Тверской баскак. Том Шестой

Часть 2 Глава 1 // Проходная Пешка

Середина января 1264 года

Сани неторопливо катятся по Южному тракту. Кутаясь в шубу, я прикрываю глаза и слышу лишь хруст снега под полозьями, гул роящейся вокруг толпы и яростные крики конных стрелков, что торят моим саням дорогу.

Не переставая, они орут на лезущий под копыта тверской люд.

— Разойдись! Дорогу консулу!

Забитая народом улица заканчивается не менее забитой Преображенской площадью, и сидящий на облучке возчик Семка правит к воротам Тверского кремля.

Ныне народу на Твери столько, что реально некуда яблоку упасть. Только-только отгремели дебаты и прошли выборы консула Союза. Не без гордости скажу, что с большим отрывом от всех прочих кандидатур победил ваш покорный слуга. Победил честно, без всяких подтасовок и подковерной игры, ибо некому со мной равняться ни по славе в Земле Русской, ни по делам свершенным.

Даже Княжья палата упокоилась и без выкрутасов проголосовала за меня. Видимо, все решили, что пока я жив, не совладать им со мной. Проще дождаться пока помру, но, надеюсь, небеса им скорой радости не доставят.

После выборов консула я протащил через Собор и Княжью палату новый судебник, и вот тут-то баталии были похлеще, чем за место консула. Никому из князей не хотелось отдавать свое право судить как вздумается, и я их понимаю. Как сказали бы в моей прошлой жизни, законопроект не прошел в первом чтении.

Правда, и я уже «собаку съел» на том, как с таким сопротивлением бороться. Все силы немедленно были брошены на депутатов Земского собора. Разъясняли, убеждали и чего греха таить: подкупали и запугивали, но Собор все-таки судебник принял. Со всеми его поправками и рядом новых статей. Тогда я вновь вернул вопрос в Палату князей, ведь коли Земский собор принял новый судебник, то получается, что князья супротив воли народа идут, а тут есть о чем задуматься! В общем, в ход вновь пошла уже отработанная схема: убеждение, подкуп, запугивание, и со второй попытки большинство князей проголосовало «за».

Думаю, этот день когда-нибудь в будущем потомки сделают праздником и выходным, ибо по значимости трудно переоценить такое событие как принятие общерусского уголовно-гражданского законодательства. Ведь это не просто понятные для всех нормы прав и наказаний, это еще и одна из трех мощнейших скреп, связывающая города и народы воедино. Один язык, один закон, один Бог! Как-то так! Ну, и для меня небольшое подспорье, так сказать, рычаг воздействия на плохишей, что не хотят слушать правильных советов. Есть в новом судебнике парочка завуалированных статей, по которым я хоть сейчас могу любого думского боярина или даже члена Палаты князей к ответственности привлечь. Так, на крайний случай приберег, авось не пригодится!

Возок тряхануло на выбоине, и я выругался в сердцах. Снегу намело нынче немерено! Январь всегда был серьезным испытанием для города, а в этом году это настоящее стихийное бедствие. Кажется, вся Русь собралась этой зимой в Твери. Тут и депутаты Земского собора со всех городов Союза, и князья Княжой платы, и ведь каждый со своей свитой. Купцы не только со всех русских городов, но и с Булгара, с Орды, Хорезма и еще бог знает откуда. Ганзейцы и новгородцы само собой, а еще датчан и свеев нынче много. Простого люда, как обычно, поглазеть наехало отовсюду, да и самих тверичей за последние годы удвоилось. А еще суд над ушкуями новгородскими, коих летом пленили. Я процесс специально до января держал, дабы по новому судебнику судить и еще по ряду причин, о коих попозже. Так что город переполнен настолько, что, кажется, вот-вот через край плеснет! Благо, народ в эти времена не избалован комфортом: спят вповалку прямо на полу в гостевых домах и трактирах, а то и у костров под открытым небом. Что уж тут говорить, охота пуще неволи!

Сани катятся мимо торговых рядов, и сквозь толпящийся народ я вижу выставленный товар. После западного похода его стало в разы больше, и выбор такой, что еще лет пять назад никому и не снилось. Народ русский горазд на таланты!

