Внучка берендеева в чародейской академии

ГЛАВА 50 О боярском гостеприимстве

Добралися затемно. Оно и верно, что дни-то взимку коротенькие, утром моргнешь, а глядь, уже и вечер наступил. Сумерки тянулися от вырубок, ложились лиловыми тенями на ковры снежные, марали. И солнце угольком догорающим спешило скрыться в тучах.

Внове наснежит.

В этакую ночь, оно только так и бывает…

Встречали нас холопы со старостиною сестрицей во главе. Она-то, раздобревшая слегка, но все одно с лицом худым и недовольным, держалася истинною боярынею. Ручкою махнет, и бежит детвора к коням, распрягать, разводить…

Вторую подымет, и к нам уже дворня спешит, ковер под ножки расстилает, кланяется, несет хлеб свежий да с солью.

Хлеб я приняла.

— Вас ожидают, — сказала старостина сестрица и мимо проплыла. А гонору-то в ней опосля свадьбы не поубавилося, напротив, прибыло даже. — Прошу проследовать за мной.

Прежде-то она попроще говорила.

Но раз просит, то и проследовали.

Только гостинцы бабка вытащила и Станьке велела рядышком держаться. Та и кивнула, оно понятно — шагу не соступит… вона, со страху в бабкин поясок вцепилася, идет, головою вертит да жмурится.

И я поглядела.

На парадную лествицу из камня тесанную да статуями красоты ради обставленную. Лежали огроменные звери, не то быки, не то коты, да еще и с крылами.

Возвышалися колонны, крышу подпирая.

И двери преогромные пред нами отворилися, мол, пожалуйте, княжна Зослава, в гости…

Идем по коридору… впереди, стало быть, я. Рядом — бабка моя со Станькою. За нею — Лойко, которому бабка корзину с гостинцами всучить успела. Илья тут же… Арей сзади.

Охрану-то спровадили в людскую. Негоже простому люду да за белым столом сидеть.

А чую — не по нраву Арею то, как и местная усадьба.

Что сказать… мне тут тоже было неутульно… вот навроде все как у людей, может, получше, чем у иных. Полы коврами устланы, стены беленые да расписанные цветами. Сундуки вдоль стоят с добром всяческим, и кажный на свой ключ заперт. Те ключи, сказывали, боярыня с собою носит, никому не доверяя. Над сундуками — картины шитые, что крестом, что гладью, а что и вовсе бисером… и свечи горят, светло, что днем. А вот… неуютно.

Привели нас к иным дверям, из дерева резанным да вызолоченным.

И человек, открывши их, проорал:

— Княжна Зослава с сопровождением…

От же ж… будто бы боярыня кого иного ждала-то. Иль по этикету принято, чтоб дворня глотки драла? Не ведаю, опосля у Арея спрошу. А ныне он в спину подпихнул, стало быть, не надо медлить.

Боярыня ждет.

Я и шагнула.

Присела, как Арей учил. Бабка моя только хмыкнула, небось, таких кудесей от меня не ждала. Тихонечко всхлипнула Станька, а Лойко шепотком сказал:

— Не боись, малая, не дадим в обиду.

И как-то сразу спокойне сделалось: этот, хоть и брехливый, что пес по осени, а тут не солгал. Не даст. Он же ж не просто так, а урядников сын, и за меча ведает, с какой стороны браться, и магик не из слабых. Туточки магиков, небось, нету…

Огляделася я.

Горница-светелка, да только темно в оное светелке. И невелика она, кругла непривычно. Окошки махонькие, под самым потолком. А посеред горницы кресло резное стоит, опричь него — шандала с дюжиною восковых свечей. В кресле, стало быть, сама хозяйка имения отдыхать изволят, да не просто, но с шитьем, коие девка сенная споро подхватила, в кузовок спрятала, а сама рученьку боярыне подала, чтоб поднялася та.

— Премного рада… — Голос боярынин оказался грудным и глубоким, этаким в храме бы петь, весьма бы благолепно вышло, — что вы соизволили принять мое скромное приглашение…

— Так…

Хотела ответствовать красиво, да язык заняло.

— Это огромная честь для нас, — не растерялся Ильюшка, вперед выступая. — Единственно, мы просим простить нас великодушно за неподобающий внешний вид, ибо не смели мы надеяться на подобную встречу…

Гладко говорит.

