Внучка берендеева в чародейской академии

ГЛАВА 28 О беседах и чужих тайнах

Надобно ли говорить, что Еськина шутка, про которую вмиг вся Акадэмия прознала, многим пришлася по нраву. Теперь боярыни, завидя меня, хихикали.

Иные доставали платочки.

Нашлись и такие, которые прислали коробку льняных шариков, уши, значится, затыкать. И пожелания скорейшего выздоровления.

Злилась ли я?

А то… прям-таки из себя выходила, когда думала, какою дурою теперь меня все почитают. Было б во мне дедовой крови хоть на каплю больше, чем ныне, то и вовсе обернулась бы. Правда, вскорости случилось событие, которое меня примирило если не с Еською — придет час, и посчитаемся с ним за этакие шуточки, — то с жизнею нонешней в целом.

Да и то сказать, разве ж плохая жизнь?

Вона, комната моя такова, что не у каждое боярыни имеется. Хозяин, чуя за собой вину, балует невмочно… и учеба на лад идет, что бы там за спиною не шептали. И Архип Полуэктович похвалил намедни…

А тут еще и Арей объявился.

Сам.

Постучал вежливо так, как он умеет.

— Здравствуй, Зослава, — сказал, как дверь открыла. — Пустишь ли?

И ветку сирени протянул.

Где только взял зимою-то? Грешным делом подумалось, что не настоящая эта сирень, намороченная, или, как это боярыня выражается, овеществленная. Ан нет, тяжела ветка, духмяные грозди свешиваются, ластятся к ладоням. И кажный цветочек будто бы светится изнутри.

Нет, не намороченная, этакая детализация не каждому магику под силу.

— И тебе добрего вечера, Арей, — ответила, дар принимая с благодарностью. — Тебе я всегда рада.

И не покривила душою ни на волос.

И вправду рада.

Он же вошел бочком. Огляделся.

Ничего не сказал.

— Драгоценности я вернула, — почему-то вдруг стыдно стало за комнату эту, за ковры и перины, и за прочие вещи… выходит, что задаривает меня Кирей, а я и радая.

— Знаю, — Арей усмехнулся. — Это его разозлило.

Уж надеюся.

— И ты…

— Я виноват перед тобой, Зослава, — голову опустил. А я вновь же не разумею, о какой вине идет речь. — Напоишь чаем?

— Будь моим гостем, Арей…

Ветку сирени я в стакан пристроила. Пусть и не драгоценная она, но дороже всего ларца, о котором нет-нет, а вспоминалось.

Арея усадила. И сама же чаю налила духмяного, заправила его малиновым, бабкою присланным, вареньем. И пожалела, что который день ленуюся до кухни спуститься. Уж не стал бы Хозяин возражать, позволил бы покухарить. Пироги-то у меня, чай, не хуже местных выходили…

— Благодарю.

Чашку принял. И на ладонь поставил. Чай он пил преудивительно, не нашим обычаем, в блюдце переливая, как то моя бабка любила, но и не азарским, заправляя поверху топленым жиром. Мерзь сие великая, но Кирей клялся, что так чай вкус необычайный приобретает.

Верила.

Куда уж необычайней, ежели жиром.

Арей же жиром чай не портил, но и сахаром не прикусывал. Горячим пил, мне ажно глядеть на то больно поначалу было, я ж разочек прихлебнула такого от, с дымком, так после весь язык облез. А ему — ничего.

Вот и ныне на парок дунул, пригубил и зажмурился от удовольствия.

— Хороший у тебя чай, Зослава…

А то… чайный лист-то я простой покупаю, зато после мешаю его что с чабрецом, что с васильковым цветом, что с иными травками духмяными, вот и выходит чай крепкий да ароматный. От такого на сердце сразу легко становится.

Но не Арею.

— Мне не следовало соглашаться, — сказал он, взгляд отводя.

От же ж… сказал и смолк, гадай сама, Зося, на что он там согласился и вообще об чем беседу завел.

— Я силу твою взял.

Я кивнула. Как есть взял. Так я ж сама ее предложила…

— Дело даже не в том, что я взял чересчур много… не сумел остановиться вовремя. Слишком самонадеянным оказался. В теории все просто, но теория и практика — суть две большие разницы.

Я вновь кивнула.

