Vita Damnata

Глава 14

Извозчик осторожно постучал в дверь плотно зашторенной кареты. Красный бархат отозвался вибрацией, шевельнулся. Я отодвинула ткань от окна и взглянула на закутанного в дубленую кожу мужчину с обветренным красным лицом и карими глазами. Он заговорил по — французски, но осекся через слово и тут же перешел на немецкий:

— Фрау, мы прибыли.

Я дождалась, когда извозчик откроет передо мной дверь и подставит ступеньку, чтобы я смогла спуститься на белый снег.

На встречу из гостевого дома выбежала мадам в заляпанном желтыми пятнами фартуке, а за ней неспешно шел немолодой двухметровый толстяк с бычьей шеей и красными от мороза оттопыренными ушами.

Я накинула поглубже капюшон шерстяного плаща, подбитого мехом и указала толстяку на дорожные сундуки, закрепленные, позади кареты, кожаными ремнями.

Извозчик попрощался со мной и стал распрягать разгоряченных лошадей с розовыми раздутыми ноздрями. Мадам взяла меня под локоть и защебетала на французском приветствие, представилась именем Клеманс, быстро рассказала про распорядок жизни в гостевом доме и поинтересовалась на сколько дней я хочу забронировать комнату. Я ответила, что буду жить здесь неделю, Клеманс закивала и назвала полную стоимость моего постоя.

Мадам не знала меня в лицо, все дела до своей физической смерти с владелицей гостевого дома в Альпах, в который я отправила больного чахоткой Ивана, я вела через переписку, а после казни я сменила имя и обзавелась большими деньгами, раньше принадлежавшими семье Якуба.

Меня не терзала совесть за воровство, ведь Якуб получил по заслугам — оговорив меня, он подписал, сам того не зная, себе и своей семье смертный приговор, который привел в исполнение пробудившийся "зверь" внутри меня в ночь моей казни.

Якуб тянул за монашескую шерстяную рясу, впивался пальцами в колючую ткань, когда я пила его кровь, сжимая его плечи до хруста костей. Его жена и маленькие дети тихо спали в своей части дома, когда я, пьяная от эйфории кровавого пиршества, вошла в их комнату. Малюток я просто удушила, словно маленьких птенчиков, с женой же пришлось повозиться. Она проснулась. То ли ее материнское сердце почуяло неладное, то ли крики утренних фонарщиков ее разбудили, но женщина открыла глаза, изошлась воплем, увидев меня, склонившуюся над крохотной кроваткой самого младшего из сыновей Якуба. “Зверь” внутри меня действовал молниеносно: прижал несчастную к стенке, её ночное платье спустилось с плеч. Полуголая, она отчаянно отпихивала мои, сомкнувшиеся на ее горле, руки и стремилась не убежать, нет, а проверить своих детей. Я сломала её трахею, она хрипела, но продолжала биться. Я занесла кулак над её головой и обрушила на нее всю свою “звериную” силу. Женщина дёрнулась, пытаясь схватиться за голову, я вонзила зубы в её оголенную грудь и прогрызла плоть до самой грудины и ребер. Покончив с семьей Якуба, я почувствовала усталость. Мои ноги и руки будто налило свинцом. Обессиленная, я рухнула на ещё теплую кровать женщины и накрылась с головой толстым шерстяным одеялом. Так я впервые впала в анабиоз первого рассвета своей бессмертной жизни.

Клеманс щебетала о том, как здорово в деревне зимой: днем можно сходить в лес на променад по протоптанным тропам — “Это безопасно, волков в этих местах нет, всех изловили”, если я захочу, то могу взять лыжи — “Поговаривают, богатые французы полюбили соревноваться в скорости передвижения, да и в газетах пишут, что прогулки с использованием лыжни полезны для здоровья”. Я отрезала, что очень устала с дороги и скорее всего весь день буду крепко спать. Мадам понимающе закивала и попыталась разглядеть мое лицо, скрытое тканью, я лишь сильнее сжимала края капюшона и вовремя поддакивала говорливой женщине.

Толстяк, муж Клеманс по имени Жером, грузно переминался с ноги на ногу, плетясь за нами и молчал.

