Улицы Броктон-Бей

Глава 5. Выписка и первый день «дома» (слово дом в кавычках)

Утром после завтрака ко мне пришел врач сказал, что анализы у меня хорошие, об этом я и сама прекрасно знала, и меня готовят к выписке.

Время, которое я провела в травматологическом отделении Медхола дали мне возможность собрать свою личность из осколков своей и прежней Амелии Даллон.

Получилось частично обдумать свои планы и перспективы.

Несмотря на то что за период моего лечения, когда я была в сознании (когда без сознания приходили…наверное), из моих как бы родственников ко мне никто не пришел, но деньги и чистая одежда были. После обеда медсестра передала мне документы на выписку. Что странно в качестве диагноза там стояло только посттравматическое сотрясение мозга.

В холле на первом этаже, воспользовавшись телефоном, вызвала такси и направилась на выход — автоматические двери с тихим шипением разъехались в стороны, и я вышла из здания госпиталя Медхола. Осенний ветер тут же подхватил мои волосы и попытался пробраться под одежду, заставив меня поёжиться и поплотней запахнуться в пальто. Подъехала потрепанная Toyota, за рулем сидел пожилой полный азиат — эти азиаты есть везде. Хотя причина наплыва азиатов тут не бином Ньютона, Ливиафан утопил остров Кюсю.

Я села в такси, назвала адрес, и машина тронулась, выезжая с парковки на улицу.

Дорога в благополучный центральный район города не должна была занять много времени, поэтому я решила, что успею продумать свою линию поведения с новоявленными родственниками уже дома. Кэролл, скорее всего, была на работе, а Виктория — в Аркадии, так что у меня оставалось время обдумать, что сказать или промолчать.

Однако вскоре я почувствовала запах дыма. По мере движения машины он усиливался и не исчезал даже через несколько кварталов. Внезапно такси остановилось перед пожарным оцеплением — дальше проехать было невозможно. Я расплатилась, как договорились, и вышла. До дома оставалось не больше получаса пешком.

Толпа зеваков сбилась в тугой узел у подножья горящего дома, будто стая ворон, слетевшихся на падаль. Чёрный дым клубился из окон, густой и едкий, а сквозь треск огня прорывались крики — хриплые, отчаянные, уже почти бессмысленные. Трёхэтажная коробка дома, казалось, невысока, но для тех, кто остался внутри, она стала братской могилой: ни лестниц, ни шансов, только жар, пожирающий плоть и надежду.

Пожарные опаздывали — они всегда опаздывали здесь. Район примыкал к тем местам, где бандитские законы заменяли человеческие, где машины скорой и пожарные расчёты горели чаще, чем дома. Бандитам было плевать, что однажды и их заживо сожрёт огонь — они видели только наживу. Оборудование, инструменты, даже аптечки — всё шло под нож, на перепродажу. А пока — люди.

Их вытаскивали, но не спасали. Парамедики, с потухшими глазами, метались между носилками, понимая, что это бег по кругу. Слишком много. Слишком поздно. Кто-то стонал, кто-то уже не дышал, а кто-то просто сидел у машин, глядя в никуда пустыми глазами. Они уже были мертвецами — просто ещё не упали.

Огонь тем временем добирался до крыши.

Я замерла на месте, ощущая, как по спине ползёт липкая волна отвращения — к себе, к этой ситуации, к этому проклятому месту. Уже разворачивалась, чтобы уйти — пусть это кошмар останется чужим, не моим — как вдруг…

Надрывный, иссекающий душу вопль.

Женщина в разорванном платье, с лицом, искажённым первобытным ужасом, рвала на себе волосы, моля кого угодно спасти её ребёнка. Её голос не звучал — он выскабливал мне мозг изнутри.

Моя сила. Моя проклятая сила.

Я могла помочь.

А потом… потом разберёмся с последствиями.

Быстро, почти бегом, я направилась к ближайшей машине скорой. Усталый парамедик с потухшим взглядом даже не успел меня остановить.

— Здравствуйте. Я могу помочь, — голос звучал чужим, — Я Панацея.

Его глаза расширились — сперва от недоверия, потом… узнавания. Он резко крикнул что-то своим, и через секунду меня уже пропускали вперёд, к ребёнку.

К тому, кто, возможно, уже был трупом.