А то и верно… умными словами ежели, а по-простому когда, то это аккурат как с нашею Щеглихою, которой в том годе вздумалось посадить дыни азарские, мол, ежели у нелюдей в степях сухих растут, то у ней прям-таки забуять повинны. Наши-то отговаривали, да Щеглиха — баба упертая, на редкость склочного норову. Вперлася со своими дынями, и все тут. И главное, и семеня нашла, и купца, который дынями торговал, расспросила, как оно надобно. И выходило, что просто: посади да поливай.

В теории.

К осени дыни забуяли. Стебли были толстенные, с косу мою, листья лопухами поднялися, а вот сами дыньки — так и крохотные, с кулачок детский.

Вот тебе и практика.

Ох и матюкалась же она, урожай собирая. А главное, что и на вкус-то оне вышли не сладкими, но кислыми, свиньи и те ести не захотели.

— Я даже не попытался справиться сам. — Арей глядел в чашку.

И я в свою глянула.

Чай темный, поверху былинки плавають… говорят, что есть такие бабки, которые по оным былинкам всю будущую жизню рассказать могуть.

Может, и я тут научуся?

— У меня хватило бы сил довести вас… возможно, хватило бы.

— А когда б нет?

Арей не сразу ответил.

— На вас — точно хватило бы… а я… мне бы минуту всего продержаться… и тогда…

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы. Был бы он тогда не рот, был бы цельный огород, — проворчала я, потому как разговор энтот крепко не по нраву пришелся: гадать, чего там оно могло быть, а чего не могло, долго можно. Только я одно знаю. Без Ареевой подмоги я б не выбралась.

И не только я.

— На от, пряничка пожуй. — Прянички принес Хозяин.

Хорошие. Печатные да узорчатые, с белою сахарною корочкой.

Этакие я прежде только на ярмарках и видывала.

— Добрая ты, Зослава…

Но пряник взял.

— Какая уж есть…

— Мне оттого только хуже. Видишь ли… — Он тяжко вздохнул. — Я бы выбрался… теперь понимаю, что выбрался. Возможно, все бы силы потратить пришлось… перегореть…

— Это как?

— Обыкновенно. — На его ладони распустился огненный цветок. — Это как… надорваться, понимаешь? Как есть выгореть изнутри… тогда и огня не осталось бы, только сажа.

Цветок поднимался на тонюсенькой ножке, раскрывал узорчатые лепестки красы необыкновенной. И залюбовалась этаким-то дивом.

— А если нет во мне магии, то и… — Арей сжал кулак.

И цветка не стало.

Договаривать не будет, не дура я совсем, так пойму. Ежели магии в нем не останется, то и в Акадэмии ему делать нечего будет. Тогда-то ему две дороги, аль к хозяйке своей, которая этакой встречи не чает дождаться, аль в петлю.

— Вот и испугался. Подумал, что возьму немного… что не будет от того вреда. А едва не убил. Вот так…

— Не убил же.

Арей лишь головой покачал.

И чего он ожидал? Что я в слезы ударюся? Аль обвинять его стану в собственных бедах, которые и не беды вовсе? Глупство какое… жива я, живехонька, и сила моя при мне. А что в лазарету попала, так оно в жизни всякое случиться может.

Чего уж тут.

— Не сердишься? — с некоторым удивлением произнес Арей.

— Нет.

— И не презираешь? — И голову набок склонил, меня разглядывает, будто диво дивное.

— С чего бы?

— С того, что я слабым оказался. Доверие твое обманул…

Вот же ж человек невозможный.

— Ты пряник жуй, вона, весь бледный, что немочь… может, и у тебя глисты?

Арей хмыкнул, но в пряник впился. И ел быстро, жадно, правда, при том аккуратненько. У меня никогда не выходит пряника съесть, чтоб крошкою да не обсыпаться. А этот… и чаем запивает.

— Голодный? — Я щеку подперла. Сижу. Гляжу… и так мне на душе спокойно, что сама удивляюся.

— Голодный, — признал Арей. — Поужинать не успел, а…

Рукой только махнул. А я в руку эту и сунула плюшку. Теперь от не станет смеяться, что у меня да в комнате запасы съестного немалые. Может, и немалые, да все свое в хозяйстве сгодится.

— Скажи-ка мне, Арей, иное… что в тот день приключилось?

Он помрачнел.

Не хотел вспоминать? Аль думал, что наша с ним беседа на неприятственную тему закончилася?

