Vita Damnata

Глава 10

Свет солнца проникал в темные казематы через крохотный оконный проем, отражаясь от каменных мокрых стен и черного, от гари факелов, сводчатого потолка. Я сидела на матрасе из соломы, закованная в кандалы. Я потеряла счет времени. Моя жизнь будто бы остановилась в одной точке, и я снова и снова проживала один и тот же день. Шелест листьев деревьев, пение птиц, приглушенный гул города, что стал вынужденным домом для меня и моего охотника Ивана — все это было слишком далеко, слишком сказочно. Я уже сама не верила, что когда-то жила простой размеренной жизнью, ходила на ярмарочную площадь, сидела на деревянных уличных скамеечках в тени раскидистых деревьев, кормила с рук голубей и вдыхала чистый воздух, что приносил ветер с гор.

Я жалась в углу своей темницы, не надеясь уже увидеть своего любимого, пройтись с ним по узким улочкам, отстукивая маленькими каблучками туфель по брусчатке, полакомится имбирным печеньем и пить привезенное из колоний какао в уличном кафе. Я не могла пошевелиться после очередного дознания. Мои ступни были обезображены. Пальцы на ногах были сломаны, лодыжки распухли и посинели. Я смотрела на полоску света на стене и молилась. Но не за себя, я уже смирилась с тем, что больше не увижу голубого неба над головой, я знала, что грязные, влажные стены темницы станут моим последним домом. Что я могла попросить для себя у Господа? Лишь быстрой смерти. Но я отчаянно молилась за своего охотника. Иван уже несколько месяцев был прикован к кровати. Этот страшный диагноз — чахотка. Даже когда мои голосовые связки сожгли горячим маслом, я мысленно обращалась к Богу и просила его дать Ивану жить, избавить его от страшной напасти.

— Анна. — услышала я возле решеток камеры голос.

Я повернулась и встретилась глазами с Якубом. Он отвел взгляд и приложил платок ко рту. Известному доктору, порядочному и уважаемому гражданину, отцу троих детей было неприятно на меня смотреть. Перед ним сидела лишь тень той Анны, которую он любил, которой он покровительствовал, которой он обещал достойную жизнь с достойным человеком. Якуб готов был пойти на все, лишь бы я стала его, бросила своего больного охотника и отправилась бы с ним в Цюрих или Париж. Я отвечала отказом на все его ухаживания. Но Якуб не сдавался. Он отправлял мне цветы, шоколад, дарил украшения и платья. Иван был слишком слаб, чтобы отвадить от меня настырного ухажера. Сейчас же Якуб смотрел на меня с отвращением. От его когда-то желанной Анны не осталось ничего, что его так привлекало. Когда-то пухлые губы были искусаны до крови, голубые глаза потеряли в цвете от пролитых слез, прямой нос был сломан дознавателем, распух и искривился на бок, желанное тело — покрыто синяками, ожогами и порезами. Якуб взглянул на мои истерзанные ноги. Те самые ступни, которые он воспевал в любовных, безответных письмах, те самые лодыжки, от которых он сходил с ума, были искалечены.

— Анна, — вздохнул Якуб. — сегодня будет суд. Я пришел попросить у тебя прощения. Дьявол попутал меня, это он велел мне оговорить тебя. Я исповедовался все эти месяцы, каждый день, я молился за тебя. Но Роман, твой дознаватель, он непреклонен. Зачем ты подписала признание, Анна?

Я пошевелилась, кандалы на руках загрохотали в тишине. Я попыталась ответить Якубу, но вместо слов, я могла лишь хрипеть.

— Ох, Анна. Если бы я мог вернуть время вспять, если бы я мог исправить свою ошибку. Я бы никогда не польстился на тебя, ты бы осталась лишь сладостью воспоминаний о прекрасной незнакомке, о недоступной жене пациента, о славянской чаровнице. Но я был слаб. Анна, Господь знает, что я был слаб. Я подался твоему холодному, зимнему очарованию. Но ты сама принимала мои подарки. Ты могла отправить все с посыльным назад. Я бы понял, что ты решительно мне отказываешь. Что ты не даешь мне никакую надежду. Ты сводила меня с ума своим молчанием, своей какой-то странной любовью к глубоко больному Ивану. Я хотел, чтобы ты любила меня так же, как его! Разве это грешно?! Но уже поздно что-то изменить. Видимо такова воля Божья. Ты оговорила себя, ты созналась в колдовстве. Теперь уже даже мое слово в суде не имеет значения.

Я слушала Якуба молча, тихо шевеля израненными губами. Я мысленно просила Якуба отставить меня одну, не досаждать своими причитаниями и оправданиями. Все было кончено. Для меня. Сегодня мне огласят приговор и пытки, многодневные, ежедневные истязания закончатся.

Якуб подошел вплотную к толстой решетке. От него пахло тальком и гвоздиками. Его лицо, бледное, испещренное глубокими морщинами, за месяцы моего заточения стало совсем белым. Он похудел и осунулся, будто сделался меньше ростом. Когда-то солидный доктор, что лечил Ивана от чахотки, от медленного и мучительного увядания, сам теперь был похож на своих пациентов.

