, оно-то и понятно, сушатся на ветру лещики с подлещиками, караси да ерши и прочая рыбья мелочь. Вялятся на солнце щуки, что махонькие, с ладошку, что огроменные, не щуки — бревна, мхом заросшие.

Драный кот давится рыбьими потрохами.

А бабы в преогромном котле, во дворе самого большого дома ставленном, ушицу, стало быть, варят. Всемером. Никогда не видала, чтоб всемером… тут и двоим хозяйкам на одное кухне сжиться тяжко, а чтобы так… верховодила косматая старуха с волосами белыми, с лицом смуглым да морщинистым. Нос ее крючковатый нависал над губами, а бровей будто бы и вовсе не было, зато глаза синие горели ярко.

На меня поглянула.

Усмехнулась, показав желтый кривой зуб, да и сплюнула прямо в котел.

— Старшая нашая, — сказал давешний мужик, назвавшийся Налимом. Оно и понятне, что прозвище, да, верно, не принято туточки было настоящие имена пришлым называть. — Старая Ольха…

В руках она сжимала резной черпак с длинною ручкой.

— Добро пожаловать, гости дорогие…

И голос ее по селу разнесся.

Тихо вдруг стало.

Так тихо, что слышно стало, как булькает в котле не то уха, не то все ж колдовское зелье. А из хаты уже спешил рыхлый мужик в полотняной рубахе. Он был бородат, космат, и в спутанных, что грива конская, волосах поблескивали серебряные да золотые чешуйки.

— Добрего вам дня, — мужик на бегу завязывал широкий, расшитый рыбами пояс. На грудях его висело ожерелье в семь рядов золотых монет. — Добрего вам дня…

Он едва не сверзся со ступеней, остановился у котла, глянув одним глазом в варево, да отвесил нам поклон до самое земли, ажно пальцами по траве мазнул.

А трава тут жирная, не на кажным лугу такую сыщешь.

— В хату прошу, в хату…

— Староста наш, — веско сказал Налим. — Сомыч…

Он не походил на сома, недоставало ему солидности в обличье, скорее уж был соменком дурным, губастеньким. И пыхтел, не то от жары, не то от весу, коего в ем было немало, не то от неясного беспокойствия. Главное, что бабку с лошади сам ссадил, к Станьке потянулся…

…и тут сообразила я, что неладно.

Пропали личины, некромантом сотворенные, и стала Станька сама собою, и бабка, и прочие, стало быть, тоже… только кони прежними осталися.

Коней-то Налим споро по местечковым хлопцам распихал, рученькою махнул, мол, уводите, те и сгинули.

— Не беспокойтеся, — молвил тем часом Сомыч, — у нас за всем догляд особый…

И глазом подмигнул.

Левым.

А правый недвижим остался, точно стеклянный.

— В дом идите. — Старая Ольха черпаком старосте погрозила, и тот согнулся в три погибели, подхватил под локоток меня, к Станьке потянулся, да Лойко первым успел, приобнял невестушку, а старосту взглядом одарил добрым-предобрым.

Правда, тот взгляду будто и не заметил.

В хате пахло рыбою, и сильней, нежели на улице. Да и то, запах был тухлый, смердючий. Бабка, вон, и руку подняла, рукавом от его заслоняясь. Лойко фыркнул, а я… сама не ведаю, как не сбегла.

В животе только заурчало.

И перед глазами поплыло все… очнулася уже на лавке, в красном углу. Лавка широкая, ковром застелена. Стол стоит, едва не ломится от снеди.

Тут и осетры с клюквяными глазами.

И белужьи спинки.

И щуки, грибами фаршированные.

Сами грибы… лепешки всякие…

А староста белорыбицу пальцами пухлыми разламывает да на нас глядит.

— Ешьте, — говорит, — гостейки дорогие… небось, оголодали с дороги-то…

— Спасибо, дядька Сомыч. — Арей на снедь глядит да усмехается. — Да не голодные мы…

Думала, обидится староста, но он лишь головою покачал.

— Тогда пейте… денек ныне жаркий. — И самолично кубок, квасом хмельным до краев наполненный, протягивает, да не Арею — мне. А у меня такая жажда приключилася, что гляжу на этот квас, и ажно зубы сводит. И чуется, что холоден он, сладок и с кислиночкою…

— Спасибо. — Арей руку с квасом отвел. — Но не хочется нам пить…

И схлынуло наваждение.

А от кваса все тою ж тухлою рыбой пахнуло, и так крепко, что рот рукою зажать пришлось.

