Трибунал

Глава II. Коллапс (часть 3)

Накагава злился. На учителя Танабэ, на эту дурацкую циновку, брошенную посреди пола импровизированного додзё, на пропотевший давно не стиранный кэйкоги, на эту дурацкую станцию с её дурацкими тайнами, наконец, на самого себя, что во всё это ввязался

Куда проще было, конечно, послушаться коллег и остаться на Квантуме, дописывать давно уже выстраданную монографию, погонять кволов и постдоков, препираться с робогорничными и кормить вечерами приблудших котов всех расцветок, что собирались у его дома, лоснясь холёными боками, уже не столько поесть, сколько пообщаться. Но нет, понесла его нелёгкая.

Штатные мозгоправы университета, изучив этот казус, наверняка бы нашли тому тридцать восемь основополагающих причин, восходящих к далёким временам, когда Накагава ещё босоногим ути-дэси бегал за учителем хвостиком и подавал ему масу с тёплым сакэ, поправлял подушки для дневного сна и отгонял от него веером воображаемых мух, которых в стерильных куполах орбитального кольца Квантума не водилось вовсе.

Так проходило его детство, полное секретов и открытий, увлечённого пути познания окружающей действительности в тёмном лабиринте математических символов и малопонятных слов.

С тех пор минуло больше века, а детские заблуждения всё тревожили его смущённое сознание. Заблуждения по поводу того, что мир познаваем. Заблуждения по поводу того, что физика изучает, как на самом деле устроена природа. Заблуждения по поводу того, что стоит взглянуть на вещи под максимально широким углом достаточно незашоренным взглядом, как те тут же с удовольствием раскроют жаждущему знания свои тайны.

Всё это оказалось неправдой. Вселенная по-прежнему оставалась клубком неразрешимых противоречий, спутывающих твоё сознание по рукам и ногам. Истинная природа бытия если и скрывалась где-то за этими нагромождениями, то становилась в итоге с каждым новым открытием и с каждой новой экспериментально подтверждённой теорией всё более смутной и далёкой абстракцией, покрытая непреодолимым саваном из каббалистических символов и надуманных силлогизмов, всё более внутренне стройных, всё более по факту противоречащих друг другу.

Квантовая нелокальность противопоставлялась световым конусам теории относительности, пространственные кристаллы квантовой петлевой гравитации опровергались космологическими струнами М-теории, браны были несовместимы с фрактальной топологией дипа, коллапсары вращающиеся ломали об колено любые теории коллапсаров статичных, тёмная материя и тёмная энергия вели себя так, будто их нарочно подгоняли под ответ, зато элементарные частицы всем своим зоопарком продолжали оставаться настолько стройным ансамблем на базе школьной арифметики, что, казалось, вообще не желали малейшего уточнения заложенных в них констант, как будто издеваясь над попытками жалких людишек своими скудными мозгами угадать, спин порождает заряд или заряд спин, а заодно массу частицы и миллион прочих величин. И всё это сверху полировалось безумными условиями перенормировки, в которых плюс бесконечность да минус бесконечность давали в сумме ровно ноль целых хрен десятых.

Шли века, а физика этого мира словно насмехалась над своими исследователями. Человек мог всё больше. Человек знал всё больше. Человек просто утопал в этом знании. Человек не знал ничего вовсе, как в стародавние первобытные времена ощупью пробуя на вкус то, что понять не в силах.

Накагава чувствовал себя ничуть не лучше иных своих коллег. Его модели сходились, его эксперименты удавались, его расчёты были идеально точны, его владение зубодробительным матаппаратом бесконечномерных самоподобных симметрий не оставляло сомнений. Но природа, чёртова космачья природа, лишь посмеивалась в тёмных углах своих задворок за краем видимой вселенной, внутри горизонта событий коллапсара, до эпохи первичной рекомбинации, на первых двухста секундах существования этой Вселенной, внутри зёрен времени и пространства, за пределами свёрнутых струнных измерений, в просвете колеблющихся гипербран, у мерцающих краёв натянутой на них вселенской голограммы.

