Учитель. Назад в СССР-5

Глава 3

С Иваном Лукичом мы договорились быстро. Председатель заверил меня, что «дом просто лучше не придумаешь, заходи и живи». Похоже, принимающая сторона выполнила все свои обязательства перед молодым специалистом, пусть и с опозданием.

Честно говоря, я даже не знал, хочу ли заезжать в новые хоромы. Потому как привык уже к своим нынешним. Столько всего своими руками сделал, чтобы улучшить, расширить и углубить в прямом смысле слова, так сказать. Жалко бросать нажитое непосильным трудом и начинать заново на новом месте.

Мысли о том, что буквально за стенкой нового дома живет Оксана, я старательно отгонял. Хватило недавней почти оговорки, чтобы я подальше засунул все свои фантазии.

Получив ключи от нового дома, я заскочил по дороге в школу поглядеть на свое жилище. Участок оказался хорошим. Приличных размеров двор с землей под огород, добротные хозпостройки, туалет из новой доски. Сам дом на две комнаты, с предбанником и русской печкой, с подполом, холодными сенями, кладовкой.

Я даже приметил закуток, в котором смогу организовать ванную с импровизированным душем. Надо будет только прикупить широкий железный таз, небольшую лейку, не очень толстый цепок и крюк. Кажется, мысль о переезде начала меня увлекать. Но это все потом, когда избавлюсь от приставучей Лизаветы.

Чувствовалось, дом строили с душой, чтобы с молодой специалист надолго задержался, желательно, насовсем.

Комнаты шли паровозиком, были просторные и светлые за счет многочисленных окон. В дальней стояла кровать с матрасом, двумя подушками, одеялом и даже стопкой постельного белья: две простынки, две наволочки, два пододеяльника.

В первом помещении имелся стол и шкаф, пару стульев, в углу разместился небольшой столик, на котором стояла плита на две конфорки. Удивительно, но печка явно покупная, не самодельная, как у меня. Тут же находился небольшой ассортимент посуды. Буквально ложка, чашка, вилка с ножом, две тарелки, одна кастрюлька и чайник. Ничего лишнего, но для молодого специалиста на первое время самое то. Потом уже сам обживется домашними вещами. Не знаю, это так принято, или с «приданным» мне повезло, из-за того, что поначалу заселили в дом с покойницей.

Я хмыкнул, припомнив свой первый день в Жеребцово и приключения с живым трупом в лице Степаниды Михайловны. Оглядевшись, прикинул, что нужно принести, чтобы Лиза самостоятельно и с относительным комфортом могла находиться в доме без посторонней помощи.

Что делать с ночами, я еще не придумал. Мелькнула мыслишка договориться с одной из соседок, чтобы поночевала с Бариновой. Но я отложил эту идею на потом. Собственно, травма не смертельная, может и одна в доме пару ночей переночевать.

С этой мыслью я покинул новое жилище, оседлал мотоцикл и помчал к Николаю Васильевичу, возвращать железного коня.

«Хорошая лошадка, — загоняя мотоцикл во двор, подумалось мне. — Надобно себе такую приобрести».

— Спасибо, Николай Васильевич, — заприметив хозяина, копошащегося на заднем дворе, крикнул я. — Вернул в целости и сохранности.

— Добро! — махнул рукой сосед, и продолжил заниматься своими делами.

Я даже обрадовался, времени на поболтать не было.

По времени в мастерские я вполне успевал и даже с запасом, потому не торопясь выдвинулся в сторону школы. Если суббота она вроде как рабоче-отдыхательная, в том смысле, что первый выходной, надо и в доме прибраться, в клуб сходить. То воскресенье на селе — день домашний, спокойный. Народ потихоньку привыкал в пятидневке.

Попал я в прошлое удачно. Только-только ввели пятидневную рабочую неделю. До марта шестьдесят седьмого года чего только не случалось в трудовом законодательстве.

В сельскую библиотеку я постоянно ходил просвещаться в свободное от работы и бытовых задач время. Читал журналы, газетные подшивки, узнавал заново и вспоминал советское житье-бытье.