— Не лезла бы ты в это дело, Зослава…

Так сказал.

И взгляд отвел. А уже хорошо, что сразу врать не стал. Очень того я опасалась, потому как, ежели бы, в глаза глядючи, солгал, то значило бы сие, что не было помеж нами никакого такого приятельства, которое мне мерещилося.

— Так уже, чую, влезла…

— Твоя правда.

Он встал. По комнатке прошелся… огляделся… и предложил вдруг:

— А не прогуляться ли нам?

Тю… куда гулять? Ночь на дворе и ветер вон разошелся, воет… только сказать хотела, да поймала серьезный Ареев взгляд. И язык мой, который до столицы уже довел, а чую, заведет и подале, вывел:

— Отчего б не прогуляться… воздухом свежим не подышать…

Воздух и вправду свежим был, до того свежим, что льдинки на зубах хрустели. Разошлася буря в волчий-то месяц. Небось, в Барсуках этакою метелью хороший хозяин и собаку из дому не погонит, но студиозус — не собака, над ним всяко измываться можно. И значится, погонит нас завтре Архип Полуэктович на полосу. Но и пущай, на полосе хоть козлов немашечки, во всяк случае деревянных.

Я-то поплотней запахнула полы дохи, которую бабка с последним обозом передала. И еще валенки новехонькие, небось, дед Митош самолично катал, только у него так шерсть ложится, ровнехонько да крепенько. Арей же шарфик куцый поправил.

Руку подал любезно.

— Не околеешь? — поинтересовалася я, не столько из вежливости — чую, вежливости в том вопросе было маловато, — сколько потому, как сомнения взяли. А ну как и вправду околеет? Куда мне потом с ним?

— Зослава!

И брови сдвинул грозно. Только на бровях тех снежинки поналипли. Смешной…

— Одежка на тебе худая…

— Огонь согреет. — Арей усмехнулся и позволил пламени распуститься. — Вот когда огня не останется, тогда и околею. Даже если жара будет.

Поверила.

И руку приняла. Пошли по узенькой тропиночке, которая едва угадывалась промеж сугробов. Снег под ногами скрипит. Ветер в высях завывает, деревья кренятся, кряхтят, неудовольствие выражая. А мне хорошо.

Было до тех пор, пока Арей не заговорил.

— Я хлопушки поставил, — сказал он, когда отошли мы от общежития. Недалеконько отошли, шагов этак на дюжину аль две, но в темноте, в буре чудилось, что все пять верст будет промеж нами да огоньками, которые вдали виднелися. — Правда, никого не собирался травить…

Он присел на корточки, поднял замороженный сучок.

— Мне нужно было, чтобы сработала сигнализация.

Арей очертил круг на снегу.

И буковки нарисовал.

Нет, сперва мне почудилось, что это буковки, только кривенькие, такие, какие детвора рисует, когда писать учится, да только вот, сколько я ни вглядывалась, не могла прочесть ни словечка. Более того, буковки эти, уже не вычерченные — выплавленные на снегу — менялись, переползали одна в другую.

Арей же встал.

Руки поднял.

И стало вдруг тихо-тихо. Нет, буря никуда не исчезла. Она была тут — руку протяни, и вопьются в нее ледяные зубы. Облепит кусачая мошкара вьюги, ветер взвоет.

Снегом сыпанет в лицо.

— При угрозе задымления, пожара, отравления… не важно чего, главное, что если угроза достаточно ощутима, срабатывают стационарные телепорты, что в комнатах, что на этажах. Никто не должен был пострадать.

Его руки светились.

И лицо.

И чужим оно гляделось, будто огонь, тот самый, верно, азарский первозданный, смотрел на меня глазами Арея. И знал: не выдам.

— Я забыл, что тебя поселили в этом закутке. Там если и жили, то давно, поэтому и телепорт не стоял. И так уж вышло… дым не был ядовитым. Изначально не был.

Над темными волосами Арея поднимался дым. И снег на куртейке его плавило.

— Я так и не понял, что именно произошло. Хлопушки были безобидными. Да, дым вонял, но и только… ну, быть может, вонь эта на кашель пробивала. Но я никого не хотел отравить!

Я верила Арею.

А потому спросила:

— Кто хотел?

