Учитель. Назад в СССР-5

Глава 13

— Доктор, я здоров как бык! Выписывайте меня уже! — взмолился я, забурившись воскресным вечером в кабинет врача, который что-то писал за столом с задумчивым видом. — Сил моих больше нет терпеть это паломничество!

— После обхода поговорим, — рассеянно пробормотал мой лечащий врач, снова уткнувшись в бумаги.

— Да что ж такое! — вырвалось у меня. — Извините, — буркнул в ответ на удивленный взгляд доктора.

Выходные на больничной койке прошли ужасно. Вот честно. С раннего утра два дня подряд ко мне зачастили гости, такое ощущение, что все село решило меня навестить. Обе соседки, Митрич и Оксана, прибыли вместе к десяти часам в субботу. Новая смена медсестер поругалась на паломничество, но я ушел на улицу общаться со своими посетителями.

Не успели отчалить дамы и подозрительно молчаливый дядя Вася, как прибыли мои десятиклассники в количестве всего двух человек, что меня удивило. Оказывается, совет класса постановил: нечего ездить туда-сюда всем кагалом, только по делу. Полина и Федор Швец привезли рисунки.

С ребятами мы засели на стульях в небольшом больничном аппендиксе возле, где стояла раздолбанная банкетка и два колченогих стула, переживших апокалипсис. Ребята рассказывали, что они уже сделали под руководством Степана Григорьевича, что планируют делать дальше. Полина показала эскизы, которые успела нарисовать. Причем несколько вариантов. Затаив дыхание, мы вместе с Федором перебирали альбомные листы, рассматривая рисунки, восхищаясь и изумляясь. У Гордеевой действительно был талант художницы. Рисунки передавали не только эмоции, но и характеры героев.

Жаль, что с помощью выжигателя не получится передать всю атмосферу, которой дышали работы Полины Гордеевой.

«Ничего, выйду из больнички, предложу Вере Павловне устроить конкурс рисунков специально к празднику Октября. Устроим выставку, выберем лучших из лучших. Кстати, рисунки победителей можно будет оформить на стенд, закрепить на бортах нашей машины. Прикрепить поверх красной ткани или сделать какую-то подставку и установить над надписями. Надо подумать, как лучше», — прикидывал я, разглядывая работы Полины.

— Что решили? — поинтересовался у учеников. — Честно говорю: мне выбрать сложно. Все наброски просто великолепны. Но у нас всего четыре стороны на подставке, — посетовал я.

— Мы тут подумали, Егор Александрович… — робко заговорила Полина. — С ребятами… — уточнила девушка.

— И что придумали? — нетерпеливо уточнил я.

— Я могу… То есть… Ребята придумали, я уже сделала… Вот…

Полина достала из папки еще одну стопочку рисунков.

— Что это? Еще одна версия? Полина, твои работы настолько хороши, что трудно выбрать. А ты усложняешь задачу, — пошутил я, но вполне серьезно.

— Скажете тоже, — смутилась Гордеева. — Тут вот… По кругу… Со сцены семнадцатого года… а дальше… по всем историческим вехам… Мы выбрали самое-самое из истории страны… Я нарисовала…

Федор молча отобрал у Полны рисунок и развернул передо мной.

— Когда ты успела? — изумился я. — Вы ведь только вчера у меня были, поздним вечером! А сегодня уже все готово! — рассматривая эскиз, склеенный из нескольких альбомных листов, в очередной раз поразился фантазии и таланту Гордеевой.

— Ну… — окончательно смутилась Поля. — Паша хорошо знает историю… Он и подсказал… Это же всего лишь наброски, они быстро делаются… Я потом проработаю каждую деталь, чтобы Феде удобно было выжигать, — заверила Полина.

Ребята выбрали самые важные исторические даты и распределили их в очередности по годам. Вся история побед страны Советов предстала перед моими глазами. Октябрьская революция, принятие Конституции, Великая Отечественная война, Байкало-Амурская магистраль, запуск первого спутника и первого человека в космос… Эскизы завораживали.

Полина создала нечто вроде единой фрески, как в египетских пирамидах, в рисунках показав жизнь и достижения советского народа с семнадцатого года по сегодняшний день. На самом последнем рисунке Полина изобразила нашу жеребцовскую школу и ребят, которые вешали праздничную растяжку над зданием с надписью «Слава Великому Октябрю».

«Желательно без салюта», — подумалось мне.

— Полина, это потрясающе! — искренне восхитился я, поднимая взгляд на смущенную девушку.

— Ну! Вот я тебе говорил, а ты сомневалась, — довольно, с видом «я-то знал», выдал Федя Швец, хлопая Гордееву по плечу. — А что, одобряете, Егор Александрович? — нетерпеливо уточнил Швец.