Для человека не осталось места в доступном его видению пространстве-времени, где бы он не мог смоделировать, предсказать, доказать на кончике пера, опровергнуть парой рассуждений и измерить что угодно материальное и ещё больше — теоретически возможных миров. Десять в пятисотой физик были доступны М-теории, все прочие были не менее достижимы, хотя и не более осмысленны. Но толку.

Накагава злился, глядя на крошечный экран виртреала у себя на запястье. Даже величайшие пасовали, не то что он, дурак-дураком.

Учитель Танабэ был не просто мастером, не просто учителем, он был гением. Там, где Накагава брал нахрапом, тщанием, усердием и настойчивостью, учитель искал и находил вдохновение. Там, где Накагава зубрил сложнейшие выверты топологической алгебры и геометрической теории чисел в тщетной надежде с их помощью однажды разрубить всё новые затягивающиеся перед ним гордиевы узлы, учитель читал эти каббалистические знаки подобно тому, как иной школьник открывает букварь, но с одним лишь отличием — постигая суть вместо буквы и дух вместо голого знания.

Учителю всё давалось легко, как легко серое гусиное перо касается озёрной глади безветренным утром. Для него, казалось, не существовало неразрешимых загадок.

Увы, на горе всем оставшимся, невероятный свой талант учитель унёс с собой в могилу. И это было не исправить. Да, от учителя остался его бэкап, навеки запечатанный в неоднородностях темпорального кристалла на основе бериллия. Но увы, заменить собой того учителя, которого помнил Накагава, он не мог.

Любые, даже самые детальные симуляции оставались лишь бледной тенью учителя Танабэ, не были они в состоянии воспроизвести ни его полёт фантазии, ни его интеллектуальную мощь, навеки оставив в прошлом его острый ум и отточенную смекалку. Симуляции вновь и вновь на поверку оказывались лишь симуляциями.

К вящему стыду Накагавы, даже эти бледные тени учителя были куда плодотворнее и мыслили куда шире, чем живой Накагава со всем своим самомнением. Да, их можно было запускать сотнями, а потому сравнивать плодотворность одного человека и целой виртуальной лаборатории, пусть и собранной из разных версий одного и того же бэкапа, было бы нечестно, но это служило Накагаве весьма неважным утешением. Даже мёртвый учитель отодвигал своего ученика в глубокую тень своего прежнего величия.

Мы стоим на плечах титанов, сказал кто-то из древних, Накагава не стоял, он лежал ничком у титанических ног мёртвого учителя. Лежал и злился.

Потому что задача никак не желала поддаваться.

Понять бы ещё, почему.

А главное, как хорошо всё когда-то начиналось. «Лебеди» регулярно посещали Семь Миров, беспечно красуясь на обзорных экранах. Не были они никаким секретом, по первому же запросу Конклав готов был предоставить любому желающему исследователю Квантума или инженеру Порто-Ново самые исчерпывающие сведения о дарёных кораблях. Те были вдоль и поперёк просканированы, измерены и разве что по винтику не разобраны за последние пять столетий, но толку с того было чуть.

Инженерное совершенство их конструкции не поддавалось воспроизведению.

Однако человечество, ткнутое носом в собственную никчёмность, не желало давать заднюю. И Накагава тоже не желал.

А главное как хороша, как заманчиво проста была идея! Исходное свойство «Лебедя» — минимизация эффективного импеданса рассеяния при обратном проецировании в субсвет — очевидным образом было доступно для численной оптимизации. Все модели были в наличии, теория была построена и работала, осталось применить наличные знания для получения численно доказанного результата.

И главное как славно — первые модели жили своей жизнью в генетическом алгоритме естественного отбора мутаций, свёртки полей работали, понижая эффективную видимость сечений сначала в разы, а потом и на порядки, но всегда всё заканчивалось одним — оптимальное решение быстро вырождалось в тончайшую сеть прозрачных нитей, бесполезную сахарную вату вместо корабля.

Ладно, почесал в затылке Накагава. И сделал то, что сто раз делал раньше. Добавил денормализующую компоненту во входящий сигнал. Оно же «заземление» на птичьем языке погонщиков нейросетей. И тут же всё сломалось. Оптимизация фрактальной сетки перестала работать. Совсем. Финита. Овари. Ккёт. Кирпич стартового состояния не желал двигаться с места, бесконечно колеблясь вокруг примитивных форм. Это был тупик, никакие хитроумные приёмы не помогали, даже подсунув на вход точную и готовую к употреблению геометрию «Лебедя» — на выходе получали ерунду.

