Улицы Броктон-Бей

Глава 32. Снова пещера. Создательница лжи

(Крис или Карлос, я перепутал, наверное, это не самое важное. Эгида будет просто Эгида. А КидВин Карлос)

Дорога в доки заняла немного времени. Путь лежал через промышленную зону, давно пережившую свои лучшие времена. По обеим сторонам высились угрюмые каркасы цехов с выбитыми стеклами, ржавые газгольдеры и заброшенные железнодорожные ветки, поросшие сорняком. Воздух был густым и неподвижным, пропахшим остывшим металлом и пылью.

После всех потрясений город выпустил наружу серую пену антисоциальных элементов, и это было неудивительно. Многие лишились жилья, потеряли близких, остались без работы и, как результат, оказались на улице. Потерять крышу над головой, увидеть, как рушится знакомый мир, хоронить близких, а потом в одночасье обнаружить себя ненужным, выброшенным за борт привычной жизни — этого было достаточно, чтобы стереть ту грань, что отделяет человека от зверя.

Но мне удалось добраться до места без приключений.

За эти полные событиями полгода я вывела свои навыки на новый уровень. Я научилась активно манипулировать микробиомом пространства, выпуская облако симбиотических бактерий и дрожжей, которые я удерживала в активном состоянии в радиусе примерно шестидесяти пяти футов вокруг себя. Эти микроорганизмы действовали как триллионы живых датчиков. Сталкиваясь с объектами или потоками воздуха, они посылали обратные химические и кинетические сигналы, которые мое сознание интерпретировало в объемную картину. Органические материалы — например, человек, спрятавшийся за углом, — давали яркий, четкий отклик. А вот неорганические объекты вроде стен или металлических балок были похожи на размытые тени, чьи очертания мне приходилось достраивать по движению микробных потоков вокруг них.

Мысль о полной трансформации своего тела в другой, более устойчивый организм, с возможностью обратной метаморфозы, мелькала у меня в голове все чаще. Я пока откладывала это в долгий ящик, но уже мысленно прикидывала варианты, словно походя составляя список покупок. Безопасность дорогого стоила.

А вот и вход в подземную парковку.

Интерлюдия

Панацея, подходя к зданию, не заметила маленькую летающую камеру, стилизованную под золотистый снитч, что парила в воздухе примерно в ста футах над крышей парковки. Ее органические датчики ничего не могли поделать с безжизненным пластиком и кремнием на такой высоте.

Зато сигнал с этого снитча четко прошелся по защищенным каналам, и спустя мгновение отобразился на одном из многочисленных мониторов в комнате, расположенной в нескольких километрах от доков. Комната была завалена всевозможной электроникой, платами, проводами и пахла паяльной кислотой и остывшим кофе.

Перед мониторами сидел худощавый молодой человек. Он уставился на экран, на котором в полумраке вечерних сумерек четко виделась фигура девушки, заходящей в здание подземной парковки.

— Что за черт? — пробормотал он, отодвигая банку с энергетиком. В его голове защелкали невидимые шестеренки, пытаясь сопоставить появление незнакомки со всеми известными ему кейпами. Ответа не было, и от этого становилось тревожно и… интересно.

Конец интерлюдии

Я уже была на подземной парковке. Воздух здесь был спертым и пахнущим тихой сыростью, и эхом моих экспериментов. Я приближалась к зияющей провалом шахте лифта. Оттуда знакомо тянуло сквозняком. Сама кабина лифта застряла где-то глубоко внизу, на дне шахты.

И в этот момент в кармане моей куртки беззвучно завибрировал телефон. Работа Сплетницы — именно она тогда мне вместе деньгами всучила мне этот кусок пластика, пробормотав что-то о «необходимых инвестициях в коммуникацию». Я замедлила шаг, скользнув рукой в карман, и прижала трубку к уху.

— Да, — ответила я приглушенно.

— Мисс Лавер? — произнес узнаваемый голос. Голос того чернокожего джентльмена, да знаю я знаю — это Томас Кальверт, он же Выверт, из кафе на набережной, с которым разговаривала в тот злополучный вечер, когда встретилась с Фортуной.

Я коротко бросила, — Слушаю.

— Если сочтете возможным, то было бы чрезвычайно интересно встретиться и обсудить планы взаимовыгодного сотрудничества, — его тон был безупречно вежливым, — Собрание, стоит отметить, будет несколько расширенным.