До тридцать первого года в молодом советском государстве вовсе не существовало привычных рабочих дней недели. Нет, названия, конечно, остались, вот только вместо привычного слуху понедельника наступал «первый день пятидневки», затем «второй день пятидневки» и так до конца недели.

Советских людей поделили на пять рабочих групп, и трудились граждане каждый по своему графику. Так сказать, пахала страна триста шестьдесят пять дней в году, но при этом у пятой часть населения каждый день был выходной. А праздничных денечков и вовсе насчитывалось опять-таки пять штук: первые два майских дня, седьмое и восьмое ноября и двадцать второе января.

В таком рабочем режиме страна трудилась до начала сороковых. Потом отменили, потому как прокатилась по государству волна семейных неурядиц. У большинства женатых пар не совпадали графики выходных, да и экономическая составляющая не вышла показательной. Вот и перевели трудовой народ на шестидневку. Причем неделя рабочая начиналась не с привычного понедельника, а с воскресенья. Ну а в марте этого года нормальную пятидневную рабочую неделю с двумя законными выходными — субботой и воскресеньем.

Как говорится — это я удачно попал, даже путаться не пришлось.

Меня встретил непривычно пустой школьный двор с подпаленной скамейкой. С минуту я постоял, вспоминая сюрприз от семиклассников, прикинул, чем закончилась история. Нехорошо вышло с инспектором, непонятно чем теперь эта история обернется для школы. Думаю, в понедельник меня ожидает серьезный разговор как минимум с завучем.

Впрочем, в умении Юрий Ильича разбираться с трудностями я не сомневался. Ну а негатив в свой адрес уж как-нибудь переживу. Тут главное, чтобы нам не запретили устраивать хорошие интересные мероприятия, чтобы не загнали снова в рамки «можно», «нельзя», «рекомендовано». Хотя любое «рекомендовано» можно под себя выкрутить.

Я усмехнулся и не торопясь зашагал в сторону мастерских. Дверь в святая святых товарища Бороды оказалась приоткрыты, значит, Степан Григорьевич уже там. Подойдя ближе, услышал странные звуки и два голоса.

«Интересно, кто это к завхозу в гости припожаловал?» — мелькнула мысль. Следом за словами, которые я не разобрал, послышался характерный звук. Так стукаются друг о друга наполненные граненые стаканы. Еще веселее. Директор и завхоз стресс снимают? Да ну, не может быть.

Я коротко стукнул, не желая пугать хозяина и его гостя, дождался разрешения: «Заходи, кто там такой есть», — и вошел в мастерскую.

— О, Ляксандрыч! А мы тут вот! — радостно приветствовал меня Митрич, потрясая обрезком фанеры.

— Доброго дня, товарищи, — сдержанно поздоровался я, наметанным глазом определяя, что завхоз с дядей Васей не просто трудятся над проектом, но аккуратно спрыскивают рабочие задачи. Судя по аромату, добротным домашним самогоном из запасов Василий Дмитриевича.

— Ты чего такой смурной, Егор Александрович? — деловито поинтересовался Степан Григорьевич, возвращая на место тарелку с солеными огурцами, нарезанным салом и черным хлебом.

Митрич крякнул неодобрительно, покосился на меня чуть виновато, но все-таки достал и выложил на стол газетку с пирожками от теть Маши.

— Пироги-то чего прятал? — удивился Борода.

— А я почем знал, кто идет? — проворчал Митрич.

— Кроме Егора некому. Выходной, — обнадеживающе отметил Степан Григорьевич. — Ты, Егор Александрович, не серчай, — чуть смущенно заговорил завхоз. — Оно ведь как: покумекать собрались, поразмышлять с хорошим человеком. А какая беседа без горючего?

— Никакая, — кивнул Митрич.

— То-то и оно, — подтвердил Борода. — Ты, Егор Александрыч, давай, проходи, не стесняйся.

— Да я пойду тогда, наверное… — хмуро буркнул в ответ. — Работы не будет…

— Ишь ты, не будет, — хмыкнул Митрич. — Ты, Ляксандрыч, молодой еще, неопытный. Все будет, и работа, и все… Что как обмозгуем и за дело. Или ты чегой-то решил, что мы до чертиков напьемся? Обижаешь!