Тогда Накагава, коря себя за слабоволие и бездарность, впервые и призвал тень учителя.

Учитель, разумеется, даже не заметил случившейся с ним перемены. Удивительным образом бэкапы реальных личностей, в отличие от искусственных порождений нейросетей вроде привычных всем кволов, словно были загодя приспособлены к подобным противоестественным манипуляциям с собой, предпочитая вычёркивать из подаваемой им на вход симуляции всякие нестыковки и упрощения, самостоятельно додумывая за симуляцию детали и обстоятельства. Бэкапы, пребывая внутри призрачной вселенной, с изрядной настойчивостью считали себя реальными, живыми людьми в действительной, объективно существующей обстановке тех времён, когда они ещё были живы.

Потому когда Накагава впервые рискнул разбудить учителя, тот лишь фыркнул, какая, мол, глупость, конечно модель не строится, и тут же пустился в пространные рассуждения о топологических инвариантах и краевых условиях систем рекурсивно-дифференциальных уравнений.

Общий смысл аргументов учителя был понятен — оптимизировать геометрические формы без учёта интегральных прочностных характеристик получившейся конструкции было бессмысленно, рвущаяся от малейшего дуновения фрактальная пена, разумеется, была оптимальна как по формальной площади сечения, так и в смысле простоты её разложения на входе и выходе из дипа. Нужен был иной подход, объединить две модели — прочностную и транзитивную, давайте взглянем, коллега…

С тем фактом, что учитель не узнавал в нём своего ути-дэси, Накагава смирился сразу. Эта избирательная амнезия была частью сложной системы слепых пятен, позволяющих бэкапу не сойти с ума. Какие бы усилия ни предпринимали погонщики Синапса при построении этих симуляций — главное, что они работали. С тем же, что его принимают за другого — что ж, это работа, а не способ для собственного удовольствия пообщаться с много лет как умершим близким человеком.

Осторожно удалившись, Накагава оставил в тот раз учителя пребывать в дальнейших раздумьях, сам же бросился перепроверять расчёты. И правда, генеративно-состязательный подход при построении сложной конструктивной модели сразу дал хороший сигнал — результаты тут же перестали страдать заведомо бесполезными локальными оптимумами, а получившиеся на выходе образы стали похожи на обводы реально существующих крафтов, в чём-то даже не лишённые определённой элегантности.

Одна проблема — сечения их если и обладали лучшими показателями по сравнению с таковыми у летающих корыт Порто-Ново, то лишь на считанные проценты, ну хорошо, если убрать всё лишнее, на десятки процентов. Этого было явно недостаточно, чтобы победить треклятую угрозу.

Промучившись так ещё неделю и доведя до нервного истощения своих постдоков, Накагава вновь с повинной головой пошёл на поклон к учителю. В симуляции к тому времени прошло почти десять субъективных лет.

Неудивительно, что результаты учителя оказались куда выразительнее.

Никаких численных методов, никаких тычущихся вслепую нейросетей. Чистая, незамутнённая математика, во многом развивающая существующий аппарат моделирования прямых и обратных проекций на рекуррентные топологии, но кое-где и не лишённая вполне оригинальных подходов. А главное — учителю удалось не только воспроизвести модель «Лебедя» в виде плотного односоставного фрактального множества, так ещё и строго доказать простое утверждение: истинно оптимальное сечение было заведомо невоспроизводимо на материалах с конечными прочностными характеристиками.

Проще говоря — «Лебедь» невозможно построить из разрушаемой материи. Один идеал требовал для своего создания другого идеала.

Краснея как рак, Накагава поблагодарил учителя за науку, тщательно выписал основные выкладки и на долгие годы остановил симуляцию.

Тем не менее, стыд стыдом, но однажды на горизонте появилась ещё одна никак не дающаяся задачка, и ещё одна, симуляции учителя со временем не только не засыпали, но начали множиться, даже ведя друг с другом научную переписку и по-прежнему не замечая ни малейших следов подозрений относительно собственной природы. Симуляции оставались для многочисленных версий учителя родным домом, единственной возможной реальностью, ничем не отличающейся от той, в которой учитель жил и здравствовал когда-то.