Боярыня кивнула да с места своего сошла.

Что сказать, была она женщиною крепкой, и годы не отняли сил. Да и красоты не зело убавили. Помнилося мне, что прежним часом она не столь хорошо гляделась. Может, с того, что издали ее видала? А туточки вот близехонько… стою, пялюся. Дивлюся.

И чем ближе подходила Добронрава Любятична, тем сильней я робела.

Какая из меня княжна?

— И с кем же свела меня воля Божини? — спросила она, глядючи на меня.

— Илья Мирославич… Батош-Жиневский. — Илья запнулся, явно не желая называть род свой, который был в царствие весьма ведом. — А это Лойко Жучень…

— Уж не Игоря ли Жученя сынок?

Лойко склонил голову.

— Были мы знакомы… были… рада принимать сына его в своем доме…

— Арей… будущий маг-огневик…

— Какая честь, — сказала, что словом бросила, вот ни на мгновеньице не поверила я, что и вправду сие она честью полагает. — Что ж, вижу, сопровождение у княжны знатное… с таким не боязно по дорогам ездить…

— Так и княжна у нас не из боязливых, — заметил Илья.

И с чего это он разговорился? Прежним-то часом помалкивал больше…

— И это замечательно…

Боярыня в ладони хлопнула, и тотчас из-за двери выскочил кривобоконький человечек.

— Вели накрывать. Гости прибыли. И музыкантов кличь, праздновать станем…

А бабку мою и не заметила будто, не говоря уже о Станьке. Бабка с корзиной сунулась было, да ту ловко из рук приняли и уволокли куда-то.

Боярыня ж меня под ручку подхватила, будто бы подруженьку сердешную, да повела… куда вела? А недалече, в залу, стало быть. Этая зала, в отличие от горницы, огроменною оказалася. В ней, небось, былыми временами и боярин сидел, и вся его дружина с женками да юнцами. И славно, мнится мне, сиживали… но и нынешним часом боярыня расстаралася, и вправду себя дорогою гостьею чую.

Стоят столы дубовые.

Накрыты скатертями алыми, парадными, да с шитьем. Пылают свечи числом бессчетным и в серебре да золоте отражаются.

Богат дом Добронравы Любятичны.

Есть в ем и подносы чеканные, на которых осетра разлеглися. И талерки круглые с каймою для перепелов и куропаток… стоять черпачки с икрою белужьею да паштетом из почек заячьих… хозяйка меня вдоль стола ведет и сказывает, значится, про паштеты, про икру энтую, которая мне горсточкой земли гляделася. В жизни не подумала б, что этакое ести можно.

А тут тебе и раки в панцирях красных да расписанных празднично.

И порося молодое.

Гусаков ажно три… и всякое мясо, будь то копченое аль вяленое, жареное и пареное… я этакого роскошества в жизни не видывала.

Боярыня же в креслице села с медвежьею башкою.

А меня по правую руку усадила…

По левую же сел парень вида смурного. Сам длинен, что жердь, тощ и нехорош лицом, побито оно пятнами красными, жирными. И припухлые оне, а те, которые давнейшие, корочкою покрылися. Парень головою крутит, пальцами трогает, да боярыня хмурится.

— Сынок мой, — говорит она с нежностью. — Добромысл… Добруша, поприветствуй гостью высокую…

— Ага, — буркнул тот, сгибаясь. — Щас…

— Добруша… — С голосу боярыни холодком потянуло. — Помнишь, о чем мы с тобой говорили? Не обижайтесь, княжна Зослава. Он славный мальчик, но, к сожалению моему немалому, несколько одичал тут… сами понимаете, глушь, ни развлечений, ни друзей…

Добромысл лицо потрогал, скривился.

— Но по весне, как подсохнут дороги, мыслю в столицу его отправить. Пусть тоже в Акадэмии поучится…

— Глядишь, чему-нибудь и научится. — Лойко на лавку плюхнулся и потянулся к блюду с почками заячьими верчеными.

А может, с гусиною печенкой.

Главное, что безо всякого стеснения и на политес наплевавши.