Вон вижу посуду расписную: и керамическую, и деревянную. Знаю, это с Верхнего Волока: краски и лаки мастера там сами делают. Как-чего, я в тонкости не вдавался. Прямо скажу: «Недосуг», но точно знаю, что для растворения смол покупают мой метиловый спирт и скипидар. А вон там дальше — стекольные лавки. Как пригнали мастеров с Богемии, так дело тоже пошло поживее. Обмен опытом, так сказать! Сейчас умельцы с Клинской мануфактуры уже хрусталь продают. Грубовато у них пока получается, но лиха беда начало. Ведь на два столетия раньше!

Мебельных рядов опять же много. Ныне циркулярка или токарный станок с велосипедным или просто ножным приводом никого уже не удивляет. Стволы деревьев распускают на доски в сотню раз быстрее, а доска это и строительство, и корабли, и мебель.

Благодаря токарному станку мебель такую стали делать, что немчура дивится и скупает все на корню. Особенно в цене кресла и стулья с точеными изогнутыми ножками. Те, что в моем времени венскими назывались, теперь же их народ чаще тверскими кличет.

Железа и изделий из металла с каждым годом на ярмарке тоже прибывает. К нам едут за гвоздями, скобами, лопатами и прочим простым инструментом, не говоря уж про что-то посложнее. За такими изделиями, как сверла, коловороты, циркулярные пилы, рубанки — только в Тверь, потому что кроме как здесь нигде больше такого не увидишь.

За зерном, свекольным сахаром и маслом подсолнечника тоже только сюда, в Тверь. Везут это с моих южных земель и с Черниговщины, а со следующего года еще и с Киевского, и с Новгород-Северского княжеств пойдет.

В общем не объехать всего и не перечислить. Я уже и сам не скажу точно, чем где торгуют на ярмарке, но доверенные люди мои приставлены ко всему и следят за порядком строго. Потому как львиная доля товара здесь с моих заводиков и ферм, а еще с двух основных торговых компаний: от Тверского торгового товарищества и от Ост-Индской компании.

Вздрагиваю от надрывного скрипа петель и выхожу в задумчивости. Это открываются ворота кремля. Сани вкатываются под арку Троицких ворот и останавливаются у крыльца Великокняжеского Тверского суда. Здание это новое, построено только в этом году специально для процесса над новгородцами.

Откинув меховой полог, вылезаю из саней и поднимаюсь по ступеням. Завидев меня, стрелки у входа вытягиваются во фрунт, а служка распахивает двери. Быстро поднимаюсь на второй этаж и вхожу в зал заседаний. Народу битком, в основном тверичи и новгородцы. Из подсудимых осталось лишь четырнадцать человек, с остальными уже разобрались. Эти же вожаки ватаги, и все как на подбор дети самых знатных новгородских родов.

Выпорхнули из родного гнезда покуражиться, так сказать, показать силу молодецкую, а оказались здесь — на скамье подсудимых Тверского суда. И светит им всем ни много ни мало: смертная казнь за разбой и покушение на жизнь консула Твери.

Судья молодой, но княжеского рода. Из дальних родственников Рязанских Ингваричей. Окончил мое училище пять лет назад и показал превосходные знания римского права и законов Юстиниана, что преподавал у меня заезжий грек Феодосий. За эти успехи молодой выпускник Василий Локша был назначен судьей Заволжского острога и привлечен к созданию судебника.

Последним созывом Земского собором и Княжой палаты судебник приняли к исполнению во всех городах Союза, а показавший себя с наилучшей стороны молодой судья Локша пошел на повышение и занял кресло в Тверском Великокняжеском суде.

Сейчас он ведет дело и, несмотря на сильнейшее давление со стороны высокородных родственников, не дает спуску новгородским разбойникам.

Вот звенит гонг, и судья поднимается для оглашения приговора. Зачитывается длинный список прегрешений, выносится вердикт: «Виновны». И согласно новому судебнику, оглашается приговор: «Смертная казнь через отделение головы от туловища».

В зале в момент поднимается дикий гвалт. Матери и жены осужденных орут в голос, бояре новгородские клянутся отомстить за кровь сыновей. Кое-где даже дошло до драки с нашими тверскими, но стража уже оттеснила самых буйных, работая древками алебард и не щадя родовитых боярских носов.