А вот реальность Накагавы изменилась грандиозно, поскольку его-то время текло вполне независимо от его на то желаний, и времена Бойни Тысячелетия постепенно сменились десятилетием финнеанского мятежа со всеми его страхами и угрозами.

Накагава, отправляясь в составе делегации Семи Миров на мятежную «Тсурифу-6», разумеется, забрал с собой и своего учителя.

И не зря, без него он бы ни за что не сумел в одиночку разобраться ни с моделью неминуемо разрушаемой Цепи, ни со статистическими выкладками относительно того, что таилось все эти столетия за пределами Фронтира.

И вот, теперь Накагава снова стоит, упершись лбом во всё ту же призрачную стену.

Человечество оказалось не просто в золотой клетке Барьера, из которой ему не было видимого выхода, человечество оказалось не просто в смертельной ловушке, стены которой были готовы в любой момент обрушиться ему на голову. Нет, всё обстояло ещё хуже.

По итогам даже поверхностного изучения событий, предшествовавших стоянию у Скопления Плеяд и триангуляции фокуса, то есть, по сути, расследования событий, которые в итоге и привели к дурацкому мятежу, Накагаве стало очевидно, что человечество оказалось в этой ловушке вовсе не случайно, но для того, чтобы существующее статус-кво не имело ни единого шанса переродиться в некий новый, спасительный путь для человеческой расы, некими безымянными покуда силами предпринимались совершенно определённые и вполне преднамеренные действия.

Совершенно определённые и вполне преднамеренные. Как звучит.

Это и был тот самый тупик. Потому что выход из него был бы возможен только в том случае, если бы орбитальные доки Порто-Ново научились спускать со стапелей нечто принципиально иное, отличное от тяжеловесных ордеров всё новых первторангов.

Те были абсолютно бесполезны, затяжной огневой барраж контр-адмирала Финнеана у ворот Танно показал это со всей очевидностью. Рано или поздно спущенная с поводка угроза рассеет любой флот, сотрёт в пыль любой крафт. Выходом стал бы, например, огромный флот из спасботов, разведсабов и прочей мелюзги, но для них банально не хватало экипажей, не говоря уже о том, что производство миллиардов излучателей Рутсона для возможной миграции хотя бы одного только населения Семи Миров за пределы Цепи представлялось настолько неисполнимым логистическим адом, что даже выступать с такими предложениями на Совете Квантума стало бы научным самоубийством для любого, кто бы на такое решился.

Вот Накагава и помалкивал. И даже по поводу собственных статистических находок распространяться не спешил.

Потому что решение было. И было оно вполне очевидно. Человечеству нужны корабли, подобные «Лебедю». Нужны тысячи, десятки тысяч таких кораблей. Быстрых. Неуловимых. Обладающих минимальным энтропийным отпечатком при прохождении границ субсвета.

Нужны корабли, которые не поднимали бы за собой огненный вал угрозы и не оставляли бы следов смертельно опасной шевелёнки в недрах дипа.

Корабли, на которых человечество могло бы покинуть Сектор Сайриз раз и навсегда.

Потому Накагава снова вернулся к той, самой первой симуляции учителя.

В его выкладках должен быть изъян. Ведь «Лебедь» доподлинно существовал, а значит, он в действительности мог быть воспроизведён ин витро.

И тогда Накагава снова вцепился зубами в старую идею.

Хорошо, рассуждали они с учителем, пригубив масу сакэ, давайте рассмотрим не барионную материю, но свёртки самостабилизирующихся силовых полей, основанных на гомологических симметриях подобия. Попробуем уменьшить импеданс не аналитически, но подобрав к шестимерному фрактальному замку такой ключ, который будет входить в него без зазора, скорее растворяясь в файерволе без остатка, нежели наловчившись распадаться в нём на мелкие составные части.

И вновь закипела работа. Забегали постдоки, заголосили кволы, загудели ку-ядра, заскрипели по вайтбордам старомодные синие маркеры, остро пахнущие нашатырём.