Бабка моя рукава подобрала, бранзалетами защепила и тоже боярскому столу должное отдала. Пришлось ли сие Добронраве Любятичне по нраву, мне неведомо, ибо глядела она на гостей ласково, так ласково, как лисица на каплунов.

— Кушайте и вы, Зославушка, — молвила, подвигая ко мне тарелочку с перепелами, в меду варенными. А себе-то травы какой-то наложила, пояснив: — Лист сие салатный, зело полезный для движения крови.

И вилочкою двузубою лист этот подцепила, только он и хрустнул. Сунула в рот, сидит пряменько, жует… рученькой махнула, тою, с вилкой, да уже без листа.

Тут-то давешний человечек и захлопотал…

В залу вбегли скоморохи да потешники, стали кувыркаться, рожи корчить. Иные страшные, иные — смешные… карлица на поросяти проехалася. После будто бы бойку устроили, только вои оные на детских конях сидели, которые головы на палки крученые да при гривах мочальных. Заместо мечей — веники, заместо шеломов — ведра.

Весело получилось.

Боярыня и та милостиво улыбнуться изволила да монеткою скоморох за старание пожаловала.

— Ешьте, — сказала она, — гости дорогие… пейте… и ежели чего вашему сердцу недостает, то говорите, коль сыщется, чем вас порадовать, то и с охотою превеликой порадую. А нет, то не взыщите…

Ели.

Пили.

Гутарили… про сады яблоневые, которые Добронрава Любятична нонешним годом наново садила, потому как в прошлым пошли яблони гнить, да и вовсе старыми были. На новый-то сад магика звала, стихийника, который землю чует. И обещался он ей, что все яблоньки примутся да в рост скоро пойдут. Может, селета уже порадуют урожаем.

Про смолокурни, которые только в проекте.

Про ткацкие станки царьградское манеры, с которых полотно выходит тонюсеньким… про луга и коров, коней… про иное хозяйство, бывшее при усадьбе богатым. Сказывала она обо всем охотно, даже чересчур уж охотно, только с каждым словом се наследничек все более мрачен делался.

Он сидел смурен, не ел ничего, не пил.

Только щеки драл, когда того маменька не видела. Она же, ко всем ласковая, стоило взгляду на Добромысле остановиться, мрачнела, и улыбка на губах ее блеклою делалась, натужною.

Ох, неспроста эти разговоры.

И ласка внезапная… да только понять я не могу, сколь ни силюся, чего ж ей от меня да надобно-то?

Сидели мы этак, сидели.

И здравицы боярыня поднимала.

А после Лойко подхватил, Ильюшка там… и бабка моя слово молвила за хозяйку, стало быть, дома. Да я не пила, и она, гляжу, губы помочит и чашу огроменную в стороночку отставляет. Бояре нашия за ея примером идут. И Добронраве Любятичне сие очень не по нраву пришлося.

— Что ж вы, гости дорогия, — спросила она, вздевая ко рту горошинку одинокую, — не пьете ничего? Аль нехороши вина погреба моего?

Вина, как по мне, и вправду были кисловаты, что белое, что красное… вот меду бы. И коль попросила б, то и принесли б мигом, быть того не может, чтобы в погребах Добронравы Любятичны не сыскалось бы медов. Да вот, подумалося, что голове моей лучше бы ясною побыть, тверезою.

— Уж прости, хозяюшка. — Бабка моя рученьки на грудях скрестила преблагостною манерою. — Да только стара я стала, кости ломит, голова болит и без вина. Оне-то хороши, да неможно… для здоровья сие вредно.

И ножку курячью двумя пальчиками в тарелку потянула.

Курячьи ножки, они для здоровья пользительны.

Надо думать.

— А ты, боярин…

— А что я? — Лойко чашу отодвинул. — Нам по уставу Акадэмии пить неможно.

От оно как выходит! А позавчерась кто уставу нарушал? И Вчерась?

— Так вы ж не в Акадэмии!

— Оно-то верно… да Акадэмия магическая… не взыщите, Добронрава Любятична, да хуже пьяного мага — только пьяный маг-недоучка, — степенно произнес Илья. — Он такого натворить способен, что после вся Акадэмия не разберется…

И Арей кивнул.

Этот и вовсе ел осторожно да больше по сторонам глядел.

— Что ж… хоть ты, Зославушка, меня порадуй…

Ага, нашли тут самую радостливую.