— Более чем! — подтвердил я.

— Ну, тогда мы помчали. Дел невпроворот! — выпалил Федор. — Полина, ты идешь?

— Федя, ну нельзя же так, мы только пришли, — укоризненно заметила одноклассница.

— Егор Александрович все понимает, верно же? — чуть смутившись, уточнил Федька.

— Понимаю и одобряю, — улыбнулся я. — Полина, работы изумительны. Федя, твоя задача не подкачать, — серьезно глядя на парня, попросил я.

— Не подкачаю, Егор Александрович, — Швец вмиг растерял всю свою веселость, взгляд стал серьезным. — Честно комсомольское. Ну что, пойдем? — тут же нетерпеливо дернул Полину за руку. — Времени мало! Тебе еще рисовать надо. А мне потом переводить и выжигать! Выздоравливайте, Егор Александрович! — пожелал Федор, утаскивая за собой Полину.

— До свидания, ребята, — только и успел сказать я.

— До свидания Егор Александрович! — только и успела ответить Гордеева, утаскиваемая, а руку Швецом.

Спустя пару часов прибыли Иван с Ниночкой Кудрявцевой. И тоже по делу.

Нина волновалась не только за лампочку Ильича, но и притащила набросок сценария для празднования юбилея Октября в школе. Оказывается, пришли рекомендации, как проводить линейку и что делать. За дело тут же принялась Зоя Аркадьевна. Кудрявцева ужаснулась, представив скучный официоз, который собирается устроить завуч, и принялась вдохновенно самостоятельно сочинять сценарий мероприятия. И вот привезла для обсуждения и утверждения, так сказать.

— Я тут рекомендации распечатала, почитаешь? — время от времени взволнованно вопрошала Ниночка, с тревогой поглядывая на меня, читающего отпечатанный текст.

— Очень даже неплохо, Нина Валентиновна. Даже отлично. А если привлечем Григория с его физкультурниками, устроим выставку работ, посвященных Октябрю, будет и вовсе шикарно, — подсказал я.

— Выставку работ? — нахмурилась Нина. — Каких работ?

— Ну, вот смотри, ты в сценарии прописала конкурс поздравительных открыток. Такой же, как у нас был на День Учителя, — отметил я.

Кудрявцева смутилась, склонилась над листочками.

— Ты против? — взволнованно уточнила пионервожатая, поднимая на меня взгляд.

— Категорически за, — улыбнулся девушке. — Но мы можем расширить и углубить твою идею, внести новый элемент. В понедельник, если меня еще не будет, сама предложи Юрию Ильичу вот такую штуку…

И я поведал свою идею насчет конкурса рисунков, а заодно и конкурса поделок, посвященных празднованию Октябрьской революции. Ну а что, хорошая идея. Правда, в будущем ее слегка испоганили. В смысле исковеркали саму суть самой идеи конкурса декоративно-прикладного творчества, среди школьников.

Нынче, точнее, в далеком будущем, в конкурсах стали соревноваться не дети, как изначально задумано, а их родители. Понятное дело, на этикетках стоят детские имена и фамилии руководителей, которые научили ребятишек создавать своими руками шедевры декоративно-прикладного творчества. А по факту поделки вечерами и по ночам создают оперативно-обморочно мамы и бабушки, реже папы, по настоятельным просьбам классных руководителей и педагогов дополнительного образования.

Нет, конечно, существуют и довольно много очень талантливых детей, работы которых отличаются уровнем и качеством, будь то аппликации из шерстяных ниток или фоамирана, картины из бисера, игрушки из сваляной шерсти и прочие произведения искусства. Да только вот сие редкость великая особенно последние годы.

Обычно конкурсное положение доходит до учителей с великим опозданием. Потому и приходится выкручиваться, потому и происходит соревнование среди рукастых родителей. Все об этом знают, но делают вид, что так и надо. На двадцать родительских работ хорошо если две-три приходится на самом деле детских.

Хуже всего то, что так называемое жюри порой выпрашивает себе понравившуюся поделку, но при этом грамот ребенку не дает. Ни работы, ни награды. Детям обидно, родителям тоже, а ничего не поделаешь, ибо начальники.

Я встряхнулся, прогоняя невидимые тени прошлого, которые всегда бесили меня в моей короткой, но насыщенной учительской деятельности.

— Это очень хорошая идея, Егор! — восклицала Ниночка. — Я ее предложу на совещании от твоего имени!

— Так стоп. Какое совещание? — окончательно вернулся я из прошлого в настоящее.

— В понедельник же педсовет, будем обсуждать вопросы празднования Октября, — затараторила Ниночка. — Я все голову ломала, чего бы такого предложить нового, увлекательного. А ты вон чего придумал! Я от твоего имени расскажу идею.

