Учитель. Назад в СССР-5

Глава 7

Быстро вытянуть Степана Григорьевича не получилось. Все-таки отсутствие ноги сильно сказывалось на ловкости. К тому же, чувствуя себя беспомощным, завхоз злился и сам себе портил успешный подъем. Несколько раз Борода едва не сорвался. Если бы я не настоял на том, чтобы завхоз обвязался веревкой вокруг грудины, Степан Григорьевич выкарабкался бы на свет божий с дополнительной травмой. А так удалось избежать переломов и ушибов. Ну, почти, главное, обошлось без растяжений и даже без повреждения спины.

Пару раз наш отважный вынужденный альпинист повисал, что называется, над пропастью. Приходилось потихоньку опускать Степана Григорьевича вниз и начинать все заново.

Сложное это занятие — тащить из колодца старого упрямого бойца. Вытаскивать из болота бегемота и то проще, как по мне. Бегемот хотя бы не сопротивляется и не злится, инстинктивно понимает, что ему хотят помочь. Завхоз, конечно, тоже понимал, что мы с Митричем проводим спасательные работы по вызволенною его тушки из ямы, но вот пострадавшее самолюбие Бороды отказывалось признавать, что без помощи извне на поверхность не выбраться.

В конце концов, над краем будущего колодца показалась макушка Степана Григорьевича.

— Ох, ты, Ляксандрыч, глянь-ка, выполз, родимый! — радостно охнул Митрич и едва не выпустил из рук веревку, желая утереть лоб.

— Держать! — рявкнул я, посильнее упираясь ногами в землю.

Пару раз дядь Вася выходил из-под контроля и товарищ Борода по нашей вине съезжал вниз.

— Ах ты, ешкин матрёшкин! — испугался Митрич, крепче натягивая веревку. — Ну ты и боров, Григорич, — пошутил в адрес товарища Беспалов, демонстративно покряхтывая. — Почитай, тонну тянем!

— Митрич! Убью! — сердито просипел Степан Григорьевич, цепляясь одной рукой за остатки травы вокруг ямы, хватаясь за землю, упираясь локтями, чтобы подтянуться.

— Василь Дмитрич, перебирайтесь поближе, помогите… — велел я, потихоньку подтягивая завхоза, заодно и приближаясь к нему.

— Удержитесь один? Я руку подам, — уточнил я, видя, что Митрич не понял, чего от него требуется.

— Дык это… удержу, чего ж не удержать… он хошь и боров, но такой себе… в меру упитанный, — схохмил Василий Дмитриевич.

Вот ведь человек, в любой ситуации шутку вкрутит. Уверен, помирать будет, так смерть вперед него косточки откинет от смеха.

— Давай, Егорка, держу, — прокряхтел Митрич, пятками зарываясь в мягкую землю и чуть отклоняясь назад, чтобы удержать товарища на краю.

— Дядь Вася, я не бросаю, держу с вами, — заверил Митрича, по быстрому перебираясь к колодцу. — Степан Григорьевич, давайте руку.

Возле колодца я опустился на колени и протянул завхозу ладонь.

— Держите, ну… — требовательно велел я.

Борода зыркнул на меня из-под насупленных бровей, стиснул зубы, желваки заиграли, выражая внутреннюю борьбу фронтовика. Но все-таки разум взял верх над самолюбием и завхоз протянул мне свою ладонь.

Я крепко ухватил мужичка за руку, попробовал подтянуть.

— Нет, так дело не пойдет. Держитесь, я сейчас, — предупредил я Бороду. — Ну-ка, давайте я вас подмышки перехвачу и подтяну. Ногу закинуть сможете?

— Смогу, — пропыхтел сердито Степан Григорьевич. — Отойди, я сам… — проворчал завхоз.

— Ну, пробуйте, я подстрахую, — согласился с гордым фронтовиком, отпустил его руку, но продолжал контролировать процесс.

Борода широко раскинул локти по краю, одним сильным рывком подтянулся и наполовину вылез из ямы. Я тут же подхватил его за плечи, чтобы завхоз не съехал обратно в колодец.

— Дядь Вася, подтяните слеганца! — крикнул, не оглядываясь назад.

— Держу, тяну! — заверил нас Беспалов. — Ох, и тяжелый ты Григорич.

— Чтоб тебя… — буркнул зло завхоз себе под нос, переваливаясь через край.

— Почти достали… — прокомментировал я нашу возню для Митрича, который все еще держал веревку. — Вы как?