— Так ведь, — я руками развела, — где ж это видано, чтоб девка безмужняя винами напивалася? Нехорошо это…

Как есть нехорошо.

И боярыня головою покачала, а сынок ее к чаше-то и потянулся, за что и получил по рукам.

— Мамо!

— Добромысл, — молвила боярыня мягенько, — тебе уже пора…

— Но мамо!

— Пора, я сказала… вы и нас простите, гости… да только сыну моему, чтоб с болезнью управиться, надобно режим соблюдать… и диету.

— А что за болезня? — Бабка была б не собой, когда б не спросила. Ее-то книгами этикетными не мучили, где писано про неудобственные вопросы, которые задавать людям никак неможно. Она-то по-простому. И ноженьку курячью обглоданную на краешек тарелки примостила, пальчики платочком отерла. Поднялася. — Ходь сюды, сынку…

Добромысл на мамку глянул и со стула сполз.

Боярыня же вздохнула тяжко.

— Редкая, — говорит, — хворь… мы уж кого только не кликали, и лекарей, и целителей, и в столицу даже возили, да только без толку. Чуть отступит, а потом сновку начинается… такое мучение. Пятна вот эти по всему телу… чуть перенервничает, так и пузырями идут.

— Пятна, значит… — бабка своему пациенту и до плеча не доставала. — Наклонись… чешутся?

Он головою кивнул.

— А ночью как?

Добромысл вздохнул тяжко. Стало быть, и ночью чешутся. Мне его аж жалко стало, мается парень зазря… вона, небось, как одолел бы болячку свою, то и ладным парнем сделался б. Оно-то, может, и кажется, что нет такой уж беды, ну пятны, ну свербять маленько, так у людей болячки посурьезней случаются. Да только я сама помню, каково это, когда комарье погрызет на сенокосе. После вертишься-крутишься, на один бок ляжешь, на другой, изведешься вся, покудова заснешь, да и во сне чухаешься, бывало, что и до крови расчешешь. А главное, от паскудства этакого ни одно бабкино зелье не спасает.

— Ест он только мясо вареное да репу… пьет — воду. Чуть выпьет не того, так и коростою покрыться может… а говорят, что не лечится сие, что от разладу идет душевного.

Боярыня платочек к глазам поднесла.

А глаза-то сухие.

И на сына глядит строго, тот с этого взгляду и сжимается, голову в плечи втягивает.

— Что ж, Добронрава Любятична. — Бабка пятна потрогала, глянула искоса да головой покачала. — Этой беде и вправду нелегко помочь. Раз уж целители не сподобилися… но вот… могу я сделать мазь одну, на солончак-корне, которая зуд снимет. И настой один ведаю. Будет принимать, то и спокойнейший сделается, а заодно уж с едою поглядьма, может, и наладится. Всего-то сразу ести неможно будет, но потихонечку… дело-то неспорое…

— Уж не знаю…

— Хуже все одно не сделается, — сказала бабка.

А в глазах парня мелькнуло что-то этакое… непонятное.

— Раз вы уверены…

— Видала я уже такое. Оно, ежели потихоньку, то годика за два, за три и вовсе повыведем. Только, правда твоя, боярыня, болячка этая из поганых. Ее не вытянуть, не повывести до конца, затаится, будет сидеть в теле. И коль даст сынок твой слабину какую, зновку вылезет…

Мне же вдруг спать захотелося, и с такою силой, что не сдержала я зевка, рот, правда, рученькой прикрыла. Но сонлявость обуяла страшенная.

— Вижу, вы устали… — Боярыня поднялася с крестлица своего. — И мне следовало бы подумать, что в деревнях ложатся рано… ваши покои уже готовы. Добромысл, проводи гостью…

Он только вздохнул тяжко, не было заботы с этакими гостями, да матушке своей перечить не посмел.

— Прошу вас, княжна, — сказал тихо-тихо, так, что едва рас слышала. А уж у меня-то слух — не чета человеческому.

— И Станьку с собой возьми… умаялась девка.