Я смотрю сверху на этот накал страстей и испытываю удовлетворение. Нет, я не злорадствую, не настолько я злопамятный, да и, если честно, нет у меня злости на этих парней. Они не хуже и не лучше остальных! Просто время такое! Право сильного наперед всего, а жизнь человеческая гроша не стоит. Я удовлетворен лишь тем, что все идет по плану и новгородский пасьянс раскладывается, как задумано. Ведь объявленный приговор — это лишь инструмент, пусть жестокий, но всего лишь инструмент воздействия на новгородскую верхушку. Услышат? Так консул может и помилование выписать, а нет… Тогда что ж! Времена нынче жестокие.

Падаю в кресло и с наслаждением вытягиваю ноги. С утра ведь как заведенный: выступаю, выступаю и выступаю! То до посинения спорю с князьями, то прочищаю мозги боярам в думе, то убеждаю депутатов в Соборе. И завтра опять то же самое!

«Господи, дай мне сил! — Мысленно взываю к небесам. — От твоих созданий человеческих у меня скоро башка взорвется!»

Я только что вернулся из здания суда и больше всего мне сейчас хочется тишины и покоя. Прикрываю глаза, и в навалившуюся полудрему тут же врывается крик из приемной.

— Вы куда⁈ — Доносится вопль Прошки. — Нельзя к консулу!

Вслед ему грохочет рев старшего Нездинича.

— Пусти, тля, зашибу!

Сон улетает мгновенно. За Прошку я не волнуюсь, но у моих дверей стоят два алебардщика, и неизвестно еще, кого сейчас зашибут. Во избежание смертоубийства кричу прямо сквозь дверь.

— Пусти их, Прохор! Пусть заходят!

Буквально через мгновение влетают оба Нездинича, и Богдан начинает орать прямо с порога:

— Что же ты вытворяешь, Фрязин⁈ Разе мы так с тобой договаривались⁈

Мы с ними, конечно, давние знакомые, но так вести себя нельзя никому. Ледяным взглядом прерываю рев новгородца и показываю им на кресла.

— Во-первых, сядьте и успокойтесь, пока вы все окончательно не испортили! — В полной тишине жду, когда они оба усядутся, и только после этого продолжаю: — А во-вторых, мы с вами ни о чем не договаривались! Я вас предупреждал, чем все может закончиться, если Новгород будет по-прежнему упорствовать. Вы обещали подумать. Было это, если мне не изменяет память, в июле! Сейчас — январь! Чего вы от меня хотите, коли сами во всем виноваты!

Дело в том, что я просто за уши тащу Новгород в Союз городов, а господа новгородская упирается изо всех сил. И даже сразу не скажешь: «Почему⁈» Ведь условия до сего дня были, прямо скажем, совсем необременительные. Что Господину Великом Новгороду сотню-другую бойцов в общее войско послать да прокормить? Плевое дело! Так ведь нет! Не хотят, упираются, как не в себе! А все потому что спесь новгородская голову кружит, мол, мы люди вольные, сами себе хозяева и никто нам не указ. Этим они простому народу мозги пудрят, а тот и ведется. Я еще летом, как только про ушкуйников услышал, так сразу подумал, как Новгород на это крючок насадить. Так они и то тянули до последнего, а теперь вон орут!

Видя, что на понт меня взять не удалось, младший Нездинич понизил тон.

— Ты же, Фрязин, сам понимаешь, ежели на Твери наших молодцев казнят, то это война! Новгородцы такого не простят!

На такое я могу лишь улыбнуться в душе. Поорать новгородцы горазды, а вот войну против Твери им ныне не потянуть. Никак. Да мне и войско посылать не надо, стоит лишь хлебный поток перекрыть, и к весне уже в Новгороде голод начнется.

И посадник Богдан, и брат его, да и вся господа новгородская это прекрасно знают, оттого и бесятся так!

Награждаю Горяту суровым взглядом.

— Неужто вы напужать меня задумали⁈ Чем⁈ Войной⁈ Да я уже тридцать лет воюю, и результат вы знаете не хуже меня. Ежели хотите увидеть свой город в огне и в развалинах, то давайте, объявляйте войну! Померяемся силами, отчего и нет!

Перевожу жесткий взгляд с младшего брата на старшего.

— Хотите⁈

Тот молчит, ибо понимает: Горята может нести все что угодно, а он, посадник новгородский, за свои слова должен отвечать.

