Vita Damnata

Глава 25

Я разрывала землю, быстро, судорожно, неспокойно, будто от этого зависела чья-то жизнь. Под мои ногти забивалась грязь, а лицо чесалось от едкой пыли. Я рвала тонкие корни и откидывала их прочь, отбрасывала слизней и другую членистоногую земляную живность.

Показалась глазница черепа, забитая черной землей. Острая скула, край нижней челюсти и целые желтоватые зубы.

“Что же мне делать?..” — пронеслось у меня в голове, — “Позвать Богдана? Зарыть останки обратно в землю? Оставить всё как есть, и просто сказать, что я ничего не нашла.”

Я продолжила расчищать захоронение.

“Если я открою ему правду — всё рухнет. Его надежда, весь этот безумный поиск, что держал его на плаву все эти годы. Десять лет поисков, десять лет безуспешных стараний, неизвестности и темных мыслей, что он отгонял от себя, игнорировал и продолжал биться.”

Из земли появилась переносица черепа. Маленький, белый, почти прозрачный паучок быстро прополз от моего большого пальца руки вверх, к груди.

“А если совру? Скажу, что здесь ничего нет. Он продолжит искать её. Перевернет Землю. Арестует всех “послушников”, и все равно кто-нибудь раскроет ему правду, что произошло здесь давным — давно. Нет, это неправильно. Богдан заслужил знать истину, какой бы страшной она ни была.”

Что-то внутри моей грудной клетки сжалось, давило на ребра острой болью. Впервые за более чем двести лет, я сочувствовала смертному, сопереживала его бесплодному поиску и внутреннему горю. Я понимала, что если я сейчас позову Иванова, покажу ему страшную находку, он сломается. А если оставлю всё в секрете, то я обреку его на бесконечную погоню за призраком.

“Какое я имею право решать? Если это его сестра, Катя, то он обязан знать. Но если я промолчу, может, хоть ещё ненадолго, у него будет эта, дающая его сердцу огонь, иллюзия, что Катя где-то там, живая?”

Я сжимала пальцами похожую на песок сухую землю, из моих кулаков сыпались песчинки, словно в часах, что изображены на черной карточке “послушников”.

Ветер уносил пыль в строну, шелестел листьями, будто шептал: “Выбирай."

"Чёрт! Нет. Не могу врать. Но… и сказать правду — значит убить в нём последнее — надежду."

Тишина последнего часа ночи. Я будто зашла в безэховую камеру Орфилда. Я слышала свои мысли так ясно, так четко, что на несколько мгновений в этом мире существовала только я и найденные мной кости Кати.

Ее останки словно ожили, будто я очутилась на празднике мертвых в Мексике. Ее грязный череп повернулся на тонких позвонках шеи и посмотрел на меня своими полными земли глазницами. Зубы смыкались, клацали, пытаясь сказать, что Катя слишком давно была здесь, одна, зарытая наспех в плодородную землю. Она скучала по младшенькому, корила себя за то, что искала утешение у “Послушников времени”, теряя свое драгоценное время в погоне за иллюзией обретения бессмертия. Делала ужасные вещи, чуть не убила человека. Хотя могла сосредоточиться на своей семье, на младшем брате, что отчаянно нуждался в любви. Череп словно корил себя за то, что Богдан, последние десять лет жил лишь одним — бесплодным поиском. Ни семьи, ни любви, одиночество и мертвецы. Не такой жизни Катя желала бы своему Богдану.

Я мотнула головой и сбросила наваждение. Вот он — череп, лежит в пол оборота, с широко разинутым ртом. Конечно, кости молчат.

"Прости меня, Богдан. Но ты заслуживаешь знать.”

Я услышала за спиной шорох.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, в висках застучал гулкий ритм. Не успев ничего понять, я уже повернулась и увидела Иванова.

Он зажал рот рукой. Его глаза впились в черные глазницы откопанного мною скелета.

Богдан сам был похож на покойника — бледное лицо, пустой, растерянный взгляд и застрявший в горле вдох.