— Вижу, вы за сиротой хорошо глядите…

— А то. — Бабка Станьку со стула сдернула, та и вправду носом ужо клевала, этак и на тарелке спать устроится. — Хорошая она, справная. И не без таланту. Пару годочков пройдет, знатною лекаркою будет…

— Мы для нее отдельные покои приготовили…

— Да зачем? — удивилася бабка. — Оне привычные, вдвоем на одное кровати лягуть, чай, Станька худая, что хворостина, не замине.

А боярыня только нахмурилася.

— Идите, — говорит, — отдыхайте…

И Добромысл повел.

Коридорами какими-то, лествицами… этакая домина, и как в ней не путаются-то? Остановился у дверей резных.

— Скажи, — впервые он говорил громко, и голос его был, что у матушки, красивым, глубоким. Эх, когда б не пятна на лице, задурил бы боярский сын немало голов девичьих, — а твоя бабка… она вправду способна сделать то, о чем говорит?

— Не знаю, — не привыкшая я врать. — Я такой болячки не ведаю, но она никогда попусту не обещалась, и коль говорила, что сделает, то и делала.

— Хорошо…

Он хотел добавить еще чего-то, да отступил.

— Ложитесь спать. Завтра вставать рано. Жрец приедет служить во память…

…самый короткий день.

Темный.

И кажуть люди, что оттого темный он, будто бы приотворяются двери Мораньиного царствия, и души, которые в ем заперты, на волю выходят. Что летят они журавлями да по небу, жалются, плачутся на судьбину свою, ищут добрых людей, которым не жаль поминальной каши и молока свежего.

И как найдут такого, то и возьмут молока.

Каши.

А может, с нею и прощение добудут. В Мораньино царствие души попадают, которым грехи на крыла неподъемною тяжестью ложатся, а как скинут оную тяжесть, так и воспаряют в вырай.

Люди-то молоко у порогов ставят.

И кашу.

Оно ж не ведомо, как оно после смерти будет, может, и тебе случится за серый порог идти.

А еще, говорят, что в этот день и иное царствие до людей снисходит. Что слетают незримыми тенями те, кто ушел, да еще не возвернулся в новоем теле. И порой в теле память просыпается чужая… и всякие иные чудеса случаются.

Главное, что в храмы люд идет.

Несет подношение обеим сестрам, ибо равны они в силе своей.

И молит их о милосердии, любви да благости к ушедшим. И сам вспоминает тех, кого не стало в доме… печальный то день. И неохота его на усадьбу тратить, да только, чуется, не отпустит нас гостеприимная боярыня.

Сенная девка помогла мне разоблачиться. И водицы полила на руки, и полотенец поднесла влажных, чтоб пот обтереть. Рубаху полотняную.

Подарок хозяйкин.

И отказаться бы, да уж сил нет… глаза слипаются, куда иду — не вижу… ведут за рученьки к кровати, в которой уж Станька сопит. Ухнула я в мягкие перины, что в пропасть. Только подумалося — это ж надо было умаяться-то так!

Проснулася я от визгу.

И ктой-то так верещал, ажно заходился, что прямо сил никаких не было. На оный визг я глаза и разлупила… а понять-то ничего не могу.

Где я?

И чего это деется-то?

Кто верещить? Зачем?

Села… глаза тру, а их будто бы воском залепили. И плыветь все, качаеться. Темно, и свечечка куцая, на листку-подсвечнику поставленная, темени лишь прибавляет.

— Заткнись, дура, — раздался знакомый голос.

Арей?

А он тут чего творит?

— Ой, — ойкнула девка, рот обеими руками зажимая. — А б-боярин где?

Мне вдруг дюже любопытственно сделалося, какой же энто боярин потерялся и отчего искали его в моей постели. Я и рот открыла, зевок давя, когда двери распахнулися и на пороге возникла Добронрава Любятична собственною персоною.

— Что тут происходит? — громко спросила она.

И я знать хочу.

— Он… — Девка ткнула пальцем в Арея. — Я захожу, а он тут… на полу лежит…

Боярыня нахмурилась.

И комнату взглядом обвела, хмурым таким взглядом, от которого девка сжалася в комок. Свечка в ея руках и та тряслася хвостом мышиным.

— И что вы здесь делаете? — В голосе боярыни был лютый холод.

Да только что энтот холод Арею. Усмехнулся он, потянулся, нарочито медленно, Добронраву Любятичну дразня, и говорит:

— Мой родич поручил мне стеречь его невесту… вот я и стерегу.