— От нашего, — поправил я пионервожатую.

— Так нечестно, Егор, — сурово сдвинув тонкие брови, выпалила Нина. — Это твоя идея, я не могу ее присвоить себе.

— Идея общая, Нина. Мы ее вместе придумали только что, так что не выдумывай, делай презентацию на совещании, — закончил я.

— Что делать? — удивилась Ниночка.

— Представь нашу идею ярко, красочно, как умеешь только ты, — объяснил я.

— Ну… хорошо…

После того как Нина уехала, я думал, спокойно выдохну. Но не тут-то было. Не успел пообедать больничной едой, закусив порцией вкуснющих пирожков от тети Глаши, как на пороге нарисовался Степан Григорьевич. Вот прямо хоть иди и жалуйся главному врачу на то, что больничный режим нарушают все кому не лень, и режим посещений в том числе.

— Беда, Егор Александрыч, — с места в карьер хмуро начал Борода.

— Что случилось?

— Эти твои элементы… не лепятся один в одно… Ерунда получается, не рисунок, а черт-те что, — пожаловался завхоз.

— Так, стоп, — остановил я Степана Григорьевича. — Этого не может быть. Такую поделку я еще в институте делал, красиво и зрелищно выходит.

— Ну… не знаю, чго ты там в институте мастерил, а все одно — не выходит… может, мы чего-то не понимаем, — еще больше нахмурился товарищ Борода. — Только я, значит, сообразил опытный образец, и вот, значит, чего у меня вышло, — буркнул Степан Григорьевич и полез в сумку, на которую я поначалу никакого внимания не обратил.

Вскоре на свет божий показалась лампочка Ильича, созданная руками Бороды. Мне трудов стоило удержаться и не рассмеяться.

— Степан Григорьевич, вы немного меня не поняли, — сдержанно высказался я. — Вы зачем все три стекла в одно склеили? Да еще и фонарики на заднем прикрепили?

— Так ты ж говорил — трехслойное… Вот и сделал из трех стекол… Я вон учительницу Веру Павловну попросил, она и нарисовала на стеклышках, чего ты удумал, — растерянно проворчал завхоз.

— Рисунки замечательные, прям то, что нужно. Значит, надо привлекать Веру Павловну к большому объекту. Только суть в том, что между стеклами должно оставаться пространство. Ну, вот в вашем случае, когда светильник небольшой, зазор примерно в сантиметр, а то и меньше нужно было оставить. Вы уж совсем маленький размер полотна выбрали.

— А ежели масштабно? — задумчиво прищурившись, внимательно слушая мои пояснения, Степан Григорьевич поглядывал то на образец, то на меня.

— В нашем случае, думаю, надо попробовать несколько вариантов, чтобы понять, когда перспектива будет видна абсолютно всем издалека.

— Чего… видна? — крякнул товарищ Борода.

— Перспектива, — терпеливо объяснил я. — Объемное трехмерное изображение… как в кино… стеклограмм… Так, понятно…

Мои попытки объяснить не увенчались успехом.

— Что-то мудреное ты говоришь, Егор Александрыч, — покачал головой Степан Григорьевич. — Я и слов-то таких не знаю. Перспектива эта… стекло чего-то там… это ж у художников, ну или вон в кино, сам говоришь. В лампе-то она зачем?

— Понимаете, мы с вами, можно сказать, первооткрыватели. В наешй лампа изображение будет как бы с 3D-эффектом. Когда человек будет смотреть на рисунок, он словно будет погружаться внутрь самой картины…

— Час от часу не легче… То стекло с граммами какое-то… Теперь вот погружения… эффекты странные… Егор Александрыч, ты хорошо себя чувствуешь? — заботливо поинтересовался Степан Григорьевич.

Я скрипнул зубами, но улыбнулся и заверил завхоза, что с моим здоровьем все в полном порядке. По глазам Бороды понял: не убедил, и завхоз переживает, что удар затылком о камень не прошел для меня бесследно. И теперь я то ли слегка брежу, то ли сильно фантазирую, пытаясь выдать желаемое за действительное.

— Вот смотрите, если вы рассоедините ваши стекла, — терпеливо принялся объяснять скептически настроенному завхозу. — А Вера Павловна немного изменит рисунок, нарисует каждую часть картины в трех разных плоскостях… передний план на первом стекле, средний на втором и задний на третьем… Черт, в трех измерениях…

Я окончательно запутался, не понимая, как донести до завхоза свою мысль. Человеку, который никогда не видел фильмы с живым звуком и эффектом погружения,

— … — вырвалось у меня. — Прошу прощения, — извинился перед собеседником.

— Ничего… бывает… — хмыкнул Борода. — Ты вот чего, Егор Александрыч… нарисовать сможешь? — предложил завхоз.