Дядь Вася нахмурился, и, кажется, на самом деле обиделся, ну или сделал вид.

— И в мыслях не было, — заверил я. — Тогда вы мозгуйте, а я пока по схеме пройдусь, покумекаю тоже, — хмыкнул я.

— Ты вот чего, Егор Александрыч… — крякнул завхоз. — Ты давай-ка, садись и рассказывай.

— Чего рассказывать-то? — удивился я.

— Как оно, житье-бытье? Как обустроился? Все ли хорошо? — пытливо глядя на меня, издалека начал Степна Григорьевич. — Ну-ка… держи…

Завхоз быстро соорудил внушительный бутерброд, ловко разрезав на кружочки соленый огурец, уложил его на ломоть черного хлеба поверх сала.

— Горчичка, смотри, ядрёная у Марь Федоровны. Не боишься? — и снова зырк на меня.

— Не боюсь, — улыбнулся я. — Знаю, пробовал, огонь, а не горчица. Аж слезу выбивает.

— То-то! — Митрич подкрутил несуществующий ус и окинул нас довольным взглядом. — Маня моя мастерица. А уж хрен у нее… что ты! Мыши от армату дохнут в подполе. Точно тебе говорю. Ну, чего тянешь, Григорич? — прищурив один глаз, выдал дядь Вася.

— И то верно.

Борода наклонился, под столом что-то скрипнуло, видимо, открылся ящик. Затем булькнуло, стукнуло и на столе появилась бутылка с почти прозрачной жидкостью, и два граненых стакана.

— Погоди, Митрич, я сейчас, — Степан Григорьевич поднялся и пошел в соседнюю комнату, где у него находился своего рода кабинет. Вскоре послышался скрип дверцы шкафчика, всегда запертого, и через минуту завхоз вернулся с третьим стаканом.

— Вот теперь наливай, — скомандовал Борода.

— Да не буду я.

Но моя попытка отказаться не привела к успеху. Завхоз и Митрич переглянулись, кивнули друг другу, и вскоре третий стакан наполнился пахучей жидкостью. К моему удивлению, напиток пах достаточно приятно, видимо, Митрич знал секрет очистки, или на чем-то настаивал.

— Ну, будем.

Колебался я недолго, и не потому, что хотел завоевать авторитет в глазах старшего поколения, показать себя с лучшей стороны. Просто достало все до тех самых чертиков. За короткий срок моего пребывания в новом теле, в новом хорошо забытом старом мире столько всего произошло, что мозг работал в авральном режиме. Потому надо позаботиться, чтобы организм не перешел на холостые обороты, не сломался окончательно.

— Будем, — кивнул я, поднимая стакан.

Митрич и Борода довольно переглянулись, выдохнули и опрокинули в себя напиток. Краем сознания я отметил, что наливали мужики не по полному, а по половинке. Меня тоже не обделили, и теперь, крякнув от удовольствия, занюхав рукавом, во все глаза смотрели на молодого столичного парня.

— Ух, хорошо! — одобрил я, опрокинув в себя стакан и занюхав краюшкой хлеба.

— Ты закусывай, закусывай, Ляксандрыч, — засуетился Митрич, подсовывая мне бутерброд, который соорудил завхоз.

— Закусывай, Егор Александрыч, Митрич верно говорит. Мы-то привычные, огонь-вода у Митрича знатная.

— Огонь-вода? — удивился я, спиртное зашло, как к себе домой, без посторонних эффектов.

— Ну, так… — хмыкнул дядь Вася. — Зима придет, попробуешь, —

— Он туда перцу сыпет, огонь вода и поучается, — пояснил Степан Григорьевич. — Ты вот скажи, Егор Александрыч… чего хмурый такой? А? Никак испереживался весь за салют? Ты не боись, все путем, Ильич в обиду не даст. Ох, чего тут было, когда ты уехал с фельдшеркой. Чего было! — покачал головой товарищ Борода, хитро зыркнув в мою сторону.

— И чего было? — глухо уточнил я, примерно представляя масштаб трагедии.