— Здесь?

— Стеречь ее в другом месте было бы несколько затруднительно, не находите?

— Вы думаете, что княжне в моем доме что-то угрожает? — И бровку этак вздернула, да только Арей и бровок боярыниных не убоялся.

— Я не думаю. — Он зевнул. — Я исполняю поручение.

— Вы… — Боярыня аж покраснела, небось, никто с нею не смел так разговаривать. — Да что вы себе позволяете?!

— Чего он там позволяет? — На пороге появился Лойко, сонный, встрепанный. — Безрогий ты наш… давай ты себе будешь позволять в другое время… спят все давно.

Безрогим он Арея нарочно обозвал.

Да только тому что с гуся вода.

— Это недопустимо! — ярилась боярыня, только как-то… очень нервозно ярилась. — В постели незамужней девушки…

— Рядом с постелью, — деловито уточнил Арей.

— Неважно! В одной комнате… ее репутация…

— …заботит ее нареченного. А ему спокойней, когда кто-то рядом с княжною. А то ведь сами понимаете, дом большой, запутанный, еще ошибется кто невзначай. Потом объясняй ему, что он и вправду ошибся, провожай…

— Куда?

— За дверь, — ответил Арей, в глаза боярыни глядючи. — Иные и такие упертые… прям бараны… хоть силком выволакивай.

Добронрава Любятична рот раскрыла.

И закрыла.

И девке отвесила оплеуху.

— Дура… чего верещишь?

— Так ведь того… матушка…

— И этого… прочь пошла.

Девка и шмыгнула за двери, следом и боярыня выплыла, правда, напоследок Арея взглядом недобрым одарила, будто примериваясь, как оно половчей будет с него шкуру-то спустить. Арей взгляд оный спокойно выдержал.

Поднялся даже.

И поклонился боярыне в пояс.

А как вышла она, то и на шкуру подле кровати вернулся, будто бы оно так и надобно. Я только рот и раскрыла…

— Сами справитесь? — зевнул Лойко и живот поскреб. — Аль подсобить?

— Справлюсь. — Арей на шкуре вытянулся.

— Ну глядите… если чего, то свисти.

И дверь закрыл.

А я… что я… сижу дура дурой, что кура на насесте, и понять пытаюся, чего ж тут творится-то.

— Ну? — Я, конечно, не боярыня, и грозности голосу моему, может, недостает вовсе, да только и без грозности сумею. — Чего ты вытворяешь?

— Сплю, — глазом не моргнув, ответил Арей.

— Тут?

— Тут, — и по шкуре медвежьей похлопал. — А что? Мягенько, тепло даже, если завернуться…

И вправду завернулся, да этак ловко, что только и осталося — диву даваться. Лег этакою косматою гусеницей, да и лежит.

— Арей. — Я с кровати-то сползла да ноженькою его в бок пихнула, не сильно, так, чтоб не заснул. — Рассказывай…

— А не то?

Глаз он открыл, левый.

— А не то за кочергу возьмуся.

Ухватом-то оно удобственней спрошать было б, да где ж я в тереме боярском посеред ночи ухвата возьму? Вот и приходится кочергою обходиться, подручным, стало быть, как учил Архип Полуэктович, материалом.

Арей же не испугался.

Сел.

Зевнул.

И сказал:

— Мне это местное гостеприимство, уж прости, Зослава, очень подозрительным показалось. Тетка Алевтина сказала, что прежде-то в гости вас с бабкой не зазывали. Верно?

Я кивнула: как есть, не зазывали.

— А тут вдруг этакая милость… и с чего, спрашивается?

— Не знаю.

— И я не знаю. Ты у нас, конечно, ценный приз…

— Чего? — За кочергою было вставать далече, потому я вновь Арея пнула, пусть говорит, да не заговаривается.

— Это выражение такое. — Он не обиделся, но на всяк случай отсел подале. И верно, разговор долгий, на этакую никаких боков не хватит. — Про кровь берендееву вам уже объясняли. И потому, конечно, можно списать все на желание вашей боярыни породу улучшить…

— Какую породу?

От умный человек, а говорит порою такое глупство, что ни кочергою, ни ухватом не выбить!