Гостевой дом представлял из себя пастушескую хижину, сложенную из камня и массивного бруса, побеленного известняком. Двухскатная пологая крыша с большими свесами и далеко выступающим козырьком укрывала балконы комнат постояльцев на втором этаже и поддерживающие их массивные деревянные балки.

Ночь вступила в свои права. Холодный ветер гор колол, словно иголками, мою новую, молодую кожу на руках, хлестал мелкими снежинками щеки. Полная Луна освещала нам узкую тропинку к предбаннику дома.

Мадам открыла передо мной дверь гостиной с большим камином посередине и упорхнула на кухню, приказав Жерому проводить меня до моей комнаты. Амбал кивнул и, закинув мой дорожный сундук себе на плечо, прошел вперед по скрипящей лестнице. Мужчина остановился у первой двери у лестницы и попросил по — французски дернуть толстую круглую ручку на себя, тихо ругнувшись на мадам за то, что та не оставила дверь пустующей комнаты открытой.

Я указала здоровяку жестом куда поставить дорожный сундук, а сама быстро зашторила окна. Жером стоял в дверях, не шелохнувшись. Я достала из сумки деньги и протянула толстяку. Тот с трудом пересчитал бумажки и монеты, сам себе кивнул и кротко взглянул на меня. Я не снимала плаща, что явно нервировало мужчину. Ему хотелось рассмотреть постоялицу, но глубокий капюшон и меховая опушка скрывала большую часть моего лица. Амбал буркнул, что ужин будет подан через двадцать минут и закрыл за собой скрипучую дверь.

Я сняла верхнюю накидку и посмотрелась в маленькое серебряное зеркало над деревянным непрезентабельным комодом. Шрамы от ожогов исчезли, но кожа моего лица оставалась розоватой, будто я только что вышла из горячей бани. В свете дня, если бы меня могли увидеть смертные, я бы насторожила их своим внешним видом — брови и ресницы еще не отросли и, я была похожа на больную сифилисом куртизанку, белые локоны — чересчур короткие по тем временам, едва доставали плечей, и мне, с большим трудом, удавалось их собрать в хоть какое-то подобие прически. Я достала из сумочки сурьму, подвела глаза и брови, сдула с пуховки жемчужные белила и припудрила розовую кожу на щеках. Надела шерстяное платье с вырезом под горло, что полностью скрывало плечи и натянула шелковые перчатки, чтобы закрыть ладони. Мадам постучала в дверь и получив мой ответ заглянула в комнату.

— Мадмуазель, я накрыла для Вас стол внизу. — прощебетала хозяйка гостевого дома и отступила в коридор, дожидаясь, пока я сложу косметические принадлежности обратно в свою сумочку.

Я прошла мимо Клеманс и поинтересовалась:

— Я здесь одна или есть еще постояльцы, что выйдут на ужин?

— В нашем доме гостит еще один человек, мужчина. Кажется, он русский или поляк. — пожала костлявыми плечами мадам. — Но он болен и не спускается трапезничать.

Мое сердце забилось чаще. Иван еще был жив, он дождался меня.

— Этот русский, не заразен? — надменно спросила я.

— Нет, что Вы, мадемуазель. — затарахтела Клеманс.

— Не хотелось бы с ним встретиться. — я повела плечами, выказывая мадам свою притворную брезгливость.

— Не переживайте. Его комната в самом конце коридора, выходит окнами на восток, хоть и напротив вашей, но у него своя уборная, а еду я приношу ему трижды в день сама. Он настолько слаб, что не может встать с кровати.

Мадам склонилась над моим ухом и по секрету сказала мне, что русский шел на поправку все эти недели, но узнав из газет о казни некой Анны, стал отказываться от еды и снова слег, обессилив, настолько, что сам уже не мог позаботиться о себе.

— Он что в любой момент может умереть? Что же это за болезнь такая?! — я удивленно вскинула брови.

Мадам отвела взгляд и прошептала:

— Я конечно не доктор, но я думаю, что его болезнь не заразна. Он страдает душой, а не телом.

— Как каждый из нас. — ответила я и зашагала по лестнице вниз.

Луковый суп и куриные потроха. Поздний ужин для поздних гостей. В свете свечей и открытого огня камина, мое лицо не вызывало у Клеманс никаких эмоций. Она порхала вокруг меня, подливая в мой бокал горячее вино со специями.