Как я была когда-то благодарна Якубу за то, что он взялся за лечение моего охотника, за то, что Якуб сам поил Ивана настоями из наперстянки, болиголовы, красавки и опия. Я поддерживала Якуба, когда он прописал Ивану долгие прогулки на свежем горном воздухе и следил за тем, что бы его предписания исполнялись сиделками. Если бы я тогда знала, что Якуб заботился об Иване лишь для того, чтобы чаще видеться со мной. Якуб старался быть со мной, вести долгие беседы, держа меня, безутешную, за руку. Он обещал избавить мою кожу от старого некрасивого шрама на ладони. Обещал взять на себя расходы будущих похорон Ивана. Он повторял мне, что я должна смирится с неизбежным и строить планы на будущее уже сейчас, ведь я, в отличии от своего охотника, должна прожить еще много долгих и счастливых лет. Якуб клялся, что уйдет от жены, возьмет мое содержание на себя, и если Бог будет милостив, то я рожу ему сына. Этот, одержимой своей страстью, человек когда-то казался мне достойный доктором. Как глупа и наивна я была. Когда ухаживания Якуба стали неприлично навязчивыми, я, ничего не объяснив уже прикованному к кровати Ивану, забрала его из госпиталя и отправила в горную деревню. Я потратила последние деньги своего загрызенного псом мужа на полный пансион для Ивана. Сама же осталась в городе, чтобы закрыть пушную лавку, расплатиться с кредиторами и найти повитуху, ведь я знала, что уже несколько месяцев ношу под сердцем нашего с Иваном ребенка.

Якуб поджидал меня у дверей моего дома. Он набросился на меня, попытался поцеловать мои губы. Когда я закричала и пригрозила вызвать жандармов, Якуб убежал, процедив сквозь зубы, что я еще пожалею о том, что отвергла его ухаживания. Через неделю я увидела объявление в газете. Меня разыскивали по обвинению в краже, подаренных мне Якубом, украшений. Я попыталась сбежать в деревню к Ивану, но меня схватили добрые граждане, ведь за мою поимку назначили награду.

Роман, служитель уже чахнущей инквизиции, приволок меня в казематы. Тогда я и узнала, всю тяжесть обвинений Якуба. Я, якобы, не просто украла драгоценности, но и в сговоре с дьяволом, соблазнила честного врача. Я вернула все украшения, что были подарены доктором. Но Роману этого было недостаточно. Я, по его уверениям, оставалась быть одержимой нечистой силой. Я отрицала ложь. Я была верующей христианкой. Мои молитвы лишь озлобляли дознавателя. Роман подвешивал меня за большие пальцы ног вниз головой, требуя сознаться в сговоре с нечистым, обжигал мои руки горящим маслом, обливал холодной водой, перетягивал веревками мое тело. Когда я потеряла ребенка и истекала кровью, Роман сказал — "что сие есть доказательство моей вины". Пытки продолжались. Днями и ночами, Роман требовал от меня признаться, что я околдовала Якуба, что я, одержимая нечистыми силами и помыслами свела с ума доктора, приходила к нему во сне по ночам и соблазняла его своим обнаженным телом. Распутница, бесстыдница, ведьма! Роман хлестал меня плетьми, высыпал соль на свежие раны, ломал мои кости. Я могла стерпеть все, мне было не страшно, пока меня грела мысль о том, что Иван жив. Мой охотник даже не догадывался о том, через какие муки я прохожу, он не знал, что наш долгожданный ребенок погиб. Но я держалась за мысль о том, что когда это закончится, когда Роман поймет, что я не одержима, я вернусь к своему охотнику и смогу побыть с ним еще немного, пока болезнь окончательно его не одолеет. Я молилась о нескольких днях с любимым. Я мечтала, я грезила.

Слова Романа о смерти моего охотника были больнее ударов плетьми. Много позже я узнала, что Роман обманул меня, но тогда эта весть сломала мой дух. Я больше не могла сопротивляться. Я перестала бороться. Изможденная, я согласилась с обвинениями Романа. Дознаватель сломал меня, сломал саму веру в жизнь. Я просила о быстрой казни, лишь бы пытки и истязания закончились, и я смогла бы на небесах жить вечно со своим любимым.

— Анна, не молчи, прошу тебя! — взмолился Якуб.

Я отвернулась от оговорщика и подтянула синие колени к подбородку. Якуб заплакал, словно ребенок. Он схватился за железные прутья и медленно опустился на колени.

— Прости меня, прости меня, прости меня… — зашелся в истерике почитаемый доктор.

Он ревел, завывал и стонал. Он ждал от меня отпущения его греха, моего прощения. Но как я могла простить его? Как я могла произнести хоть слово, когда по его оговору, мое горло раздирала боль, а мой язык, обожженный горячим маслом, еле ворочался во рту.

Роман нарушил нашу аудиенцию. Закутанный в черный плащ, мой обвинитель в сопровождении двух служителей закона проводил меня в суд. Меня заставили стоять при оглашении приговора, хотя мои ноги больше мне не принадлежали. Роман торжествовал, когда меня обвинили в краже, колдовстве, в сговоре с дьяволом и приговорили к смерти, через сожжение.