Девочка лет десяти лежала без движения, её маленькое тело казалось неестественно хрупким под слоем копоти. Лицо, покрытое сажей, сливалось с асфальтом, и только прерывистые хрипы выдавали в ней живое существо. Руки — страшные, обугленные — судорожно сжимались в подобии молитвенного жеста. Каждый вдох давался ей с мучительным усилием, будто кто-то медленно вытягивал из неё жизнь через соломинку.

Мои пальцы коснулись обожжённой кожи, и диагноз проявился перед глазами с пугающей ясностью: интоксикация продуктами горения, термическое поражение дыхательных путей. Обычный дым обжигает только глотку — горячий газ быстро остывает. Но этот случай был другим. Здесь, в этом аду, горело что-то особенное, выделяющее перегретый пар, который проник глубоко в лёгкие, выжигая альвеолы за альвеолами.

Голосовая щель уже не была защитой. Смерть спустилась ниже, в святая святых дыхательной системы, и теперь методично завершала свою работу.

Я сжала её руку чуть сильнее. Девочка хрипнула в ответ. Времени не оставалось — ни на сомнения, ни на раздумья. Только на действие.

Пламя — это не просто огонь. Это химический реактор, производящий смерть. При горении обычного жилого дома выделяется целый спектр токсинов: угарный газ, связывающий гемоглобин в мертвые кластеры; цианиды, парализующие клеточное дыхание; альдегиды, разъедающие ткани изнутри. Девочка получила полный набор — химические ожоги дыхательных путей, термические поражения первой степени.

Мои пальцы сжали её запястье. Хорошо, что ребёнок не был истощён — для регенерации потребовалась биомасса. Я отпустила тормоза своей силы.

Под кожей девочки началось движение. Мышцы пульсировали, кожа светлела, обновляясь на глазах. Через сорок три секунды передо мной лежал здоровый ребёнок — только сажа на лице напоминала о пережитом кошмаре. Мать бросилась к дочери с истерическим воплем, её пальцы вцепились в мой плащ. Я избежала объятий механическим движением — ещё десятки пострадавших ждали помощи.

Тридцать минут.

Тридцать минут непрерывной работы. Самый тяжёлый случай ждал в реанимобиле — мужчина с ожогами второй степени и тотальным поражением лёгких.

Пять минут интенсивной регенерации:

Аспирация токсинов из альвеол,

Реструктуризация полностью обугленной кисти,

Полная дермапластика,

Когда я отпустила его руку, моя сила сказала, что мужчина потерял около шести фунтов. Плата за жизнь.

Когда последний пострадавший задышал ровно, я попыталась раствориться в сумерках — но толпа уже сомкнула кольцо. Грязные пальцы впивались в рукава, рвали ткань на плече, голоса сливались в жадный, ненасытный рёв:

— Вылечи моего сына!

— Моя бабушка болеет уже год!

— Деньги дам!

Я сделала шаг назад — и в этот момент чья-то костлявая рука врезала мне между лопаток. Высокий старик с седыми висками, глаза налитые желчью, схватил мою кисть и сжал до хруста.

— Ты обязана! — просипел он, и в его дыхании пахло табаком и ненавистью.

Что-то внутри меня лопнуло.

Сила рванулась наружу, как бродячая собака, сорвавшаяся с цепи. Я не лечила — я наказывала.

Старик замер. Его желтые глаза округлились, живот издал булькающий вой, и он вдруг согнулся пополам, хватая себя за живот.

— Грррр… чертова дрянь… — он отпрыгнул, подпрыгивая на месте, как марионетка, потом бросился прочь, зажимая задницу ладонями.

Парамедики, воспользовавшись замешательством, втащили меня в машину. Двери захлопнулись как раз в тот момент, когда чья-то плевок шлёпнулся по стеклу.

Машина рванула с места.

Я сидела, стирая с лица чужую слюну, и думала о том, что люди не меняются. Дай им палец — откусят руку. Прояви милосердие — потребуют, чтобы ты горела за них.

Глупый альтруизм.

Глупая я.

Мы подъехали к дому Даллонов через десять минут после того, как я назвала адрес водителю. Стюарт-стрит, 15 — двухэтажное здание, пытавшееся казаться викторианским особняком, хотя его скромные размеры (метров сто пятьдесят площади) выдавали скорее претензию, чем настоящий статус.