В наступившей гнетущей тишине продолжаю давить.

— Чем глупостями заниматься, вам бы раньше к словам моим отнестись посерьезней. Коли был бы Новгород в составе Союза городов, так я, как консул, еще мог бы молодежь вашу помиловать, а сейчас, извиняйте, поздно уже.

— Как поздно⁈ — Богдан вцепился в меня колючими глазами, а я лишь развел руками.

— Вот так! Новый судебник на днях принят обеими Палатами, а по нему нет у меня права против решения суда пойти, коли он чужих граждан касается.

— Постой…! — Горята попытался было встрять, но я жестко качаю головой.

— Извиняй, дружище, но ничего не могу сделать. Поздно!

Поднимаюсь из-за стола и обращаюсь к появившемуся в дверях Прохору.

— Проводи уважаемых господ новгородских, они уже уходят!

С гневным сопением оба брата вскочили со своих кресел и, едва сдерживая гнев, двинулись к выходу. Вижу, как Горята уже открыл рот, чтобы выкрикнуть что-нибудь злое и обидное, но старший жестко сжал ему локоть, заставляя заткнуться. Богдан у них в семье поумнее будет, и, зная его твердый неуступчивый нрав, я уверен, что он не сдастся и будет до последнего искать выход в этой непростой ситуации. На это и делается мой расчет.

Грохоча тяжелыми сапогами, новгородцы вывалились в приемную, но не успела дверь закрыться, как тут же распахнулась вновь. В проеме появилась моя жена, но не вошла сразу. Застыв на пороге, она еще несколько мгновений смотрела назад, явно вслед уходящим братьям, и только затем повернулась ко мне.

— Не слишком ли ты суров с ними⁈

В ее глазах появился немой укор, словно бы говорящий: «Они тоже моя семья, и я прошу тебя быть с ними помягче».

Обхожу стол и, подойдя к жене, пытаюсь ее обнять и успокоить, но та отводит мои руки.

— Не надо!

С тех пор как меня ранили и Иргиль вернулась в Тверь, отношения с женой у меня, мягко говоря, усложнились. Никаких криков, сцен и претензий. Скорее тихая безмолвная фронда! Ныне ведь не двадцать первый век, о правах женщин и прочем феминизме слыхом не слыхивали.

Здесь хоть и церкви кругом, и христианство выжигает последние очаги язычества, но требование моногамии относится только к женщине. Мужчина может иметь наложницу, и две, и три. Это в порядке вещей и законную жену не оскорбляет. Законная жена — это совсем другое! Это статус, это положение в обществе и родственные связи! Жена рассматривается всеми не как женщина, а как инструмент для законного продолжения рода. Поэтому сцен ревности Евпраксия мне не закатывает, но прежней почти дружеской близости сторонится. Она гордячка, как и все новгородцы, и не может простить мне Иргиль.

Отойдя от меня на шаг, Евпраксия вскинула на меня свои печальные васильковые глаза.

— Скажи, неужто ты и взаправду казнишь плененных ушкуйников?

«О господи, и она туда же!» — Обреченно восклицаю про себя.

Мне не хотелось бы делиться своими планами, ибо как говорили древние римляне: «Знают двое, знает и свинья, но и огорчать жену тоже не хочется».

Как бы там ни было и какие бы правила не существовали в этом времени, я чувствую вину перед этой женщиной, и я ее тоже люблю. Не так как Иргиль… По-другому! Там всегда шторм, буря, а здесь тихая гавань, где всегда спокойно и уютно. Я не могу сделать однозначный выбор между ними. Жить без сжигающей сердце страсти невозможно, но страсть это вспышка, а человеческая душа стремится к покою. К тому же Евпраксия мать моих детей, которых я безумно люблю и уже за это я испытываю к ней глубочайшую благодарность, нежность и заботу.

Поэтому сейчас я протягиваю руку и мягко сжимаю ее маленькую теплую ладонь.

— Все будет хорошо, просто доверься мне! — Мой взгляд находит ее глаза, а губы чуть растягиваются в ободряющей улыбке. — Ты же просила меня найти достойного жениха для Катьки!

В васильковой глубине глаз вспыхивает удивленное непонимание, но готовый сорваться вопрос не успевает прозвучать.

Мой указательный палец нежно касается ее губ.

— Тсс, скоро ты все увидишь сама!