— Что ж вы, гостейки, — староста усмехнулся и зубы показал, острые, закрученные, что у щуки, — не желаете хозяев уважить? Оно ж и обидеться можно…

— Коль хозяева обидчивы, разве ж в том есть вина гостей?

На ладони Ареевой вспыхнул огонек, и как-то от сразу полегчало. Раз магия есть, то и мы выживем… небось, Арей в одинку оную деревеньку с землею сровнять способный. А уж втроем… вчетвером… я ж, хоть и не великая магичка, а тоже кой-чего умею.

— Вот оно, значится, как. — Староста квасок пил, медленно, смакуючи, а то и дразняся. Жажда вновь накатила, да только намороченная, и справилася я с нею сама, без Ареевой помощи. — Магики… давненько в наших краях магиков не случалось.

И руку об руку потирает.

Довольный, стало быть.

А с чего довольный, того я не ведаю. И не думаю, что ведать желаю, потому как мнится, не будет с этого довольства нам никакой пользы, а только вред один. Староста же квасок допил, пальцы жирные о бороду вытер и в меня взглядом вперился.

— А раз магики, — глаза ныне оба стеклянные, дутые, этакие чучелам делают, и то не всем, а которым поплоше, — то будем с вами говорить, как оно есть…

И вновь губы облизал.

И главное, смотрит на меня, и так мне с того неудобственно, что, будь воля моя, под лавку б сховалася. Но так только к Арею ближей присела.

С Ареем оно всяк спокойней.

— Завернули вы, магики, туда, откудова без помощи не выберетеся. Тут же ж как, болота окрест. Сойдете чуть с тропы, и поминай как звали… а тропочки узенькие, махонькие… и закрученные такие, что чужакам и не объяснить… наши-то вешки ставят, да сами разумеете, что дело сие тайное… первому встречному о таком не рассказывают.

Сидит староста да бороду косматую оглаживает.

— А раз так, то не выбраться вам без нашее помощи…

И замолчал.

— Чего ты хочешь?

Арей локти на стол поставил, наклонился, точно желая старосту забодать. Оно ж, может, коль роги были б, и забодал бы, но и без рогов вышло так, что староста улыбаться перестал.

— Так это… добрый господине… не серчайте, коли чего не так… я человек простой и по-хитрому не умею… мы туточки магиков давненько не видывали… и вовсе людей не видывали… никто к нам не забредает, никто…

— Девок оставьте…

Голос у Старой Ольхи ныне сделался скрипуч, немощен, и сама она шла, опираясь на клюку, подволакивая ноги. И гляделася такою трухлявой, что дунь посильней, и рассыпется пеплом. Да только не поверила я этой слабости, помнила и взгляд ее ясный, и то, как споро она с костяным черпаком управлялася.

— Бабушка, — староста вскочил и, подхвативши старуху под локотки, на лавку усадил. Подпихнул с обеих сторон подушки, чтоб сиделося сподручней, — что ж вы гостей наших путаете…

— Пуганые они, не видишь разве? — отмахнулася старуха. — Выведу вас… куда хотите, туда и выведу, хоть к самому цареву терему, а то и в покои могу…

И как-то разом поверилося, что и вправду сумеет Ольха, коль понадобится, то и к терему, и в Акадэмию, и к краю мира, с которого плюнуть в мировую бездну можно…

— Подумайте, касатики. — Она ныне глядела не на Арея, но на Илью, и тот хмурился, плечи расправлял, да все одно гляделся несерьезным. — Дело-то у вас ныне государственной важности…

Она подхватила желтым когтем белужью икру и палец в рот сунула, посмоктала да выплюнула.

— Дело тайное, непростое… за такими делами многие головы летять… а порою и смута приключается. — Ольха прикрыла глаза, да только мнилося мне, что видит она все и сквозь пергаментные, иссеченные морщинами веки. — Хотите, скажу, что случится, коль не дойдете вы?

— Нет.

— Обоз тот, который в деревне своей бросили, сгинет меж Новоельнею и Калинковичами, там леса густые, снега глубокие. И с того обозу уцелеет лишь один человечек, который и расскажет, как напали на боярскую усадьбу лихие люди, как повырезали всех… и боярыню с ея сыночком любым… и еще в Барсуки наведаться хотели, да только поспели царские стрельцы…

— Не поверят.

— Может, да только пока проверять будут… туда путь, обратне… и магики поедут не из последних, а те, что в Акадэмии останутся…

Она и вправду говорила, что видела. И от каждого слова страшно становилося.