Шесть хороших препринтов и пара увесистых монографий были написаны и опубликованы в архивах Квантума буквально за полгода, только успевай подносить.

Но результат в итоге ничуть не изменился. Новые способы разложения шестимерных гетерогенных самоподобных полевых структур позволяли сформулировать иные подходы к разрешению парадокса Хаусдорфа—Банаха—Тарского и вообще поставить точку в затяжных спорах вокруг многострадальной аксиомы выбора, но исходную задачу не решали вовсе. Полученные в результате расчётов полевые сборки выглядели стабильными, воспроизводимыми, идеально проецировались через файервол в обоих направлениях, не нарушали статистику и не вызывали на себя эхо-импульсов.

Одна проблема. Они были бесполезны. Потому что получались существенно безмассовыми и потому по сути и не проецировались никуда, существуя как бы в двух пространствах одновременно, не желая при этом взаимодействовать ни с обычной барионной материей, ни с фрактальной шевелёнкой дипа.

Призрачная тень «Лебедя» скользила сквозь пространство так же легко и беспечно, клонировалась по щелчку пальцев, была способна без потерь накопить безумное количество энергии, но транспортным средством служить не смогла бы даже сказочным эльфам.

Новый тупик.

Накагава злился на всех вокруг, но главное — на самого себя. За то, что не оставляет надежд на гений учителя, на то, что никак не отпустит его тень, на то, что продолжает себя чувствовать полным ничтожеством, с завидным упорством не уставая топтаться на месте.

Да, за его плечами ждали неминуемой гибели миллиарды людей, которым были нужны новые волшебные корабли, и ради них можно было смело пренебречь любыми нормами и любыми приличиями. Был бы их изысканиям дарован успех, Накагава с удовольствием бы отказался от любых претензий на научное авторство, отдав бы все лавры первооткрывателя тени учителя. Но тот, редуцированный до бэкапа, словно бы не желал полностью восставать из мёртвых. Накагава всё острее чувствовал, что настоящий, живой учитель решил бы эту загадку с той же лёгкостью, с какой по утрам выходил на татами и с какой вечерами писал стихи тончайшей кистью по рисовой бумаге.

Услышав требовательный зуммер вызова, Накагава тут же закрыл все оставшиеся окна виртреалов и постарался придать своему лицу обыкновенно присущую ему надменную полуулыбку. Его страхи и его сомнения должны были оставаться с ним и только с ним.

— Кто там, войдите!

— Доктор Накагава, к вам некто капитан Райдо, разрешите впустить?

Это дежурный постдок в импровизированной приёмной выслуживался на секретарских функциях. Увы, к превеликому его сожалению, даже здесь, вдали от коллегий Квантума, Накагава не мог себе позволить остаться наедине, даже если очень в том нуждался.

Обидно, с капитаном Райдо он бы предпочёл повстречаться без лишних свидетелей. Накагава почувствовал, что неудержимо краснеет. Ещё один шаг его грехопадения. И ведь просил же заранее предупредить перед прибытием. Впрочем, в наше время предсказывать что-то было настолько непозволительной роскошью, что вера в подобную определённость выглядела бы полной глупостью. Сейчас значит сейчас. Продолжим давно отложенную партию.

— Проводите гостя в приёмную!

«Приёмной» он называл крошечную каморку вроде гардеробной, где ютилась пара кресел и диспенсер питьевой воды. «Тсурифа» со своими невыразительными удобствами вряд ли могла послужить примером удобства и комфорта. Впрочем, как говорится, чем богаты. Если не можешь прожить без некоторых излишеств, не стоило и покидать Квантум.

Опять же, хороший способ без особых подозрений остаться вдвоём.

Накагава дождался, пока секретарь уберётся, и только тогда вошёл, тщательно притворив за собой люк.

Райдо с момента их последней встречи не особо изменился. Такой же вышколенный служака, каких немало в гражданских флотах Семи Миров. В отличие от вояк Адмиралтейства, эти ребята знали своё место и в дела учёных белохалатников старались не лезть. Вот и сейчас Райдо даже не стал приветствовать Накагаву, а лишь молча привстал ему навстречу из кресла в вежливом полупоклоне.

— Я ожидал вас позднее, капитан.