В ту же ночь, меня привязали к столбу, сложили у моих ног хворост. Когда пламя подступало к моим ступням, а дым заполнял легкие, мне показалось, что я увидела глаза своего пса, словно две светящиеся точки. Черный зверь смотрел на меня, взывал ко мне. Мой большой лохматый пес, что убежал от меня на рассвете, когда мы с Иваном добрались до Архангельска, тот кого я вспоминала с любовью и болью каждый день, тот, что освободил меня от тирании мужа и придал решимости сбежать с любовником.

Я слышала, как обращался Роман к толпе горожан, что пришли посмотреть на мою казнь — “Эта женщина виновна в сговоре с дьяволом!”. Толпа роптала, в век просвещения, в век колониальных завоеваний и открытий новых земель, костер посреди главной площади казался людям пережитком темного прошлого. Роман продолжал взывать к толпе, сыпал цитатами из священного писания. Дознаватель не унимался, он ходил вокруг костра, с горящим факелом в руке и обращался к каждому: “Вот видите, достопочтенные горожане, эта женщина не кричит, а значит она виновна!”

И в этот момент боль парализовала меня. Я зарычала словно зверь, пойманный в капкан. Роман осекся. Бесконечность агонии. Моя плоть умирала, под свистящим, шипящим шквалом огня. Моя смертная жизнь в тот вечер закончилась.

Когда догорели последние угли, мое тело замотали в тряпки и скинули в глубокую яму за пределами города. Я была мертва для всех, но мое сознание не умерло в ту ночь. Я ощущала все вокруг: и зловонный запах разлагающихся трупов на которые сбросили мое тело, и липнувшую к сожженной плоти холщовую тряпку. Я слышала голоса мужчин, что тягали трупы и кидали их поверх моего тела.

Я смогла разлепить веки. Сквозь переплетение ткани я увидела свет луны. И услышала голос.

Настойчивое требование — пить.

Жажда заполонила собой все мысли. Я пошевелилась. Голос неподалеку тихо прошептал молитву. Я дёрнулась на звук. Мужской громкий крик. Я встала во весь рост и в один прыжок накинулась на мужчину. Тот отбивался, но его руки скользили по обоженной, липкой плоти. В этот момент я не была хозяйкой своего тела. Я бы сказала, что двигалась инстинктивно, будто во мне проснулось какое-то зло, что управляло мной. Я вонзилась зубами в кожу мужчины. Почувствовала на языке горячую кровь. И почувствовала, что внутри моей груди мое сердце снова забилось. Меня будто качало на волнах удовольствия. Все мои чувства обострились. Запахи, звуки, свет и цвет.

Я отбросила бездыханное тело своей самой первой жертвы. Тогда я отчетливо услышала то, что в последствии назвала "зверем". Он был голоден, зол, опьянен первой кровью. Зверь внутри меня требовал еще. Я осмотрелась. Второй мужчина спрятался среди тел мертвецов. Я слышала его дыхание. Я чувствовала его страх. Через мгновение и со второй жертвой было покончено. Я стояла посреди трупной ямы, полностью нагая. Я провела ладонями по светлой коже, потрогала торчащие, короткие, жесткие волосы на голове. Услышала звонкий женский смех. И лишь потом осознала, что это смеялась я. Ко мне вернулся мой голос, моя красота. На моем теле не осталось и следа от ожогов и переломов.

Внезапно заморосил дождь. Я медленно двигалась по лежащим в яме телам, привыкая вновь к тому, что могу ходить не испытывая боли. Молния подсветила округу. Пустые глазницы иссохших трупов смотрели на меня, прогоняя, меня — живую, прочь из своей общей могилы. Я сорвала с какой-то несчастной плащ и накинула на плечи. Мои белые кудри за несколько минут отрасли до подбородка. Я подтянулась и выбралась из ямы. Огни церкви горели вдалеке. Я засеменила мокрыми ступнями по земле, кутаясь в зловонный плащ.

В церкви на коленях перед огромным распятием стоял монах. Он не услышал, как я подкралась к нему. В моей голове промелькнула лишь одна мысль: “Еще!”. Я тронула монаха за плечи, он вздрогнул и обернулся. Я вцепилась зубами в его лицо, будто голодный волк. Металлический привкус на губах. Моё сердце выпрыгивало из груди. Я обхватила ногами монаха, продолжая пить его кровь. Я слышала, как я сломала его кости, чувствовала, что его сердце перестало гнать кровь по его венам. Я оторвалась от его губ и ужаснулась тому, во что я превратила бедного послушника.

“Возьми его одежду.” — этот голос не принадлежал мне, но он говорил со мной в моей голове. Я схватила монаха, сняла с него черную рясу и одела на себя. Еще теплая шерстяная ткань согревала мое тело. Я выбежала из церкви и отправилась к Якубу. Всё внутри меня требовало отмщения. И это был не "зверь", это была я и мое желание поквитаться с оговорщиком.