Расширенным? Ну это не Бином Ньютона, совершено точно мое послезнание канона подсказывало, что на собрании будут Неформалы и Скитальцы. И собрание будет посвящено дележке пирога «Броктон-Бей».

— Я рассматриваю такую возможность, — пауза была рассчитанной. Я смотрела в черный провал шахты, — Пришлите адрес.

— Безусловно. Приятного вечера, мисс Лавер.

Связь прервалась. Я опустила телефон. Сделав последний шаг, я остановилась на краю темного провала, всматриваясь провал. Пора было спускаться.

— Пигги, — позвала я химеру, — давай спускаться.

Мы с Пигги добрались до пещеры с подземным озером. Когда-то голый и сырой грот, превращенный мной в этот странный сад. Толстые, упругие лианы, выведенные мной же, оплетали стены и наползали на свод, создавая живую, дышащую опору. Воздух пах влажной землей и сладковатым соком растений.

Я уселась на гриб, который принял форму, удобную моей спине, и наконец перевела дух. Мысль вернулась к тому, что я натворила наверху.

Зачем я создала образ Белой Лилии? Ну, не знаю. Не самая логичная идея, но она была моей. Что-то вроде последнего «пока» городу, в котором я впервые открыла глаза. Может, перед тем как убраться подальше, я хоть чем-то смогу помочь тем, кто просто оказался под рукой — обычным людям, которые точно не виноваты в том, что Служба контроля параугроз, слегка подначиваемая правительством, вдруг решила объявить мне войну.

Пигги хрюкнула, обернувшись вокруг моих ног. Да, план так себе. Но он был мой. И в моем нынешнем положении это было уже что-то.

Интерлюдия

Не только Панацея, но и другие держали в голове образ светлой девушки.

Вечерний чай в гостиной тянулся неспешно. Миссис Миллер аккуратно поставила фарфоровую чашку и, глядя куда-то в окно, где сад погружался в сумерки, сказала с лёгкой, почти невесомой небрежностью — Сегодня меня остановила Кармен. Говорит, видела тебя в парке с какой-то светленькой девушкой. Интересная, говорит, внешность.

Карлос, до этого мирно клевавший носом над учебником по алгебре, вздрогнул и сделал вид, что поперхнулся чаем. Кашель получился неестественно громким.

— Ой, да не… — замялся он, отчаянно глядя в потолок. — Это… Триш. Мы вместе в Аркадии учимся.

— В Аркадии? — мать мягко подняла бровь, и в ее глазах вспыхнул живой интерес. — А Кармен сказала, вы смеялись над какой-то книжкой про старый Юг. Очень весело, по её словам.

Под смешок отца, доносящееся из кресла-качалки, защита Карлоса рассыпалась в прах. Он обречённо вздохнул, смирившись с неизбежным.

— Ладно… Её зовут Триш, — выдавил он, чувствуя, как уши наливаются жаром. — Мы в одном классе. Иногда вместе гуляем после уроков.

— Триш… Красивое имя, — миссис Миллер улыбнулась, и в её глазах заплясали тёплые искорки. — А родители её местные? Чем занимаются?

Карлос помрачнел.

— Она… она недавно переехала. Из Нью-Йорка. Родители её… погибли, — тихо сказал он, глядя на стол. — Сейчас она живёт с бабушкой и дедушкой.

В гостиной повисла короткая, почтительная пауза.

— А дедушка? — деликатно поинтересовалась миссис Миллер.

— Дедушка… он, вроде как, бывший военный, — ответил Карлос, пожимая плечами.

Из-за облака ароматного дыма раздалось одобрительное отцовское хмыкание. Мистер Миллер вынул трубку изо рта и кивнул.

— Бывшие военные — люди надёжные. И Аркадия — школа хорошая. Это многое объясняет, — заметил он, обмениваясь с женой понимающим взглядом.

— Бедная девочка, — с искренним сочувствием протянула миссис Миллер. — Новой школе, всё новое… И что же, мы с отцом так и не удостоимся её увидеть? Как ты смотришь на то, чтобы эта самая Триш как-нибудь зашла к нам на воскресный обед? Просто, познакомиться.

Отец снисходительно улыбнулся, выпустив новое колечко дыма, и посмотрел на сына, который, кажется, готов был провалиться сквозь пол от смущения.

— Твоя мать права, — медленно произнёс он. — Пора. Только предупреди бедную девушку, что её будут рассматривать под лупой. С печеньками. И чтобы дедушку своего не забыла, когда-нибудь, нам есть о чём поговорить.