— …разве всем им верить можно? Вот и случится беда-несчастие… погибнуть ваши царевичи… да и вы, касатики… некому упредить царицу будет об опасности… там, глядишь, и у нее, сердешное, от этаких известий душенька треснет да и вытечет вся. А телу без души жизни не будет…

Ольха сунула палец в икру, поковыряла, и на миг почудилося мне, что вовсе это не икра, а яйцы мушиные, до того мерзотно сделалося, не ведаю, как не опозорила всех.

— Царь же давно здоровьем слаб, отойдет на радость многим. И посядут бояре судить да рядить, кому на царствие идти… конечно, не срядятся, потому как кажному охота буде на трон сести. Смута начнется… а там и азары подоспеют. Оне-то в силе… поведет их словом кагана молодой Кеншо-авар… и захлестнет волна азарская Росское царствие, умоет кровью людей простых. Многие тогда в землю полягут, а еще больше — в полон уйдут. Исчезнут вовсе земли росские, но станут азарскою вотчиною… вот что случится.

Она глаза открыла.

Пустые.

Черные.

И будто бы сама ноченька скрозь них на меня глядит, спрашивает, на что я готова за ради земли родное? Остаться в клятой деревне?

— Я же вас выведу тропами летними, заговоренными. К утрецу у столицы будете. Голубей пошлете, упредите обозников… да и все переменится. Две девки — разве высокая цена за спасение всех земель Росских?

У кого спросила?

Ильюшка голову повесил. Лойко тож в кружку пустую глядит, будто выглядывает, правду ли Ольха поведала. И хочется ей верить, и не хочется.

И страшно.

— Нет, — сказал Арей, поднимаясь.

— Ты чужак, — Ольха усмехнулась, — не тебе решать…

— Нет. — Лойко покачал головой и Станьку приобнял. — Не бойся, мышка, никому я тебя не отдам… обещал ведь…

— Нет, — тихо произнес Илья. — Спасибо, бабушка, что позволили нам за полог заглянуть, только… матушка моя, пусть продлятся дни ее, заповедывала мне черными путями ходить. Не приведут они, говаривала, туда, куда надобно, а ежели и приведут, то не на счастие.

Думала я, теперь-то уж точно разозлится старуха, а она с лавочки поднялась, с кряхтением, тяжко, да только старосту, что помогать кинулся, рученькою остановила. Обошла Старая Ольха и скамью, и стол праздничный, передо мною остановилася.

И вот диво, она мне и до плеча-то не достанет, а глядит… будто бы сверху вниз глядит, как давече глядела царица.

— А ты, девка, что скажешь? — И в глазах ее ярких видится мне все сказанное.

Вот обоз ползет по лесной дороге, и дремлет на облучке некромант. Притомился, бедолага, что с упокойниками, что с нами… дремлет и не чует, как просыпается нечто, то самое, чему имени я не ведаю.

Как выползает оно, расстилается туманом под копыта конские. Голодно. Изранено. Зло. И кони упрямятся, им неохота ступать на этакую дорогу. Да только старшой не привык к пустым страхам, он привстает на стременах да в лес пялится, долго пялится, до самое рези в глазах.

И ничего не видит.

То, безымянное, умеет таиться, пусть и тяжко ему.

Оно посылает некроманту сон, муторный да глубокий, а потому сам он, покосившись набок, валится в телегу, к покойникам. А возница, оглянувшись, поспешне отворачивается.

Слишком он боится некроманта, чтобы помочь.

Да и нужна ли помощь?

Спит человек, а что с покойниками, так то выучка такая… может, с покойниками некроманту и уютней. И старшой чует неладное, да не поймет, где неладно, головою качает.

Поднял бы мага, да…

Не велено трогать. Не в его праве… и неужто, ежели б и вправду опасность была б, то уснул бы? Хоть и богопротивное занятие себе некромант выбрал, а все не дурак…

Старшой поднимает руку.

И стрельцы, встрепенувшись — их тоже дрема коснулась самым краем — потянулись к лукам. Тетивы накинули, стали тесней друг к дружке… этак им никакая опасность не страшна. Да и что за тревога? Лес вот вокруг, звонкий прозрачный осинник. Такой наскрозь видать. И был бы в том лесе ворог…

Знать, мнится старшому.

И тот, матюкнувшись, — майся предчувствием аль нет, а ехать все одно надобно, — первым ступил на тропу. Конь его верный споткнулся да выпростался… и иные кони… а лес стоял.

Лес видели многие.

И что, что светел осинник, зато уж воронье слетелось. Воронью по зиме голодно… вот и посели по веткам. Ждут. Ворон — птица непростая, Мораной меченая…

Глядят.

И то, которое безымянное, тоже ждет. Оно неразумно, но подвластно чужой воле, и та воля заставляет его сдерживать голод…

…еще немного.