Мадам не унималась, рассказывая мне о всех достопримечательностях маленькой деревушки на вершине мира. Я узнала о летних охотничьих сборищах, об осенних отпускниках из больших городов, о зимних рождественских забавах, о весенних походах для дам за первыми цветами.

Жером иногда молча подходил к камину и подбрасывал толстые сухие поленья в огонь, мешал длинной кочергой угли и косился на меня, но ничего не говорил и никак не вмешивался в наш с хозяйкой светский разговор. Я знала, что я была не так привлекательна, как раньше, но умелый макияж и блестящая заколка с жемчугом в золотистых волосах, усыпили бдительность толстого пастуха.

Я поблагодарила мадам за ужин и поздние хлопоты и оставила монету на столе. Поднялась наверх, закрыла за собой дверь своей комнаты на ключ. Я не стала зажигать свечи, села на кровать, слушая как внизу, подо мной, хозяйка гостевого дома бурно обсуждала со своим мясистым мужчиной меня и мой вычурный городской раскрас. Спустя час, шум на кухне и в гостиной стих, скрипнула дверь хозяйской комнаты, а еще через некоторое время стих и шепот.

Я сняла со своих ног короткие сапожки и вышла в коридор босиком, на цыпочках подошла к двери комнаты Ивана. Я слышала его грудной кашель. Болезнь вернулась с новой силой. Я нажала на дверное полотно, дверь поддалась и открылась. Во мраке ночи, я медленно подошла к кровати Ивана. Его лицо, серое от болезни, худое, со впалыми щеками, синеватыми губами, казалось в свете Луны посмертной маской. Он лежал не двигаясь на спине, с вытянутыми вдоль тела руками. На тумбочке рядом с кроватью стояли склянки с опиумом, распятие и потрёпанный молитвенник Он отвернулся головой к окну и не видел моего приближения. Иван смотрел своими бездонными голубыми глазами на круглый диск в небе, тяжело, отрывисто дышал.

— Господи, прими мою душу… — шептал он, глядя на темно-синее ночное небо.

Половица под моими ногами скрипнула. Иван даже не обернулся, подумав, что это мадам принесла ему очередные микстуры. Я подошла еще ближе, охотник закрыл глаза и из последних сил заговорил на ломаном французском:

— Поставить тут. Уходить. Один. Оставить один.

— Ваня… — прошептала я.

Иван медленно повернул голову, черные кудрявые волосы подпрыгнули, его веки расширились от удивления, а синие губы широко разомкнулись.

— Анна! — просипел охотник.

Он попытался подняться, но изошелся в кашле. Я ринулась к кровати, подхватила его за плечи, помогла ему сесть. Иван приложил голову к моей груди и тихо застонал. Я чувствовала всем телом, как тяжело ему дается каждый вздох, как внутри его груди клокочет болезнь. Я обхватила его голову руками, почувствовала животом теплоту слез, капавших из глаз Ивана на шерстяную ткань моего платья. Когда чувства от встречи отступили, Иван вытер лицо носовым платком и медленно, с трудом проговаривая каждое слово заговорил:

— Боже, Анна, я думал ты … Я думал ты — мертва. — прохрипел мой охотник и поднял на меня полные слез глаза. — Я приехал сюда, стал проходить лечение от чахотки. Я быстро пошел на поправку и тут же направил тебе письмо. Но ты не ответила. — Иван быстро заговорил, будто спешил, пока не поздно, оправдаться за все те дни, что он не был со мной, — Я написал еще одно послание, но и оно осталось без ответа. Я заволновался, попросил ямщика проверить наш дом в городе. Он вернулся с плохими новостями. Ты была арестована. Ямщик дал мне газету с объявлением о твоей поимке. Я собрал вещи и стал дожидаться извозчика. — Иван глубоко вдохнул, свистящий звук разразил его грудь. — Раз в неделю сюда приезжает экипаж для постояльцев. Мне было всё равно, что я могу умереть в дороге, но я бы себя не простил, если бы не попытался тебя увидеть. С экипажем приехал дознаватель… как же его звали… Роман… Он ничего от меня не узнал, ни кто ты, ни откуда мы. Лишь то, что мы с тобой договорились всем рассказывать. — Охотник схватил меня за рукав, крепко сжав мое плечо. — Он подмешал мне в напиток опиум. Я заснул, а Роман уехал обратно город. Очнувшись, я понял, что всё это время Роман узнавал обо мне и что нас с тобой связывает. Я будто знал, что его судебное дознание не увенчалось успехом, я будто чувствовал, что ты, в тюрьме, греешь своё сердце мыслями обо мне и поэтому, этому ужасному человеку нужно было найти то хрупкое чувство в тебе, что он бы смог сломать лишь словами. Я не находил себе место, я знал, что мне надо тебя увидеть. Нет… — закашлялся Иван. — Тебе надо было меня увидеть. Я решил не ждать еще неделю до приезда извозчика, а пошел вниз в ближайшую деревню, узнать может ли кто — нибудь взять меня с собой в город. Но моё состояние, на фоне переживаний, ухудшилось. Не пройдя и полпути, я рухнул в приступе кашля. Жером, муж хозяйки дома, принес меня сюда и я два дня был без сознания. Когда я вновь пришел в себя, я был не в силах пошевелиться. Мадам Клеманс поила меня настойками с опиумом через силу. Когда сознание ко мне возвращалось, я рвался из дома, но не мог даже встать с кровати. Наверное в опиумном бреду я повторял твоё имя. Так мадам узнала, о тебе и о том, почему я, смертельно больной, рвусь покинуть этот дом. Клеманс стала заказывать германские газеты. Она читала вслух статьи о том, как продвигается твое дело. А потом… Потом она пришла и положила на тумбочку газету со статьей, где говорилось, что тебя казнили. С тех пор я стал отказываться от еды и лекарств. Мой мир рухнул. Мне не зачем было больше жить. — Охотник откинул голову, на его щеках снова заблестели слезы. — А на прошлой неделе Клеманс сказала мне, что Якуб и вся его семья мертва. Не иначе как божье воздаяние, подумал я, за всю ту ложь, что он обрушил на твои плечи. Мое сердце хоть и горевало по тебе, но холодная ярость внутри ослабла. Я стал спокоен. Я стал ждать встречи с тобой на небесах.

Я убрала мокрые волосы со лба Ивана и поцеловала его холодную кожу.

— Тише, мой дорогой, — я гладила кудри охотника, — Якуб поплатился за мои мучения.

— Но как ты выжила? — округлил глаза охотник.

Я немного помолчала и рассказала Ивану не таясь обо всем, что со мной произошло.

Иван закашлялся и приложил платок к губам. Алые капли окрасили желтоватую шелковую ткань.

Охотник сложил платок, надеясь, что я не замечу кровь. Я перехватила ткань из его рук:

— Я думаю, что когда мой пес укусил меня, он заразил меня какой-то “звериной” болезнью. Я чувствую внутри себя такую мощь, такую силу, когда вижу кровь, что кажется я могу уничтожить весь этот мир.

Иван замотал головой. Он знал предания о вурдалаках, о страшных созданиях без человеческой воли и божьей морали, лишь с одним желанием внутри — убивать. Диким голодом, который подчинял всё их естество лишь одному — крови.

— Я не знаю, что тебя спасло от смерти, Анна. Но ты осталась собой! — голос Ивана срывался на крик. — Если бы было иначе, ты бы разорвала меня и Клеманс с Жеромом еще до полуночи.

Я молчала. Иван заёрзал на кровати:

— Ох, Анна! Если бы я мог встать, обнять тебя крепко, так же крепко как обнимал когда-то…

— Ты еще сумеешь это сделать. — я снова гладила его волнистые черные волосы.

Иван закрыл глаза и мотнул головой. Я потянула его за подбородок и поцеловала его синеющие губы.

Иван притих. Я не понимала, что происходит с ним, с его мыслями. Винил ли он себя за то, что мы оба оказались на чужбине из-за его болезни или винил меня, за то, что я оставила его одного в этом гостевом доме. Боялся ли он меня и моей смертоносной силы. Терзаемая сомнениями, я заговорила:

— О чем ты думаешь, мой охотник?

Иван тяжело и громко вздохнул:

— Я думаю о том времени, что мы с тобой упустили и том, как ты будешь жить без меня.

Я вновь поцеловала его сухие губы и стерла с его щек соленые капли.

— Сейчас мы оба живы, мой дорогой охотник. И я буду жить для нас двоих, иначе бы Господь дал мне умереть в огненных муках.