— Это…? — прошептал Иванов. — Ты нашла…

Его голос сорвался на последнем слове.

"Соври. Быстро. Скажи, что это может быть кто угодно, не обязательно его сестра.” — Я судорожно пыталась найти слова, чтобы облегчить участь Иванова. Но мой язык прилип к нёбу, а в голове звенели колокола, но то была лишь разгоняемая бешенным ритмом сердца кровь в моих венах. Богдан сделал шаг вперед, протянул руку к желтому черепу.

— Богдан, подожди! — я перехватила трясущуюся ладонь Иванова.

Он вывернулся из моих пальцев, сел на колени перед вырытой ямой и смотрел, не отрываясь, на кости.

Он не двигался, молчал. Просто смотрел.

А потом раздался этот звук — не крик, не стон, а что-то глубже, из самого нутра Богдана, будто земля под нами двоими, живыми, разверзлась.

Иванов одним движением оттолкнул меня от края неглубокой ямы и быстро принялся раскапывать останки. Его тело напрягалось от каждого движения, будто к его ладоням был подведен ток. Венка на загорелом лбу пульсировала в такт артерии на шее. Он что-то шептал сам себе, двумя руками черпая землю.

Я положила ладонь на его плечо. Он отбросил грязными пальцами мою руку. Мои слова, о том, что это может быть не она, не его сестра, не Катя, тонули в его хриплом, прерывистом дыхании.

И вдруг он замер. Я выглянула из-за его плеча. Богдан раскопал скелет почти целиком. Яркое красное платье, пусть и истлевшее, прикрывало грудину и таз покойницы. А на костлявом, когда-то сломанном и неправильно сросшемся, запястье блестел в свете луны тоненький браслет из серебра с круглым кулоном из белого самоцвета в форме ангелочка.

— Катя… Это… Это ее счастливый браслет. — выдохнул Богдан и рухнул рядом с костями.

Его тело содрогалась в плаче. Я сидела рядом. На лице моем была гримаса страдания, я чувствовала, как мне сводило мышцы у губ и на лбу.

Я не знаю сколько времени мы так провели. Но в одно мгновение Иванов вытер слезы со своих щек, размазав землю по своему лицу, встал над костями и сделал шаг назад. Затем еще один. Богдан быстро развернулся и побежал к машине. Я слышала, как он завел мотор. Машина взревела, колеса взвизгнули. Иванов убежал прочь. От мертвой сестры, от меня, от своих рухнувших надежд, от своего горя.

Могла ли я его винить, что он оставил меня наедине с еще одним покойником? Нет. Я знала, что такое горе по любимому человеку. Если бы у меня было время проститься с Иваном двести лет назад, если бы меня не подгонял рассвет, я бы повела себя точно так же. Бежала бы по горным тропам Альп всё выше и выше, пока не увидела бы другие снежные пики вдали, пока солнце не приказало бы мне есть многолетний снег под ногами, заглушить жажду, которая тот час догнала бы меня. Я бы упала в этот снег лицом, зарылась в его холод. Я бы кричала, плакала, а потом резко бы замерла, и лежала бы бездвижно на белом холодном покрывале, до тех пор, пока мое тело бы смогло выносить мороз. Я бы вернулась обратно в пансион. С раскрасневшимися щеками и льдинками на ресницах. Мне было бы все равно на тех кто рядом, врачей, медсестер, постояльцев, пораженных туберкулезом. Этого всего для меня не существовало бы. Была бы лишь только я и скорбь, опустившаяся черной тучей на красочный мир. Но у меня такой возможности не было, я впала в анабиоз в комнате рядом, пока моего любимого омывали, заворачивали в белый саван, опускали его бездыханное тело в гроб. Я спала, когда в мою дверь стучались и звали меня по имени, спешили сообщить мне страшную весть. Я лежала, скрючившись в дорожном сундуке и видела сон, воспоминания о нашей жизни. Три с половиной года, я — бессмертная, и мой Иван — смертельно больной чахоткой. Мы гуляли по ночным улицам Петербурга и Парижа, мы ждали рассвета на крыше нашей квартиры в Риме. Он держал меня за руку, когда я обливалась холодным потом при виде белого неба, а после охотник провожал меня в специально обустроенную для меня комнату. Эти три года были самыми лучшими в моей бессмертной жизни. И они закончились в то раннее утро в пансионе в горах, когда я оставила бездыханное тело Ивана в лучах утренней зари. Лишь только следующим вечером, меня проводили к гробу из красного благородного дерева. Лицо Ивана было словно из воска, белое, как снег на вершинах гор, черные ресницы словно припорошили мукой, а темные кудри скрыли грубой светлой тканью. В его длинные пальцы кто-то вложил распятие.