Настоящий викторианский дом — это просторные комнаты для приемов, высокие потолки, изящные детали. Показатель не просто богатства, но вкуса, образования, положения в обществе. Здесь же… Здесь чувствовалось, что хозяева скорее играли в аристократов, чем были ими. Гостиная и столовая, должно быть, едва вмещали небольшой круг гостей, а не давали развернуться настоящему светскому вечеру.

Я стояла у подъезда, разглядывая фасад, и невольно улыбнулась. Сколько же усилий было потрачено, чтобы создать эту иллюзию? Сколько слоев краски скрывало настоящий возраст стен? И главное — что скрывалось за этой показной роскошью на самом деле?

У меня был ключ, я поднялась на крыльцо, открыла дверь и прошла через крытую веранду.

Четырнадцать лет я жила в этом доме — почти с тех пор, как меня подобрала Кэролл. Восемнадцать мне или семнадцать — какая разница? Даже в документах я числилась "ошибкой", опечаткой в графе даты рождения. Виктория всегда была её настоящей дочерью. Я — так, приложение.

Дом был просторным, но моя комната напоминала каморку для служанки. Если пройти по узкому коридору второго этажа, последняя дверь слева — вот и всё моё пространство. Не комната, а чердачный отсек с покатым потолком, будто дом стыдился меня и пытался спрятать под крышей.

На первом этаже — раздолье: кухня-гостиная, где пахло корицей по субботам, библиотечный уголок с потрёпанными томами, у которых я воровала страницы, кабинет Кэролл с массивным дубовым столом. На втором — роскошная спальня Виктории с панорамным окном, а через стену — апартаменты самой Кэролл и Марка. А потом — этот узкий коридор, как переход в другое измерение. В моё.

Моя келья.

Койка, спасённая со свалки и выкрашенная в белый, чтобы казалось, что так и было задумано. Письменный стол с царапинами от моих ногтей в моменты отчаяния. Постеры — Александрия в сиянии силы, Нарвал с горящими глазами — единственные всплески цвета в этом тусклом мирке.

Шкаф был издевкой самой судьбы: две мешковатые робы с алыми крестами (униформа Панацеи, моя проклятая доля), три серые кофты, будто специально выбранные, чтобы я не забывала — ты никто. Нижнее бельё, одна пара джинс, которые я носила до дыр…

Иногда, лёжа на кровати и глядя на покатый потолок, я представляла, как он медленно сплющивает меня. Пока не останется только тень. Как в документах Кэролл.

Хроники Амелии "Я же говорила, что так и будет".

Я всегда была той самой депрессивной стервой с вечным "не трогайте меня" во взгляде — так почему теперь все делают вид, будто мои срывы для них сюрприз? Очень мило.

Каждый день — одни и те же претензии, тот же раздражающе-потребительский тон: "Амелия, сделай", "Амелия, почему ты не…", "Амелия, ну как тебе не стыдно?" Стыдно? Серьезно?

Мне стыдно только за то, что до сих пор терплю это дерьмо.

Хочу сжечь мосты. Дом, этот жалкий фасад семьи, город, где воздух пропитан ложью и чьими-то нереализованными амбициями — все это уже давно не мое. Пусть орут. Пусть плюются праведным гневом. Пусть потом, когда Левиафан превратит Броктон-Бей в мокрое пятно, вспомнят — но будет уже поздно.

А еще лучше — не дать им шанса вспомнить. Свалить до мая. Исчезнуть так, чтобы даже мысль "а не позвать ли Амелию на битву с Губителем?" не успела засесть в их уютненьких, бесполезных головках.

План?

Собрать вещи (черт с ними, с вещами — взять деньги, паспорт и тот чертов блокнот).

Оставить на столе записку: "Уехала. Не ищите. Даже не пытайтесь" (с сердечком? Ха-ха, нет).

Исчезнуть до того, как этот город начнет тонуть.

Профит.

P.S. Интересно, сколько дней пройдет, прежде чем они вообще заметят, что меня нет?

18:47. Фарфоровый фасад семейного рая.

Первый этаж — будто витрина дорогого аукциона: лакированные рамки, сияющие дипломы, застывшие в идеальных улыбках портреты «Новой Волны». Все такие безупречные. Лазер Шоу сверкает зубами с фотографии, Слава застыла в героической позе, даже Марк выглядит как рекламный манекен для гуманизма.

А где же Панацея? Ах да — вон та самая маленькая рамка у подсвечника. Словно «и здесь вам не место, девочка» материализовалось в интерьере.