— Ну… художник из меня такой же, как и балерина… Но я попробую… Только вот с бумагой и карандашами напряженка… Хотя у меня есть блокнот, — вспомнил я.

— Уже хорошо, а вот тебе карандаш, — завхоз залез во внутренний карман и достал синий химический карандаш.

Я едва ли не с благоговением взял в руки это чудо человеческого гения. За такой карандаш в мое детство можно было много чего выменять. Особенное восхищение вызывал у нас двухцветный инструмент, который имелся у нашего детдомовского завхоза. Огрызок, который старый Владилен Потапович носил почему-то всегда за ухом, вызывал завистливые взгляды у всех без исключения пацанов. Наши детские души испытывали особый восторг, глядя на красно-синий карандаш.

Еще и потому, что за другим ухом у Потапыча, как называла его директриса, всегда торчала папироска. А уж каким необыкновенным цветом раскрашивались губы и язык, когда рисуешь или пишешь «химиком», тут и говорить нечего.

— Другого нет, — смутился Степан Григорьевич, решив, что я сомневаюсь использовать химическое граффити.

— Задумался, — пояснил я, взял карандаш, притулился возле подоконника и принялся старательно чертить, надеясь на то, что художница Вера Павловна поймет мои каракули.

— Ты гляди… целая конструкция… — восхищенно цокнув, покачал головой Степан Григорьевич, после того как спустя минут сорок, обливаясь потом и матерясь про себя, я наконец-то закончил рисовать чертеж буквально по деталям со стрелками и пояснениями.

— Вот смотрите, — я ткнул карандашом в стеклограм, разложенный на изобразительные запчасти. — Здесь я подписал, какая перспектива. Думаю, Вера Павловна поймет, как нарисовать и какой рисунок должен быть на каждом стекле. А затем надо подставку с тремя выемками-рельсами для каждого стекла. Ну и… дальше сами увидите…

Я взмок так, как будто в одиночку переколол сложил целую поленницу.

— Мудреное… — Степан Григорьевич повертел в руках рисунок, задал пару-тройку вопросов, задумчиво пожевал губами, похмыкал. Но под конец вроде понял, чего я навертел в схеме и как это должно работать.

— Ну… сварганю, Егор Александрыч… — неуверенно кивнул завхоз. — Вера Павловна точно поймет? Задний фон… передний… мудрено как-то… — в последний раз переспросил Борода, перед тем как сунуть листок в нагрудный карман и тщательно застегнуть пуговицу.

— Обязательно поймет, — подтвердил я, искренне на это надеясь.

— А ежели ветер, что тогда? — внезапно поинтересовался Борода.

— Какой ветер? — не понял я.

— Конструкция-то наша поболя этой фитюльки будет… Тут ты вон подставочку нарисовал на три рельсы. А сверху ничем не крепится… Так она ж для дома. А наша-то на демонстрацию, — пояснил Степан Григорьевич.

— Болтами промеж собой скрепим, — не задумываясь, ответил я.

— Болтами говоришь… ну-ну… Ладно, бывай, Егор Александрыч. Выписывают-то когда? А то сам видишь, без тебя оно, конечно, справляемся. Но идея-то твоя… а в твою голову мы влезть и подглядеть не можем, — поделился своими сомнениями завхоз.

— Очень надеюсь, что в понедельник буду уже в строю, — ответил Бороде.

— Ну, бывай, — Степан Григорьевич протянул руку, мы обменялись рукопожатиями, попрощались и разошлись каждый в свою сторону. Я в палату, а товарищ Борода обратно в Жеребцово.

Зная завхоза, я нисколько не сомневался, что он сделает все в точности, как сказано. И с Веры Павловны живой не слезет, будет стоять над душой и пытать дотошно, покуда не убедится, что учительница все поняла в точности, как изображено на схеме.

— Простите, Вера Павловна, — хмыкнул я себе под нос. — Но уж как вышло…

— Что-то зачастили к тебе, Саныч.

«Саныч? Какой Саныч?» — вздрогнул я, выныривая из своих мыслей.

— Что? — уточнил у соседа по палате.

— Говорю, Саныч, к тебе как на прием к первому секретарю… Весь день очередь. А ты ли, что ли, никак важная шишка? А чего тогда в палате простой? Не в персональной? — хохотнул новенький сопалатник, Фима Матвеев, как он представился.

— По работе, — отмахнулся я, не желая разговаривать.

Утомился я знатно, хотелось рухнуть в кровать и просто полежать с закрытыми глазами, переваривая последние сутки.

Слова Лизы о том, что она беременна, как и подсмотренный разговор Бариновой с Лиходедом и последняя очень выразительная улыбка бывшей Егоровской невесты не давали мне покоя.