— Собственную. Ты же сама слышала, дети здоровые будут, и их дети… и дар твой опять же, удача. Это немало, Зослава. И в ином случае я решил бы, что причина только в этом, но…

Он поднялся на ноги, легко, будто не сидел только что, оные ноги скрестивши. К двери подошел, прислушался. Кивнул и провел по ней ладонью. И по оное двери распозлись, растеклись нити бледное паутины. Оплели и дверь, и комнату.

Было иначе, чем в тот раз, когда буря играла с нами.

— Если она так хотела женить своего сына на тебе, то почему не сделала этого раньше? В деревнях, как понимаю, сватают рано. И возможности у нее имелись, и время. И о крови твоей она знала, не могла не знать.

Арей говорил тихо, а мне от слов этих и от паутины жутко делалося.

Вот же… съездила погостевать.

Домой, и завтре же…

— А она медлила, в Акадэмию позволила тебе отправиться, хотя, уж извини, Зослава, твое образование будущей родне невыгодно.

— Отчего? — Стало за себя обидно. Это ж выходит, что думает он, будто бы не будет у меня силов выучиться? Аль умишка недостанет?

— Оттого, что человеком образованным управлять сложней. А для родни благородной, прости, но я говорю, как оно есть, ты навсегда останешься холопкой. Таких оставляют в отчем имении, в тереме, девками сенными окружив, да наведываются раз в год, чтоб нового наследника сделать…

Зло он говорил.

И на кого злился? На меня ли? На свою ли судьбу? Еще на кого? Не знаю. И знать не желаю. Встала я, взяла его за руку и попросила:

— Присядь.

А он и послушал, сел на лавку, головою тряхнул:

— Извини… мне велено тебя стеречь, вот и стерегу, как умею…

— Ладно умеешь. Так что… тут было?

— Что было? А ты с полбокала вина захмелела крепко, за столом едва спать не улеглася, вот боярыня и велела своему сыночку тебя проводить. И я за вами пошел.

Навряд ли боярыня сему обрадовалась.

— Остановить не пытались, только девки подскочили, в комнату мою повели, стало быть. Говорить начали, будто притомилась ты безмерно. Я и пошел. Понял, что сразу, по белу дню, не полезут, а если вызову подозрение, то найдут способ отвадить. Сказался пьяным, побушевал слегка порядку ради, потом позволил себя увести, только повесил на твою дверь сторожка. Кто порог ни переступит, я и вижу… и не только вижу. Хочешь глянуть?

А то!

Оно ж, конечно, я человек терпеливый дюже, да, чуется, любому терпению конец подходит.

— Тогда гляди. Временной слепок. Магия нестабильная, но тут по свежему следу наложено, так что видно будет неплохо… вы это позже проходить будете.

И вновь пальцы скрутил хитро, мизинчиком дернул, невидимую нить подцепляя.

Мигнула паутина.

Сыпанула мелкою пылью, да какою-то седою, блискучей. И энтая пыль вдруг картинкою сделалась. Вот девка сенная к двери идеть, да не одна, а со Станькою, которую через плечо перекинула, будто бы мех какой. Только руки и мотляются.

Вот девка этая назад возвертается, одна.

И к кровати прямиком, а на ей я сплю… ох и страшно было на себя-то глядеть! Чтоб не ведала, что морок это, так бы и заверещала, не хуже давешней холопки. Так же ж только вцепилася в руку Арееву, сколько моченьки было. А моченьки у меня было, Арей вона и скривился.

— Ой, — сказала я, — прости…

А я-то, сонная, нехороша… она, щека по подушке растеклася, коса растрепалася, одеяльце-то съехало… срам один, иначей и не скажешь. Девка же сенная к самому моему лицу склонилася и еще за нос ущипнула. От же ж…

После одеяльце стянула, меня подвинула… и вышла тихенько.

Внове дверь отворилася, впуская Арея, который ко мне подошел, наклонился, поводил руками над головою. Ну хоть за нос щипать не стал, все радость. Лег у кровати, и так лег, что не разглядишь.

Покосилася я… сидит ровно, глядит. И сам такой сурьезный-сурьезный, прямо моченьки нету. А я, которая морок, так разоспалася, что ажно пузыри пускаю. От же ж… красавишна.