…пока копыта последнего коня не ступят на снежный ковер. А после воля ослабла, и тварь, дикая, древняя, ошалелая от долгого сна, недавнее сечи и голода, очнулась…

И некромант с нею.

Он успел вскочить с немым криком — разве человек способен на такое? — вскинуть руки… и все… взметнулись снега, будто сама Метелица ступила на землю за кровавою данью…

Кто-то плакал.

Лошади ржали.

А после все стихло… и то, насытившееся — сытость сия недолгою будет, — поднялось. Оно было и снегом, и туманом болотным.

И отяжелевшею от воды тучей.

Оно глядело на меня глазами Старое Ольхи…

…А где-то далеко шелестели вороньи крыла.

— Не отворачивайся, девонька, гляди уж… хорошо гляди…

Гляжу.

И вижу, как выходим мы из болота… а навстречу уже летят конники в кованых личинах. И стрелы свистят, поют… разлетаются о щит мой, который я выставить успела.

Да только поздно.

Спотыкается бабкина коняшка.

И сама бабка кубарем летит под куст… и не встает. Куда ей, со стрелою-то…

— Отдайте девку, — от голоса этого с сосен опадает снежная пыль, летит, серебрится в лунном свете, — и смерть ваша будет быстрой.

— Самим нужна… — отвечает Лойко и с коня спрыгивает.

Оно и верно… на бегу не особо повоюешь.

— Вы сами того желали…

…Тот, кто это сказал, сам не пойдет. Он не привык воевать, верно, умеет, но… к чему тратиться, когда есть иные пути…

…я не вижу его лица.

…я так хочу увидеть, но перед глазами стоит лишь личина кованая. Черное железо, серебряный узор. И личина мертва, а мне все одно за нею усмешка видится.

Человек в личине свистит.

Тонкий звук.

Мерзостный. И Арей затыкает уши, а люди не слышат… зато слышит то, другое… и на голос хозяина тварь отзывается.

Она ползет.

Пугает.

Выпускает из снежной утробы иглы прозрачные, будто зубы… и зубами этими раздирает коня, которому не повезло на пути ее попасть… он визжит и все одно живет, с содранною шкурой, с нутром, вывернутым наружу.

И тихо плачет Станька.

— Не бойся, Мышка-малышка. — Лойко задвигает ее за спину. — Я ж обещал, что не дам в обиду…

Мой щит пропускает Ильюшкину стрелу… и две… и полдюжины, тварь жрет их.

А следом — огневика, сотворенного Ареем… и магия ей по вкусу, она урчит, рассыпаясь колючим снегом. Я же понимаю — не одолеем…

Тварь наваливается на щит…

Наверное, я все ж отвела взгляд, если не увидела всего.

…вот падает на снег Илья, кровь у него горлом идет.

…вот корчится Лойко, пытаясь уползти, заползти на Станьку, даже теперь прикрыть ее, невесту названную… а щит рассыпается осколками.

…и вспыхивает ярко человек.

Не человек — костер.

Предвечное пламя азар не отказалось от своего потомка… он горит, а с ним полыхает и тварь. Никогда не видела горящего снега… и я тянусь к Арею, зная, что не хватит у него сил…

Стрела падает с неба.

Граненый наконечник, охвостье из перьев гусиных… я вижу ее ясно-ясно, и ничего не могу сделать… и бегу, падаю, кажется… для меня снег мягкий.

Кричу.

А крика нет. В той яви, которую показала мне бабка Ольха, меня лишили голоса.

Стрела пробивает Арею грудь… и он, вместо того чтобы погаснуть, вспыхивает ярче, будто пламя нутряное наружу выпустили…

…а всадники уже летят навстречу.

И тот, который в личине, взмахивает мечом… он зол, не для того он звал тварь, чтобы теперь просто потерять ее…

…и клинок обрушивается на пламенеющего человека…

По спине Лойко стучат копыта, и кто-то походя, вымещая ярость, бьет копьем. Бьет с силой, такой, что удар пронзает обоих…

…Илья пытается встать, но голову его раскалывает шерстопер…

Старуха же Ольха отворачивается, не позволяя доглядеть.

И утирает глаза рукавом.

А после вновь раскрывает. Я не хочу в них глядеть. Однако же гляжуся.

…царица слушает человечка в мятое одеже…

…и с кем-то спорит…

…царица желает забрать сынов, какие остались, спрятать их… но разве можно прятаться вечно? Их ведь хорошо учили. И люди, и сама жизнь. Неужто не справятся?

Не справляются.

Черный мор приходит в столицу.