— Жить буду, — проворчал завхоз, приподнявшись на локтях.

— Помочь? — поинтересовался на всякий случай.

— Сам, — отрезал Борода, подтянулся на локтях и окончательно вытащил себя из ямы. И от всей души выругался, я аж заслушался.

— Ну, ты, Григорич, молоток! — восхищённо присвистнул дядь Вася, когда товарищ перестал ругаться.

— Ну что, когда долг-то отдавать будешь? А? Проиграл — плати, — съехидничал Василий Дмитриевич.

В ответ Степан Григорьевич загнул очередную руладу на чисто русском народном языке, и, что характерно, ни разу не повторился. Вот что значит мастерство.

Я не встревал в разговор двух старинных товарищей. Молча ждал, когда они наговорятся.

— Степан Григорьевич, держите, — протянул завхозу руку, сообразив, что ему сложно подняться в полный рост, протез мешает. И на колени не встанешь, и опоры никакой рукам нет повыше, чтобы подняться самому.

Борода сердито зыркнул в мою сторону, но руку все-таки принял, тяжело оперся и одним рваным рывком поднялся на ноги, покачнулся, но удержался на ногах.

В этот момент Митрич бросил веревку и подошел к нам. Я страховал завхоза, чтобы он не опрокинулся назад. Ежели теперь упадет в яму, то или шею, или спину сломает.

— Товарищи, давайте отойдем от ямы подальше, — со всей вежливостью предложил я.

— И то верно, слышь, Григорич? Топай сюды, неровен час, снова чертыхнешься, — хохотнул Митрич.

— Ох, Васька, пороть тебя был некому, то ты такой дурной и есть. Ты гляди, дотрындишься, не посмотрю, что дружим столько лет, накостыляю по шее, — выдохнул Степан Григорьевич, отходя от ямы.

— А и накостыляй. Помнишь, как тогда, у реки? А? за Стешку-то дралися. А она взяла и Кольку выбрала, ехидна.

— Дурак ты, и шутки у тебя дурацкие, — сплюнул завхоз, покачав головой. — Как был пустомеля, так и остался.

— Ка-а-а-ки-и-им я-а-а бы-ы-ыл та-а-аки-и-им я и о-оста-а-ну-у-у-ся-а-а— … -неожиданно тонким голоском запел дядь Вася.

— Да чтоб тебя приподняло да треснуло! — выругался Степан Григорьевич. — От твоего скулежу комарье дохнет на лету. Ты давай еще, весь колхоз созови, вот уж народ-то повеселим, два старых дурня.

— Не, ну кто ж знал, что оно так выйдет, — закручинился Митрич.

— Вы мне можете сказать, как вы вообще в колодце попали? — вклинился я в любезную беседу двух товарищей.

Мужички разом на меня оглянулись, смутились, словно только сейчас сообразили, что находятся на поляне не одни. Демонстративно пожали плечами и сделали независимый вид, но так и не ответили на мой вопрос.

— Понятно, — покачал головой. — Ладно, раз с вами все в порядке, давайте по домам собираться. Провожу вас, а то мало ли что… После решите, что дальше делать: поле переползать или море выкапывать на спор… — не удержался и подколол старичков-разбойничков.

— Ну, ты, Ляксандрыч, я-а-а-зва, — протянул Митрич, покрутив головой. — Ты гляди-ка, а, Григорич? Как он нас? А? а все Гришка твой, растрепал за нас, паразит…

— Сами хороши, — буркнул завхоз, ухватился за веревку и принялся развязывать узел под грудью.

Я оставил двух спорщиков приводить себя в порядок и пошел к дереву, которое послужило нам опорой. Развязал свой узел и принялся наматывать на локоть, собирая веревку.

— Степан Григорьевич, бросайте, я смотаю, — крикнул завхозу, заметив, что тот справился с развязыванием.

— А все жеж вот ты мне скажи, Григорич, вот как так-то, а? Вот ты у нас человек уважаемый, учитель опять жеж, а ведешься, ну чисто пацаненок сопливый, — продолжал подначивать друга Митрич. — Ну, вот на кой-ляд ты в ямину эту полез, а? Чего доказать хотел?

— Дурак ты, Митрич, и шутки у тебя дурацкие, — смущенно хмыкнул Борода, косясь в мою сторону. — Не я это полез, понятно тебе.

— Не ты? — изумился дядь Вася. — А кто жеж? Я тут окромя тебя и меня, ну еще вона Ляксандрыча, никого и не наблюдаю. Ляксандрыч, ты мне вот скажи, кого мы из ямины-то тянули? А?