Туточки дверь приоткрылась, пропуская на сей раз не девку сенную, а Добромысла. Он вошел бочком, со свечечкою, которую рукой придерживал. На меня глянул и ажно перекривился весь. Мне тут обидно сделалося. Я, конечно, не Велимириной красы, да и сплю тут… сонный же ж человек, он иначей глядится, но коль не по нраву столь, то чего лезти?

Добромысл же к кровати подходил медленно, с неохотою.

А как подошел близенько, то и вырос перед ним Арей… мало того, что вырос, так и рот рукою закрыл, и боярина за плечики придержал. Тот только трепыхался, что рыбина приморенная. Арей же чтой-то ему выговаривал, а чего — не понять, потому как морок вышел беззвучным.

Жаль.

Я б послухала.

Арей боярина отпустил, видать, решивши, что все-то он уразумел, да только не привык Добромысл, чтоб ему перечили. Вывернулся, руки в боки упер, грудь выпятил, и Арею чегой-то в ответ говорит, да лицо такое, что без словей понятно — не награду сулит.

— Грозился? — спросила я шепотом.

— Ага, — Арей плечом дернул. — Не он первый.

И не он последний.

А я-то сплю, и так крепенько сплю, что и ухом не повела, только на бок другой повернулася. Арею ж боярина слухать прискучило, аль иных каких гостей дожидался. Главное, что пятерню он растопырил, а после будто бы фигу скрутил…

Добромысл от того лишь поморщился и щеку поскреб.

— Магия на него не действует, — шепотом объяснил Арей, — что тоже очень и очень странно. Защитных амулетов я не почуял, поэтому либо врожденное свойство, либо делали их настоящие мастера, до которых мне, что земле до неба…

…Вот только откудова этим мастерам в наших краях взяться?

Нет, могло выйти так, что амулету для сына боярыня по случаю прикупила, у купца заезжего аль на ярмарке, в жизни-то всякого случается, но что-то не верилося мне в этакое совпаденьице.

Меж тем Арей на руку свою глянул, нахмурился: не по нраву ему пришлося, что магия евоная на боярина не подействовала. Зато и без магии управился. Рученьку левую Добромыслу на плечо возложил, а правою, стало быть, в шею тыцнул. Ну боярина и повело, покачнулся он, упал бы, да Ареем был подхвачен бережно, под локоточки.

Арей боярина к дверям поволок, но остановился, прислушался к чему-то, да так слухал старательно, что уши дергалися. И, небось, выслухал чегой-то, отчего с боярином повернулся к моей кровати.

Глянул на меня.

На одеяльце сбитое.

— Зослава, — Арей вдруг отодвинулся, — ты только не кричи, ладно? Времени у меня было немного…

Тот же другой, намороченный, споро запихал боярина под перину, благо пышные лежали, и одеяльцем прикрыл.

Я рот раззявила.

И закрыла.

От же ж… как же ж… мне в постелю мужика сунуть? И главное, сам под бочок прилег…

Меж тем дверь — этая дверь нонешнею ноченькой вовсе не запиралася — пропустила ту самую сенную девку, которая, не дойдя до кровати на два шага, слепо прищурилася — свеча у ей была слабая — и заголосила… а там Арей рученькою махнул, и морок развеялся.

— Видишь, как оно… странно…

Странно.

Еще как странно… это ж выходит… они нарочно? Ну а как иначей. Станьку забрали, чтоб не заминала. Одеяльце стянули. Добромысла привели. Слыхала я, что этаким чином девки хитромудрые иных парней на себе женили. Придут на сеновал, а следом и тятька с братами аль иными сородичами, чтоб свидетели, значится, были, что девичьее чести урон нанесен был.

А там и жреца притянут.

— Жрец. — Я глаза потерла, все ж таки спать тянуло со страшною силой, и на перинки бы прилечь… да как приляжешь, когда под перинками цельный боярин лежит. — С утра жрец должен явиться…

…и стало быть, обвенчали бы нас поутру, на рассвете, так сказать…

Одного не пойму, зачем?

Арей же пальчиком меня поманил да на перины указал. А и то! Надобно у боярина спросить, он, верно, знает, с чего вдруг матушке евоной этакую предивную невестушку обресть восхотелося.

Главное, чтоб не задохнулся сердешный.