— Зойка-то наша… ну Зоя Аркадьевна… да… как она жаловалась инспекторше той. И недисциплинированный ты, и авторитетов не чуешь, и неслух окаянный.

— Ты гляди, так и сказала? — изумился Митрич.

— Ну, может и по другому как, но все одно. Неслух, говорит, и все тут, — отмахнулся Борода. — И режим не соблюдает, и пацанву дурному учит. Тут-то я и не выдержал…

Степан Григорьевич прервался и уставился на меня.

— И что сделали? — принимая правила игры, поинтересовался я.

— А вот взял и высказал Шпыне нашей все, что думаю! — рубанув воздух ладонью, объявил Борода.

— Вот прям-таки все? — прищурился Митрич.

— Все! наливай!

— Вот куда ты спешишь? А? — укоризненно посетовал дядь Вася, но огонь-воду, тем не менее, разлил.

— Не полни. По чуть-чуть, — пригрозил Степан Григорьевич. — И молодому поменьше, это он там в своей Москве привык к водке. К нашему-то еще приловчиться надо. Не дело это, ежели учитель по селу пьяным пойдет.

— И то верно, — кивнул Митрич, плеснув мне на два пальца.

— Так и чего сказал-то?

— Кому?

— Ну, Зойке-то нашей.

— А, Зое Аркадьевне, — завхоз погрозил дядь Васе пальцем. — Уважаемый человек Зоя. А вот характером не вышла… да-а-а… баба без мужика — это тебе не сахар, а отрава горькая…

— Эт точно, — поддакнул Василий Дмитриевич. — Ну, будь вздрогнем.

— Вздрогнем.

Мы снова чокнулись, выпили, закусили уже по-человечески, в голове моей слегка зашумело, огонь-вода приятным теплом прокатилась по гортани и мягко осела в желудке.

— Ты кушай, кушай Егор Ляксандрыч, — заботливо заворчал Митрич. — На-ка вот, Манин пирожок-от с мясом. Утром, поди, не успел? — полюбопытствовал названный батя.

— Успел, как не успеть. Такую вкусноту да не успеть, — улыбнулся я.

— А твоя-то? Поди не ела? Фигуру блюдет? — блеснув хитрой улыбкой, как бы невзначай поинтересовался дядь Вася.

— О, как, — настал черед удивляться Степану Григорьевичу. — Неужто с фельдшеркой сладилось? Быстро вы…. — покачал завхоз головой. — В наше время такого не было… Ну да, времена нынче такие, быстрые… — проворчал Борода чуть осуждающе.

— Бери выше, — хохотнул Митрич. — Чего там, Ляксандрыч, чудит?

— Чудит, — скривился я.

— А нога-то, нога? — затормошил меня Беспалов.

— Фальшивка.

— Ты гляди, а? Ты гляди, говорю, деваха какая, ум что твоя палата.

— Да какая палата? — Степан Григорьевич переводил взгляд с меня на Митрича и обратно, мало что понимая из реплик Беспалого.

— О, Григорич, тут такая знатная история! Помогла-то моя настоечка, быстро на ноги болезную поставила. Считай, за ночь и подняла! — хохотнул Митрич.

— А ну, стоп, — завхоз чуть прихлопнул ладонью по столу. — Сказывай сначала.

— Дык, а я чего? Это вон Егор Ляксандрыч пусть сказывает, как умудрился двух девиц охомутать. Того и гляди, драка за нашего молодца начнется.

— Не начнется, — отмахнулся от такой чести.

Рассказывать ни о чем не хотелось, о мужики сообразили по третьему разу, и как-то незаметно вытянули из меня всю историю.

— Короче, умаялся я по полной программе, — закончил я свой рассказ. — Хуже всего, что эта дурында умудрилась действительно повредить ногу.

— Это как же так? — Митрич от удивления аж рот приоткрыл.

— А вот так, дядь Вася. Вот как знал, что табуретку надо иди выкинуть, или первой починить. Ножки подломились, ну и упала Лизавета вместе со стулом. Ума не приложу, как ее угораздило связки под коленом растянуть. Но что есть, то есть, теперь дня на три застряла, а то и на неделю.

— А фельдшерица чего?