— Если бы я знал… я ведь думал… знаешь, с того дня и думал… и так поворачивал, и этак… на нижних этажах дым был обыкновенным. То есть таким, как и должен… поначалу, во всяком случае.

Он вышагивал вдоль границы нарисованного круга, и метель кралась по его следам. Снежная лисица о девяти хвостах, которые метут-заметают дороги, лишая путника надежды на спасенье. И желтая луна, единственный глаз ее, глядит неотрывно.

— А вот на вашем этаже… я никогда с таким не сталкивался. Ни вживую, ни в книгах не встречал… очевидно, что там и травы были, и магия… темная магия, Зослава. Мертвая магия.

Лисица замерла.

Я воочию видела ее, диковинного зверя из страшной сказки, которую детям рассказывают, чтоб не вздумали из дому по зиме сбегать.

И шерсть снежную, инеистую.

И глаз единственный, посеред лба сидящий. И пасть огромную с зубами мелкими, вострыми.

— Мой огонь едва не погас… и я испугался. Я вдруг осознал, что останусь жив, но без магии. И кому такой нужен был? Смерть… смерть — это ерунда. Неохота, конечно, ну да и верно, кому охота помирать? Но жить, когда… — Арей тряхнул головой, и с волос его потекли, покатились огненные капли.

Зашипела лисица.

А может, просто снег, который капли эти пропалили.

— Я тогда готов был на все, лишь бы вырваться… и вырвался… и…

— Мы бы погибли?

Он ответил не сразу.

— Да. Думаю, да… ты… ты, может, и смогла бы выйти, если бы лестницу одолела. А вот Евстигней — он человек. Люди ей нравились… — Арей закрыл глаза. — Люди были сладкими…

— Кому ты рассказывал?

— Кому я могу рассказать? — Арей теперь стоял, покачиваясь. — Меня же и обвинят. И выставят вон, только сперва судом еще один ошейник повесят. И не поможет Михаил Егорович. Напротив, ему же хуже сделаю. Скажут, что по его инициативе меня приняли, а то и в заговоре обвинят. Царевич ведь едва не погиб. Но… Зослава, я не делал этого! Я никого не хотел убить!

И внове поверила ему.

Оно как не поверишь? С чего бы Арею царевичевой смерти желать? Ему-то с того ни выгоды, ни пользы, хлопоты одни, потому как прав в одном: случись чего с царевичем, так и всей Акадэмии плохо будет. А хуже прочих — Михаилу Егоровичу, потому как он ректором поставленный, за порядком следить обязанный. Выгонят ректора — не станут и Арея держать.

Запутано все. А я к этаким сложностям непривыкшая.

— Хлопушки или подменили, — Арей все ж остановился, уставившись аккурат в хитрющий Лисицын глаз. — Или же воспользовались случаем…

— Или совпало.

— Возможно, что и так, только не верю я в такие совпадения. Хлопушки, магия чужая. Евстигней, который вдруг да в чужой комнате очутился, да без сознания… ты вот… нет, что ты осталась, так то случайно, это да, а вот остальное все…

Качнулись лисьи хвосты, и сама она рассыпалась ворохом снежинок. Была и нету… а была ли?

— Он заявил, что ничего не помнит…

— Не веришь?

Арей только рукой махнул: оно и понятно, что не верит. Небось, я бы тоже царевичу не поверила. Зачем явился? Что ел? Чего пил? Неужто вовсе память отшибло? Нет, оно с людями случалось, особливо после беды какой. Вот, бабка сказывала, что тем годом, когда азары налетели, у соседки ейное, Марыльки, память что косою срезало. А все потому, как Марылька этая, которой на той час и десяти годочков не минуло, видела такое, чего и взрослым видеть не надобно. Вот и Божиня милостью своей отерла ее от темное памяти.

Избавила, стало быть.

Да только Евстигней — не девица десяти годочков. И азары в общежитии не лютовали.

— Есть способы, конечно, памяти лишить, наговором, травами. Да только он слишком уж спокоен для человека, который и вправду не ведает, что с ним случилось.

Арей сцепил руки за спиной.

— Потому и прошу, Зослава, не лезь в это дело. Спасла? Хорошо. Может, и вправду отблагодарят. А нет, то оно и спокойней тебе будет без царской милости. Она частенько после боком выходит… пускай сами разбираются, чего у них там приключилось.

Я кивнула.