Я решил промолчать. Со старыми друзьями — это как с женатой долго парой, которая долго вместе: милые ранятся, только тешатся, а под раздачу попадают те, кто пытается их помирить. Пускай мужики сами разбираются, мое дело сторона: помог и ладно. Теперь главное этих спорщиков по домам развести, не то еще что-нибудь учудят. Чую, Гришаня уже умаялся батю по селу разыскивать.

— Во-от! — продолжал дурковать Митрич. — И Ляксандрыч говорит: нету тута никого, токма мы и есть.

— Бражка это твоя, вот чего, — буркнул Степан Григорьевич. — Говорил тебе, крепкая. Ты ж заладил: хо-оро-ошая, легонькая. Вот тебе и легонькая! Говорил же, неча вторую брать. По чуть-чуть, по чуть-чуть, — передразнил Борода явно дядь Васю.

— Ну… — теперь смутился уже Беспалов. — Не рассчитал, это да, виноват… малость крепкая оказалась. Бутылки перепутал… так Маня жеж сбила… едва не застукала… вот и схватил первую… запамятовал… — дядь Вася огорченно махнул рукой. — То ладно… Ты-то как? — неожиданно поинтересовался Митрич озабоченным голосом. — Вроде целехонек… Нога-то как? — скрывая тревогу, уточнил Митрич, глядя на товарища.

— Цела, то ей сделается деревяшке, — скривился завхоз. — Непутевый ты, Митрич, верно тебе Маня-то всю жизнь твердит: до седых волос дожил, а ума не нажил. Все тебе хаханьки да шутаньки. И я, старый дурак, каждый раз ведусь… э-эх… — Борода махнул рукой, шагнул в сторону, чтобы поднять шапку, валяющуюся на траве.

Нога его поехала в сторону, завхоз начал заваливаться назад. Яма, конечно была вроде бы далеко, но я инстинктивно рванул вперед, надеясь удержать Степана Григорьевича от падения.

Митрич охнул, дернулся к другу, попытался ухватить завхоза за полы пиджака, но промахнулся.

Степан Григорьевич пытался удержать равновесие, шатнулся вперед, в последний момент дядь Вася умудрился ухватить товарища за рукав и остановить падение. Но тут Митрич наступил на веревку, нога поехала, Беспалов взмахнул руками, выпустил рукав завхоза, и начал падать.

Я успел подскочить и даже сумел остановить падение. Но Митрич умудрился запутаться ногами в веревке, отчего начал завалиться на меня. Мы пошатнулись, я крепко обхватил Беспалова за плечи, чтобы устоять и его удержать. Все бы хорошо, только моя нога наступила на чертову веревку, попала в петлю, ботинок скользнул, нога поехала по траве в сторону. Дядь Вася дернулся вперед, вырываясь из моего захвата. Я же благополучно разжал руки, взмахнул, желая удержать равновесие, но не сумел и опрокинулся на спину.

Последнее, что увидел перед тем, как темнота поглотила меня, пронзительно-синее осеннее небо, по которому плыли белые облака.

Однако, осень…

— Я не понимаю, куда подевался Егор, — капризно ныла Лизавета, сидя на больничной койке в фельдшерско-акушерском пункте. — Он же обещал вернуться в пять часов и забрать меня. Где он?

— Раз обещал, придет, — в десятый наверное, раз, повторяла Оксана Игоревна надоедливой пациентке.

«И зачем я только предложила Егору посидеть с ней? — тоскливо думала Оксана, украдкой поглядывая на часы на стене. — Как он с ней встречался? Как он вообще мог полюбить эту… девушку? Она же… невыносима!»

Гринева склонила голову над бумагами, застыдившись собственных мыслей.

За несколько часов, что Лизавета Баринова находилась в сельском лазарете, она успела до печенок достать интеллигентную спокойную и рассудительную Оксану Игоревну, которая на своем коротком медицинском веку успела повидать всяких пациентов. Но таких капризуль и надоед фельдшерица встречала впервые.

«Это потому что она из столицы, — потихоньку вздыхая, размышляла Гринева, заполняя рабочие документы. — В сельских больницах в глубинке люди добрее и уважительней. И к врачам по-другому относятся. Слушаются, не канючат. Хотя и бывает сложно донести до пациентов свет прогрессивной медицины. Вон, взять того же Василия Дмитриевича… барсучий жир… настойка… надо же».

Гринева улыбнулась, покачала головой и снова посмотрела на часы.