Утро вытянуло из меня все силы — хватило лишь на то, чтобы смыть с себя ад и рухнуть в постель. Ни госпиталь, ни Аркадия — только одеяло, подушка и тихая злость на собственное бессилие.

А потом ужин.

Кэрол, разумеется, не стала терять времени на такие мелочи, как «как ты себя чувствуешь?». Нет, сразу к делу:

— Если ты помнишь Амелия, то завтра после Аркадии тебе надо быть штабе СКП, Ты уже благополучно проигнорировала два плановых визита, а там ждут твоих драгоценных целительских услуг, — сквозь стиснутые зубы выдавила Кэролл, как будто каждое слово давалось ей ценой нечеловеческих усилий.

— Я лениво перевела на неё взгляд, полный искреннего безразличия, и ответила, − Надо ли тебе напоминать, что я изящно валялась в больнице? — Выдержала эффектную паузу и добавила: — И, знаешь, что? Я до сих пор чувствую себя так, будто меня переехали грузовиком. Так что после школы я никуда не пойду. Особенно туда, где ждут.

— Понятно. Тебе наплевать на договорённости с СКП и на то, как это выглядит для нашей команды. Хотя… — Кэролл ядовито усмехнулась, — Чего ещё ждать от такой как ты? Такое отношение к обязательствам — это просто верх профессионализма.

Я равнодушно пожала плечами, — Ваши обязательства — ваши проблемы. А мои нервы — мои. Меня это уже достало, так что вот новости: отныне мой рабочий день в госпитале — два часа, не минутой больше. СКП пусть героически справляются своими штатными медиками — или, может, попробуют помолиться об исцелении? Суббота и воскресенье — священны, как моё право на лень и здоровый пофигизм. А лечить я буду только гражданских с Medicaid и детей до десяти. (Да-да, те самые «бесплатные» страховки для тех, кому не повезло родиться богатыми. Ирония судьбы, да?) Всем, кому я что-то «должна» — считайте долг прощённым. Поздравляю с халявой.

Не дожидаясь ответа, я развернулась и ушла в свою комнату, элегантно хлопнув дверью.

Виктория и Марк присутствовали при нашем диалоге, но молчали красноречиво — каждый по-своему.

Виктория активно переваривала услышанное, мяла салфетку в кулачке и всем видом показывала, что вот-вот взорвётся комментарием. Марк же пребывал в прострации — ну знаете, та самая депрессия, которая настолько депрессивна, что даже депрессия позавидовала бы её безысходности. Его участие в совместных трапезах было чистой формальностью — всё равно потом приходилось докармливать его отдельно, как нерадивого котёнка.

В последней стычке с Левиафаном Марк удостоился обширных физических повреждений. Я, конечно, залатала его тело, но черепно-мозговую травму не тронула — мозги — не моя специализация. Или, точнее, не были моей специализацией… до сегодняшнего дня.

А теперь забегая вперед скажу — вот внезапно оказалось, что я научилась деликатно ковыряться в чужих мозгах, поправляя только то, что требуется. Даже развлекалась — приводила «подопытных» в больницу, делала им МРТ до и после, убеждаясь, что никаких следов моего вмешательства не осталось. Всё чисто. Всё незаметно.

POV. Кэролл Даллон

Выходка крысеныша выбила меня из колеи. Всё-таки мерзкие гены Маркиза дают о себе знать. Конечно, я разберусь с ней, но теперь половину планов придётся перенести.

Деньги-то сами себя не заработают. Поступления от Мэрии, Госпиталя и СКП в Фонд улетают быстрее, чем я успеваю подписывать чеки. А если эта истеричка устроит скандал, откажется выполнять обязанности Целителя, мы не просто потеряем лицо — "Молодежная гвардия" тут же кусаться, как голодные гиены.

Завтра — встреча с Айдингером. Цифры крутятся серьёзные, а тут наша святая Целительница внезапно возомнила себя неприкасаемой.

Мысли прервал образ Виктории. Моя дочь. Глаза, как у диснеевской принцессы, а мозг — как у белки в колесе. Красивая? Безусловно. Лицо «Новой волны»? Разумеется. Но если оставить её без жёсткого руководства — наделает глупостей. Вспыльчивая. Влюбчивая. Почти как я в её годы.

Но всё же… она — моя гордость.

Конец POV. Кэролл Даллон