С южных ворот, с ветром северным, да не крысу заседлавши, как то водится… оно и верно, зачарованные стены столицы не пустили бы ни крысу, ни бродягу нищего, ни купца заморского… стены-то крепкие, высокие.

Стража на воротах сплошь с амулетами.

Да и люд, что тайными тропами ведает, не всякого ими поведет…

Но не тропою пришла болезнь, въехала на шелковом шарфе боярыни Горданы, баловницы да дочери любимое, которая ни в чем отказу не ведала. И разве подступится к такой стража?

Кинет им боярыня монетку за старание…

И шарфик свой поправит.

Шарфик этот ей дорог сердечно, пальчики тонкие его то гладят, то теребят. И вздыхает Гордана, розовеет, вспоминая о том, кем дарен он был.

Кем?

А болезнь уже перстями повисает на пальцах белых.

Обвивает запястья точеные.

Пробует шелковую кожу… на третий день по прибытию ей занеможется, но не пойдет Гордана к целителям. Сама себя лечить станет… да и что лечить, коль просто дни такие, женские… и не сказать, чтоб вовсе ей дурно было… нет, не настолько, чтоб не исполнить просьбу любого.

Она не ведает, зачем он о том просил, но…

…Гордана горит в огне.

…а следом падает Еська. Он не желает умирать, упрямится… он бредит, зовет… а кого — не понять… и некому жажду утолить.

Гремит колокол.

И ворота Акадэмии закрываются, чтоб не выпустить болезню в люди… та же, получив свободу, гуляет. Ходит по коридорам Черная Жница, машет серпом, собирает жизни в корзину бездонную.

Винные или нет…

Знатные да простые… никого не останется…

…хрипит, кашляет кровью Архип Полуэктович. Нонешний мор таков, что не способны одолеть его чары… и ложится, засыпает вечным сном Люциана Береславовна…

Миг не доглядела.

…миг — это много аль мало?

— Погоди! — я сама уже тянусь к старухе, впиваюсь в плечи ее тощие. — Покажи…

Она смеется и показывает.

Царя, который отходит… царицу… и вовсе не болезнь ее свела в могилу, яд хитрый… Кирея, что воет, баюкая на руках ту, которая и вправду хорошей бы женой ему стала… а после ложится рядом с нею и вспыхивает костром погребальным.

…вижу бояр, что рядятся, а после идут друг на друга с кулаками… стрельцов, которые клялись в верности, но ныне верность их никому не нужна.

…кровь в палатах царских.

…кровь на камнях пустоши, где сошлись боярские дружины…

…кровь на тугих пшеничных колосьях, которые ложатся под копыта азарское конницы… вижу ее, многолюдную, дикую, что река в половодье.

Вылетела.

Затопила огнем, закрутила железом… и сквозь дым слышатся мне крики людей, которым в этой стремнине суждено погибнуть…

— Ну что, красавица, нагляделась? — Старуха смежила веки.

— Нагляделась, — отвечаю. И кланяюсь до самое земли. — Спасибо вам, бабушка, за ласку… и за то, что путь этот показали.

А у самой-то колени дрожат.

— За тобою выбор, девка… останешься с нами, выведу их к палатам царским…

— Зослава!

Я Арея за руку взяла.

Живой.

Чудо, что живой… и не сгорел… и если хватит у меня духу в проклятой деревне остаться, то и живым останется… или…

Мне решать.

Только мне и никому кроме… бабка и та молчит, глаза прячет. Видела ли? Иль ей и видеть не надобно, помнит она, что такое смута да как азары по земле росской ходили… и надо бы остаться.

Умру?

Пусть так. Что есть одна смерть по сравнению со многими? И страшно… и противно… а все одно мой это путь.

— Спасибо, — а у самой губы мертвые, — вам за ласку, люди добрые… да только и мне матушка сказывала, что не бывает легких дорог. Как не бывает такого, чтоб от своей судьбы человек откупился. И коль суждено нам… уйти…

Не могу сказать про смерть.

Оно ж мнится, что за спиною она стоит, слушает.

— То и пусть будет оно так…

— Не останешься, значит? — с усмешкой произнесла старуха.

— Нет…

И стыдно.

Выходит, что струсила я… могла бы спасти всех, а… или не могла? Отчего она мне один путь показала? Не потому ли, что не существует иного…

— Пусть будет по-твоему, девка… — старуха Ольха рукавом взмахнула.

И сгинула.

А с нею — и стол, и скамьи, и староста… и дом евоный… и все дома… и лето… стоим мы посеред пустоши, озираемся.

— И что это было? — спросил Лойко.