Не было у меня мыслей мешаться в дела царские, и без моей особы буде кому нос сунуть. Есть у царя и Тайный приказ, и иные верные люди, про которых говорят, будто бы вершат они дела столь темные и грязные, что обыкновенному человеку и думать о таких — есть крамола… я не думала.

Я не желала лишь, чтоб Арей этим людям попался.

— Нет, — Арей покачал головой. — Я такие шутки шутить умею…

— Не веселы они.

— Есть такое…

— Для чего?

Вот нутром чую, что не забавы ради Арей дело сие затеял. Даже не будь Евстигнея, который мало что не помер, все одно за этакую шутку спасибо не сказали б… рисковал он.

— Дело такое… братец мой, чтоб ему икалось… — Арей стиснул кулаки. И волосы вновь задымились, того и гляди полыхнет, да не тихим огнем, который удержать сподобится, нет, рвется в нем пламя, злится. Знать бы, на что… — Слышал я, как он с Киреем говорил… Игнат, может, и неплохой парень…

Это признание нелегко ему далось. Оно и понятно, как ни крути, но одна кровь, да только выходит, что одному в ошейнике сидеть, другому — поводок держать. Где уж тут до братское любви?

— Ума он не шибко большого. Кирей его дразнил, что Игнат по сей день мамку слушает, что сам ни на что не способный… раба и то не продаст…

Я покачала головой.

Эк хитро выходит. Тут и гадать нечего, об каком таком рабе разговор шел.

— Вот Игнат и бил себя в грудь, что к снежню выправит все бумаги… — Арей управился-таки с пламенем. — Главное, не бумаги, а печатка, которой клеймо ставят. У кого она, тот и хозяин. И еще печаткой этой клеймо как поставить, так и стереть можно. А нет клейма, нет и раба… понимаешь?

— Украл бы?

— Украл.

— Они б поняли…

— А то я не знаю, что поняли! И пускай! Понять — одно, а доказать — другое. Зослава… даже когда я магом стану… даже если стану, то без этой печатки клейма не стереть. С ним же мне жизни не будет… и не такой я дурак, чтобы печатку эту сразу использовать. Спрятал бы до поры до времени, а там, глядишь, после выпуска и разомкнул бы… или раньше, если б нужда такая пришла. Без клейма, случись бежать, уйти было бы не в пример легче… понимаешь?

Понимала.

И… пожалуй, не великий был бы грех за тою кражей.

— А вышло, что… ни себе, ни людям… и теперь вот гадаю, и вправду ли я случайно тот разговор услышал?

Буря улеглась. Видать, скучно стало лисице слушать людские разговоры. Что ей до бед нынешних? Ей-то все одно, царь, царевич, аль вовсе холоп или раб… любого закружит-завьюжит, укроет белым пологом, зашепчет до смерти.

Или, коль надоест забава вдруг, выпустит, проведя по самому краю гибели.

А сама унесется, ускачет… слышала я, будто были люди, знавшие особое слово, которым лисицу приманить можно. И тогда глянет она человеку в очи, и в самое сердце, дыхнет холодом предвечным, пробуя наглеца на прочность. А коль устоит он, то и одарит его лисица за смелость серебром небесным.

Мало его в мире.

И искорки хватит, чтоб справить не дом даже — усадьбу целую. Бабка сказывала, что был в соседних Путришечках парень, который зимою в лес ушел, а возвернулся наутро да с колечком из небесного серебра. Сватался он к девке одной, а та, возгордившись, и пожелала особого украшения…

Добыл.

Правда, после помер, как зима на убыль пошла. Стаяла душа… зато колечко то девка продала… правда, бабка приговаривала, что не вышло с этакого богатству толку, потому как проклятое оно.

— Не суйся боле, — попросила я.

— Не сунусь. Не дурак… только… это начало, Зослава. — Арей зачерпнул горсть сыпкого снега, дунул, и снег взвился белым пламенем. — Кто-то очень не хочет, чтоб царевич царем стал…

Слово было сказано.

Упало на снег тяжко, что камень в прорубь, только что круги не пошли. И пусть бы не слышал никто, окромя меня, этого слова, а все одно неспокойне сделалось.

— Евстигней…

— Не знаю, кто из них, — Арей не дал мне спросить. — Да и то… где один, там и шестеро… думаю, за престол ежели платить, то шестеро — невелика цена…