В книгах раньше писали, что смерть чем-то напоминает сон. Иван не был похож на спящего. Весь его вид, вся его бледность кожных покровов кричала о том, что этот мужчина уже не откроет глаза никогда. Я не проронила у гроба и слезинки. Медсестры шептались, что бесчувственна и черства, но они не знали, что я прекратила свое существование рядом с тем гробом. "Зверь" внутри скорбел вместе со мной. Иван приручил его, сделал послушным и ласковым. Единственный смертный, который знал о нём и не испугался. Мой охотник умер, я же отдала свое тело "зверю", не желая больше продолжать что-то чувствовать, кого-то любить, о ком-то страдать.

Я подхватила с земли лопатку и побрела в сторону дороги. Небо стало светлеть, а это означало, что скоро мне самой предстояло зарыться в землю. Но не здесь, не в заброшенном аптекарском огороде. Возможно Иванов вызовет днем сюда коллег, и они перепашут весь сад в поисках других трупов, сбора улик и следов. У майора будет еще больше доказательств против “Послушников времени”. Когда он смирится с тем, что его сестра мертва, он захочет с еще большей силой, наказать тех, кто виновен в ее пропаже и смерти. Мне оставалось лишь дождаться момента, когда разыщут дневник Романа и выкрасть его у полиции.

Я брела вдоль шоссе, зачерпывая носами ботинок землю с обочины. Мимо проносились редкие автомобили. Я шла прочь от заброшенного аптекарского огорода, глазами высматривая местечко для дневного сна.

Мой вытянутый силуэт, моя длинная тень от искусственного света фар, то появлялась, то исчезала, огибала мое тело, скользя по сожженной горьким воздухом желтой траве.

Я шла и думала об Иване, о Кате, о Богдане. Если бы полицейский не был бы так сильно похож на моего любовника, испытывала бы я к Богдану такую же эмпатию, как сегодня? Тронула бы мое бессмертную душу трагедия Иванова? А может я действительно прониклась к этому мужчине? Может внешность полицейского, его безумное сходство с моим охотником уже были и не так важны, а важен был сам Иванов? Его вера в логику, его погасшая надежда найти сестру живой, его стремление поразить “послушников” и найти убийц блондинок. Его упорство, его покачивание головой, когда он о чем-то думает, быстрое реагирование на события и слова, отсутствие стеснения в выражении эмоций. Неужели за столь знакомой и любимой мной внешностью, я разглядела личность майора? И она мне нравилась, она меня манила. Сердце снова ударило о грудь, будто перевернулось, а в животе стало пусто, как это бывает, когда летишь в пропасть.

Моя тень плясала передо мной, словно мим на улице, карикатурно повторяя мои движения. Позади раздался короткий гудок. Я обернулась. В глаза светили яркие огни. Я не могла увидеть, даже очертания машины.

— Садись. — крикнул мне из окна Иванов.

Я быстро заскочила на пассажирское сидение, положила лопатку в ноги и спросила полицейского:

— Ты как?

Иванов мотнул головой и вырулил с шоссе.

Я не решалась заговорить с Ивановым, да и он сам не спешил начать диалог.