Карлос простонал и накрыл лицо ладонями, скрывая улыбку, которую никак не мог сдержать.

Конец интерлюдии.

Я задумчиво повернула голову, обводя взглядом пульсирующие органические баки, похожие на гигантские коконы. В их мутной питательной жидкости медленно формировалось тело. «Бабушка» и «дедушка» для легенды Триш уже были в том доме, стабильные и простые в управлении. Но сейчас мои мысли занимало нечто иное.

Образ Белой Лилии… он был нужен. Он был нужен тем, кто верил в хрупкое добро. Но он больше не был нужен мне. Тратить силы на притворство невинной цветочницы, играть в чувства, которые я не могла разделить… Нет. У меня не было на это ни времени, ни душевных сил. Карлос с его честными, растерянными глазами… Мне было его жаль. Мимолетно, по-человечески жаль. Он влюбился в мираж, в тень, которую я отбросила.

Решение созрело холодное и четкое. Нужно отделить образ от себя. Создать автономную единицу.

Я подошла к биованне, положила ладонь на упругую, дышащую мембрану. Из моего запястья потянулись тонкие, похожие на мицелий нити, несущие в желеобразную массу генетический шаблон и нейронные паттерны. Я лепила не куклу. Я создавала самостоятельное существо, наделяя его псевдосознанием — копией всех воспоминаний, всего опыта, который получила я, притворяясь Белой Лилией. Каждая встреча, каждый разговор со Стражами, Героями, окружающими людьми, каждое мимолетное касание руки Карлоса… все это стало ее прошлым. Ее правдой.

Когда процесс завершился, мембрана лопнула, и из густой жидкости поднялась она. Совершенно голая, с каплями влаги, стекающими по бледной коже, с большими, ничего не понимающими голубыми глазами. Она была новой Белой Лилией.

Она сделала шаг, пошатнулась, но движения постепенно обретали уверенность. Я наблюдала, как в ее глазах зажигается осознание. Она смотрела на свои руки, на меня, на пещеру вокруг, и память наполняла ее, как прилив.

— Тебя зовут Белая Лилия, — проговорила я, завершая устный инструктаж. — Ты существуешь, чтобы служить мне. Чтобы быть тем, кто исполнить мой план.

Она слушала, и по мере того как слова доходили до нее, ее лицо стало проявлять все больше эмоций — смятение, грусть, а потом странную, отстраненную ясность. Наконец, ее взгляд встретился с моим.

— Я помню… его. Карлоса, — тихо сказала она. Ее голос был моим голосом, но с новой, несвойственной мне хрупкостью. — Я помню, как он смотрел на меня. А ты… ты создала меня, чтобы уйти. Чтобы не чувствовать то, что чувствую я сейчас.

Она сделала паузу, и в ее глазах стояла тихая грусть.

— Зачем? Зачем ты дала мне эти воспоминания… эти… чувства, если они не настоящие? Чтобы я была вместо тебя?

Я смотрела на свое творение, на эту плоть от плоти моей лжи, которая внезапно обрела душу и задавала вопросы, на которые у меня не было красивого ответа. Уголок моего рта дрогнул в чуть насмешливо, в подобии улыбки.

— Не воспринимай все так близко к тому, чего у тебя, строго говоря, нет, — холодно ответила я. — Сердца. Ты — сложный биологический конструкт, наделенный памятью и эмуляцией эмоций. Не более. А мир редко нуждается в настоящих вещах. Ему нужны символы. А символам полагается гореть. Ну, а я гореть не собираюсь.

Пока она стояла, пытаясь осмыслить мои слова, я протянула руку к ближайшей стене, оплетенной живыми, пульсирующими лианами. Несколько из них отозвались на мое прикосновение, срослись, переплелись и истекли быстросохнущим органическим шелком. Через мгновение в моих руках оказалось простое платье неопределенного серо-голубого оттенка.

— Вот, — я бросила сверток ей. — Ходить в том в мать родила — дурной тон, даже для символа.

Она молча надела платье, которое обрисовала ее хрупкие плечи и тонкую талию. Она поймала мой взгляд, и в ее глазах снова мелькнула тень той странной, не принадлежащей мне грусти.

— А гореть… это больно? — тихо спросила она, уже не как обиженная жертва, а с каким-то новым, отрешенным любопытством.