— Вы о чем, дядь Вася? — не понял я.

— Чего Гринева-то говорит? Никак в сам деле сломала? — уточнил свой вопрос Митрич.

— Да не сломала, сказано: растянула, — объяснил товарищу завхоз. — Чего ты непонятливый какой.

— Да понял я, понял. А чего, настоечкой моей помазать, на барсучьем-то жиру, глядишь, к завтрему утру опять все пройдет, — хитро улыбнулся дядь Вася.

— Не в этот раз, Василий Дмитриевич. Оксана Игоревна диагноз подтвердила. Лежит Баринова в стационаре под ее присмотром.

— Кто лежит? — переспросил Борода.

— Лиза лежит, гостья моя, невеста бывшая.

— Ты мне вот чего скажи, Егор Александрович, — задумчиво прищурившись, начал Степан Григорьевич. — Вот невеста… была и вся вышла… как там получилось-то? Чего не поделили?

— Жизнь, получается, не поделили, — помолчав какое-то время, выдал я.

— Серьезное заявление, — хмыкнул Митрич.

— Какое есть, Василий Дмитриевич. А если серьезно, мужик он мужиком всегда должен оставаться, а не комнатной собачкой, которая по науськиванию хозяйки гавкает, на кого укажут, и ластится, к кому прикажут.

— Даже так, — Степан Григорьевич покачал головой. — Тут ты все верно сказал, Егор Александрыч. Мужик — он надёжа и опора. Бабе только дай волю, враз на шею сядет. Глаза ладошками своими шаловливыми прикроет и давай командовать вовсю.

— Я вот чего скажу, Григорич. Перво-наперво в семье уважение должно быть, — заявил Митрич. — Штоб, значит, и муж жену того, уважал, и жена мужа уважала. И прилюдно ни-ни… ни в жисть заругать там, или неуважительное слово сказать.

— Кому? — не понял завхоз.

— Так мужу жеж, кому еще? — удивился дядь Вася. — Ты, Егор Ляксандрыч, в корень зри.

— Не слушай ты его, Егор Александрыч, его Маша в ежовых рукавицах держит. А туда же, в корень зри, — хмыкнул завхоз.

— Ты помолчи, Григорич! И держит. Меня, ежели не держать, так я знаешь чего? — возмутился Митрич.

— И чего? Ну, чего? — подначил товарища Степан Григорьевич.

— А того! По бабам пойду! И пить начну! Маня, она все правильно делает со мной, может, оно по другому и нельзя. Куда я без Манечки своей? То-то же! — Митрич протяжно вздохнул, покрутил головой и продолжил. — Так вот слушай, чего скажу, Егор Ляксандрыч. Эта твоя, фифа столичная… верно ты мыслишь, не пара она тебя. Понагляделся я, понаслушался…. Бабу, ее воспитывать надобно. Твою так и вовсе пороть… глядишь ума наберется.

— Поздно пороть, Митрич, — хмыкнул завхоз. — Взрослая уже.

— И то верно. Батя, поди, и не порол ни разу? — утончил у меня дядь Вася.

— Вот этого не знаю. Думаю, нет. Бить детей оно вроде как нехорошо, с педагогической точки зрения, — пояснил я.

— Кто сказал? А, ну, вам учителям, оно, конечно, виднее. Но вот скажи мне, Григорич, тебя батя порол? — воззвал к другу Василий Дмитриевич.

— Порол, а как же, — подтвердил завхоз.

— Во-от! И меня порол. И что?

— Что? — не понял я.

— И что я по-твоему, Ляксандрыч, плохой человек есть?

— Хороший, Василий Дмитриевич, — заверил я.

— То-то же! А вот твоя… лахудра… дура дурой… Нет. Вот ты мне скажи, баба — она ведь что? — Митрич прищурился и поглядел на меня хитро.

— Может, кто?

— Может и кто, — согласился дядь Вася. — А я вот что тебе скажу, Егор: баба — она создание хитрое. Ей ведь как надобно? А?

— Как? — улыбнулся я.

— Что б по ейному завсегда было.

— Верно говоришь, Митрич, — согласно закивал завхоз.