— Следующий рейс «Принсепса» отложен на неопределённый срок, доктор, мне пришлось воспользоваться для срочной доставки разведсабом «Вардхамана», экипаж которого как раз возвращался сюда после капремонта.

Вот как. По лицу Райдо можно было догадаться, какие смешанные чувства тот по этому поводу испытывает. Оставить свой корабль в порту и отправиться исполнять функции посыльного — капитану не позавидуешь. Но Накагава уже имел дело с Магистрами Памяти, и перечить их приказам было бы весьма неосмотрительно. Велено доставить, значит, велено доставить. Тем более, что именно Накагава и приложил к этому изрядные усилия. Впрочем, о том молчок. Пора начинать давно заготовленный дебют.

— И «Вардхаману» вот так легко пропустили через блокаду?

Райдо тряхнул головой, досадливо поморщившись.

— Пришлось вдоволь попрепираться на рейде с адмиралом Таугвальдером. Но капитан Курц пошёл мне на встречу и всё-таки уговорил командование нас пропустить.

— Дайте угадаю, имя коммандера Тайрена всё-таки сработало?

— Не без этого. Но мне и без этого показалось, что команды разведсабов не особо жалуют Адмиралтейство.

— Это почему так? — быстро навострил уши Накагава. Он уже давно заметил, что конфликты внутри флота в расследовании финнеанского мятежа играли отнюдь не последнюю роль и это следовало использовать в своих построениях.

— Помимо «Джайн Авы» и «Махавиры» из того рейда за Ворота Танно не вернулось в общей сложности шесть разведсабов. Судьба их экипажей до сих пор неизвестна. И дайверы, мягко говоря, не уверены, что для выяснения последней было сделано всё возможное.

— Так и говорят? Мне казалось, что Адмиралтейство должно было что-то предпринять помимо всех этих бесконечных слушаний, — Накагава развёл руками.

— Вы же понимаете, что после начала блокады «Тсурифы-6» какие бы то ни было осмысленные операции в квадранте Ворот Танно фактически не проводятся, не говоря уже о Скоплении Плеяд.

— Нет, не понимаю. Флот же не прибит гвоздями к своему текущему расположению. Те же разведсабы…

— Во всяком случае, мне об этом ничего не известно, — отрезал Райдо. — Давайте вернёмся к цели нашей встречи, доктор Накагава. Насколько я понимаю, Эру задолжала вам некоторую услугу. Не знаю, что у вас за дела с квесторами и к чему такая секретность, но на этом моя роль в этом всём завершена. Ваш саркофаг перегружен в пакгауз. Забирайте.

Вот так они всегда, служилые. Приказ выполнят, но ни шагу в сторону от прямых инструкций. Но Накагава ещё даже не начинал разминаться, даром что ли он полез во всю эту кашу. Настала пора сходить конём.

— Разумеется, капитан. Только один небольшой вопросик, раз уж вы его сами подняли. Ваше частное мнение, что случилось с указанными выше пропавшими разведсабами?

Райдо пожал плечами.

— Дайверы ребята рисковые. Каждое их погружение — всегда лотерея. Тем более — тот рейд за триангуляцией фокуса.

— Согласен. Но скажите, часто ли так бывает, чтобы буквально все отправленные в рейд крафты пропали без следа?

— Если честно, не припомню такого. Может быть, в архивах Бойни Тысячелетия можно прецеденты поискать.

— Бойня Тысячелетия, то есть самый крупный известный огневой контакт в космической истории человеческой цивилизации.

— К чему вы ведёте? — начал что-то подозревать. Но уже поздно, домашняя заготовка Накагавы уже сработала.

— А вот к чему. То, что мы обсуждаем судьбу пропавших крафтов не на заседании комиссии, а в этой каморке — ничуть не случайно. Адмиралтейство явно не готово к этому разговору, более того, оно делает всё, чтобы он не состоялся. В то время как прецедент, на самом деле, критически важный. Как вы посмотрите на то, чтобы я подключил к нашему разговору ещё одного участника?

Райдо аж перекосило, настолько сильные сомнения его в этот момент одолевали. Капитан прекрасно знал, куда обычно приводят подобные разговоры.

Но в итоге кивнул утвердительно.

— Свяжите нас, пожалуйста, со штаб-капитаном Сададзи.