«А и правда, куда запропастился Егор?»

Девушка нахмурилась, кинула взгляд за окошко. До сумерек оставалось еще прилично времени, но чувствовалось, что за окном не лето. Осенний денек плавно перетекал в вечер, холодели краски на небе, тени становились глубже. Оксана невольно залюбовалась деревом, что росло под окнами фельдшерского пункта. Листь только-только окрасились в багрянец, отливали по краям золотом, в серединках еще посверкивали изумрудом остатки летней роскоши.

— У вас тут так всегда людно по воскресеньям?

Из мечтаний Оксану вывал капризный голос пациентки.

— Что? — переспросила Гринева, возвращаясь из собственных рассеянных мыслей обратно в медицинский кабинет.

— Что это за люди? Они что, слепые? — продолжала возмущаться Лизавета.

— Почему же? Все зрячие, — удивилась Гринева, разворачиваясь к Бариновой.

Лиза восседала на кровати, обложившись двумя подушками, вытянув ногу. Капризно надув губы и картинно выгнул бровь, пациентка тыкала наманикюренным пальчиком куда-то в сторону выхода.

— Я даже отсюда вижу, что написано в объявлении: воскресенье — выходной день. Они что, читать не умеют? Весь день идут и идут!

— Увидели, что работаю, вот и идут, обычное дело, — пожала плечами Гринева, возвращаясь к своей работе.

Бывшая невеста Егора девушке ой как не понравилась: нахальная, капризная, невоспитанная лгунья.

«Бывшая ли? — мелькнула мысль, но Оксана старательно закопала ее поглубже. — Красивая, как картинка или как актриса…» — вздохнула фельдшерица, украдкой достала из ящика стала маленькое кругленькое зеркальце и быстро в него посмотрелась. Поправила прядку, выбившуюся из прически, снова вздохнула, убрала безделушка обратно в стол, поднялась, хотела потянуться, но передумал. Столичная гостья за словом в карман не лезла, правил вежливости отродясь не знала, каждое действие Гриневой ехидно комментировала. Ну ее, и так все настроение испортила вместе с выходным.

Оксана старательно сдерживала желание, недостойное доктора. Последние три часа фельдшерице очень хотелось напоить пациентку волшебным коктейлем: смешать в равных пропорциях снотворное и слабительное. Но — нельзя. Врачи не должны опускаться до уровня заболевших людей. Пациенты — люди не в себе, они в стрессе, порой ведут себя неадекватно, не соображают, что делают. Потом им становится стыдно, они даже извиняются.

Так убеждала себя Оксана, стараясь отключиться от голоса столичной гостьи, пронзительного как циркулярная пила. Правда, Гринева очень сомневаясь, что Баринова, когда придет в себя, извинится за свое некрасивое поведение.

«Вот ведь и таких любят… Интересно, за что Егор полюбил Лизавету? Неужели за капризы? Наверное, за красоту… Лиза очень красивая девушка… А потом что же случилось? Понял, что за красотой одни капризы, так и сбежал?» — Гринева печально вздохнула, снова вернувшись мыслями к взаимоотношениям Егора и Лизаветы,.

— В конце концов, это просто хамство какое-то! — воскликнула Лизавета, начиная очередной заход возмущений в адрес Егора. Но тут уже Оксана не выдержала, поднялась, решительно захлопнула журнал, который заполняла, повернулась к Бариновой и сурово отчеканила:

— Посидишь одна. Я пойду насчет машины договорюсь. Здесь тебя на ночь оставлять нельзя, это не больница. Поедем ко мне. Как Егор объявится, так и заберет тебя. Двери я замкну, не бойся, никто не войдет.

— Что? Но…

— Я скоро, — отрезала Оксана, не став выслушивать возражения, развернулась и вышла в коридор.

Внеплановые воскресные пациенты уже разошлись. Санитарка, тетя Глаша, Глафира Антоновна, тоже домой ушла. Она, как узнала, что докторша на работе, так и прибежала, побросав все домашние дела. Гриневой так и не удалось убедить Глафиру вернуться домой. Тетя Глаша отработала, как положено до пяти часов, и ушла. Теперь Оксана тоскливо размышляла, как быть. Получалось, санитарка отработала сверхурочно, и что с этим делать?

Выйдя из фельдшерского пункта, Гринёва постояла, подумала, глубоко вздохнула терпкий осенний воздух, зябко поежилась и пошла за помощью к единственному человеку, которого она более-менее знала в этом селе.