— Так то и говорю. А твоя баба — молодая, дурная, не научил никто бабским-то премудростям. Пропадет она с таким-то норовом.

— Что ж за премудрости такие? — поинтересовался я, уже больно интересно вывернул разговор.

— А вот такие. Умная баба она мужиком как хошь вертит. Потому как секрет знает.

— Это какой-такой секрет?

— Какой?

Практически одновременно спросили мы со Степаном Григорьевичем.

— А такой! Умна баба, Ляксандрыч, она с мужика веревки вьет, потому подход правильный знает.

— Верно говоришь, Митрич, — согласился Борода. — Умная баба она ласкою берет. Вот фельдшерка новая — баба умная,

— Это да, — закивал Митрич, косясь в мою сторону.

— Тут глядеть в оба надо, не то уведут.

— Это точно, — подтвердил дядь Вася. — Только, думаю, не уведут.

— Это еще почему? — удивился Степан Григорьевич.

— Все потому — баба она умная, Оксана наша свет Игоревна. На правильного человека глаз положила, — хохотнул Митрич. — Ты, Ляксандрыч, не теряйся, не упусти счастья-то своего. А эту… выпроваживай обратно. Там ей самое место.

— И рад бы, Василий Дмитриевич, да никак не выпроваживается.

— Молодой ты, Егор Александрыч. Неопытный. Пожалел змею. А надо было сразу взашей гнать, — опечалился Степан Григорьевич.

— Ну, что уж теперь, — усмехнулся в ответ.

— Теперь только ждать и на глаза змеюке твоей не попадаться, -посоветовал Митрич

— Что ж мне, прятаться что ли? Нехорошо, Лиза на селе никого не знает, да и травма серьезная. Ни в магазин сходить, ни обед сварить, — поделился я своими печалью.

— За обед ты не беспокойся, — заверил Митрич — Я с Маней поговорю, чай, не обеднеем, куском хлеба поделимся. Ты, главное, работай спокойно, Ляксандрыч, детишек учи. Да вон махину вовремя сготовь.

— Какую махину? — не сообразил я.

— Лампочку Ильича, — напомнил дядь Вася.

— Сварганю, за это не переживайте, — усмехнулся, осознав, что за мужскими разговорами совсем забыл, зачем мы здесь сегодня собрались. Да и на душе, если честно, как-то оно легче стало. Словно камень скинул, выговорился.

— Ночевать куда определил, фифу свою? — внезапно поинтересовался Митрич.

— Так ключи от нового лома забрал у председателя. Туда и отправлю. Все лучше, чем у меня в одной комнатушке. Обустрою быт, чтобы все под рукой было. С утра проведаю и на работу. С обедом вот не знаю как…

— Сказал же, обед на себя возьму… Ежели чего, внук принесет… он все одно раньше со школы приходит, чем ты.

— Это да. Спасибо, Василий Дмитриевич, — поблагодарил соседа.

— Ты вот чего, Егор Александрыч… — заговорил молчавший до этого Степан Григорьевич. — Ты с фельдшеркой-то поосторожней. Хорошая девка-то…

— Хорошая, и спорить не буду, — опеши я. — Поосторожней-то к чему?:

— Побереги девку-то, наши бабы, ежели чего, кого хошь со свету сведут языками своими погаными. Уж не обидь докторшу, хорошая она. Светлая… прям как ручеек чистый… Это она с виду строгая да серьезная, а копни глубже тут-то все и вскроется…

— Что вскроется? — напрягся я.

— Душа, Егор Александрыч… душа чистая… водицу-то замутил кто-то, только-только посветлела. Не обидь, говорю. Папки с мамкой нету у нее, слыхал я. Сиротой осталась недавно, года с два как. Ни братьев, ни дядьев на защиту. Так что гляди у меня! — завхоз погрозил мне пальцем.

— Не обижу, — улыбнулся я.

От этой угрозы отчего-то на душе стало как-то тепло, что ли, легко. Будто с батей родным поговорил, которого отродясь не знал. Радостно стало на сердце, словно есть до меня, Егора-Саныча, на всем белом свете кому-то дело. О мыслях моих, о душевных переживаниях. Впервые за столько лет.