Когда мы въехали в город, он остановился на заправке и вышел из машины. Я решила пойти вместе с ним.

Догнала его в круглосуточном торговом павильоне. Богдан размешивал сахар в кофе тонкой пластикой палочкой. Я взглянула в окно, поверх плеча Богдана. Вокруг машины полицейского бегал парень в спецовке и заливал бензин.

— Будешь? — буднично спросил Иванов и указал пальцем на кофейный аппарат.

Я кивнула и через минуту в моих руках был точно такой же бумажный стаканчик, как у майора.

— Скоро рассвет. — заговорил Богдан. — Тебя подбросить домой или в клинику?

— В клинику. Роман наверняка хочет знать подробности… — я осеклась, не в силах сказать простое слово “поездка”, ведь за эти словом стояло столько трупов, в том числе и останки сестры Богдана.

— Хорошо. — отозвался Иванов.

— А что с Катей? Ты ее так и оставишь там, в аптекарском огороде?

Богдан мотнул головой:

— Я найду городской телефон и анонимно сообщу об останках.

— Думаешь никто не узнает, что это мы нашли и разрыли могилу?

— Я сделаю все по уму. Не переживай. Главное, чтобы все прошло быстро.

— Что прошло быстро?

— Опознание.

— Ты надеешься, что это не твоя сестра? — я замерла на месте.

— Я знаю, что это она. Я имею ввиду… — Лицо Иванова вновь побледнело, а его брови сошлись на переносице. — ДНК — анализ останков, экспертиза, поиски следов насильственной смерти, расследование. Я… — Богдан потер веки пальцами, — Я просто хочу ее похоронить. По — человечески, понимаешь? Рядом с матерью.

Я взглянула на кофе в стаканчике и увидела свое отражение — я будто надела древнегреческую театральную маску трагедии — мой рот был слегка приоткрыт, а уголки губ опустились вниз.

Богдан грустно шмыгнул носом и метким броском закинул пластиковую имитацию ложки в мусорное ведро.

— Едем? — спросил Иванов.

Я кивнула.

Майор одним махом допил кофе, стаканчик полетел в то же ведро.

Я не притронулась к горячему напитку. Вылила его на землю у машины.

— Вечером я за тобой заеду. Если ты не против. Идея с наркоторговцами от Петера мне понравилась. Хочу с ним это обговорить. — Иванов открыл передо мой дверь пассажирского сидения.

Я посмотрела на небо. Оно было белым, словно кожа покойника, а редкие облака розовели с каждой минутой все ярче и ярче, становясь кроваво-красными.

Я молча села в машину, Иванов вернулся за руль и домчал до внутреннего дворика клиники Романа за каких-то десять минут, нарушая все правила движения.

— Вечером. — сказал мне Богдан вместо прощания и быстро скрылся из палисадника.

Роман и Петер сидели перед телевизором на втором этаже дома. На экране мелькали азиатские лица актеров. Корейские дорамы — последнее увлечение Романа.

Петер поднялся с кресла, когда я вошла, Роман лишь мельком взглянул на меня.

— Ну что? — германец бросился ко мне с расспросами. — Что нашли?

Я стояла дверях и теребила край грязной блузки.

— Сестру Иванова.

— Живую? — не отвлекаясь от корейского сериала спросил Роман.

— Лишь кости. — Я отвернулась, чтобы мои бессмертные спутники не увидели выступившие на глазах слезы.

Петер подошел ко мне ближе.

— А дневник Романа? Нашли?

— Нет. — покачала я головой.

— Жаль. — ответил германец.

Я вышла из гостиной, отщелкнула срытую панель, забралась в проём. Петер последовал за мной. Я подогнула колени к подбородку и попросила германца закрыть тайное убежище.

— Я с тобой. — Петер сделал шаг внутрь проема.

— Наверху дорожный сундук. — я отпихнула ногу германца.

— Но… — замешкался блондин.

— Приятных снов. — я потянула на себя панель и погрузилась во мрак.