Вышколенный квол молча проиграл триоль вызова. Или это секретарь постарался? Накагаве было без разницы. Его партия на полном ходу проскочила миттельшпиль.

— Доктор Накагава?

Голос Сададзи звучал по привычке вкрадчиво, будто тот не то ожидал от собеседника непременного подвоха, не то и сам был не прочь подкинуть ему проблем, дай только повод.

— Штаб-капитан, надеюсь, не отрываю?

— Переходите к делу, доктор, а лучше представьте мне нашего собеседника.

Накагава пожал плечами.

— Капитан Райдо, командир…

— …каргокрафта «Принсепс», я в курсе.

И почему вояки не могут без вот этих сложностей? Иногда Накагаве начинало казаться, что Сададзи его нарочно злит.

— Прекрасно. Тогда я продолжу. Мы тут с капитаном обсуждали инцидент с разведсабами «Джайн Ава» и «Махавира».

— Инцидент? — Сададзи, если ему так было удобно, мог мастерски изображать скудоумие. Впрочем, это был обычный талант любого вояки на этой станции.

— Тот факт, что их судьба до сей поры неизвестна.

— Всё верно, доктор, разведсабы отследили до точки обратного проецирования, но пробиться к ним мы так и не смогли и дальнейшие сведения не поступали.

— Почему вы так уверены, что проецирование должно было состояться именно там?

— Не понял вопроса. Точка триангуляции фокуса была локализована с точностью до полутика.

— Но вы же сами сказали, что не смогли пробиться. Каким образом им бы это удалось?

— Коммандер Тайрен и капитан Дайс — опытнейшие дайверы. Если кто-то и смог бы, так это они.

— Не буду спорить, вам тут виднее, но не логичнее ли было спроецироваться в более безопасном месте, а не под носом у рвущихся «глубинников»?

Сададзи задумался.

— Альтернативная точка проецирования была запланирована чуть в стороне от зоны барража, однако ни единого сигнала оттуда так и не поступило.

— Как и из точки триангуляции.

— Как и оттуда.

— Но там вы по крайней мере попробовали пробиться на четырёх крафтах. Но неужели альтернативный маршрут не был проверен?

Сададзи помолчал, проверяя логи.

— Негатив. Обратный прожиг из зоны барража и без того едва не стоил Крылу трети личного состава. Но погодите, туда были загодя отправлены два тральщика.

— И какова их судьба?

— Вам стоит обратиться по этому поводу к адмиралу Таугвальдеру, — поморщился Сададзи.

— То есть вас банально не пропустили бы, я правильно понял, штаб-капитан?

Сададзи скрипнул вставными керамическими зубами, но сдержался.

— Мы исходим из предположения, что уцелевшие разведсабы сумели бы подать сигнал на бакены Цепи. Это же касается и десантной группы полковника Томлина и доктора Ламарка. Наиболее адекватное предположение на текущий момент — если они сумели уцелеть, то по-прежнему дрейфуют где-то там, в закрытой области Плеяд.

— А как же остальные? — вступивший разговор Райдо, кажется, уже понял, к чему клонит Накагава.

— Остальные? — нет, правда, у Сададзи невероятный талант изображать из себя дурака.

— Остальные разведсабы. Вы отправили на прожиг восемь разведсабов. Один из них вероятнее всего при этом погиб. Экипаж другого пропал без вести в районе локализации фокуса. Но куда делись остальные дайверы?

Сададзи снова выдержал мучительную паузу, копаясь в доступных ему архивах.

— Таких данных у меня нет. К составу флота адмирала Таугвальдера они также не присоединились. Если у вас есть другие сведения — не томите.

Накагава чуть не поперхнулся от такой наглости.

— Сведения у меня есть, штаб-капитан, и вы об этом прекрасно осведомлены!

— Вы о своей, как её, — Сададзи пошевелил губами, подбирая слово. — статистической симуляции? Вы меня простите за прямоту, доктор, но вы хоть и большой учёный, но в боевых действиях ни черта космачьего не смыслите.

С этими словами образ штаб-капитана широким жестом развернул ту самую диаграмму, на которой Фронтир как бы зажимало в клещи нечто чёрное:

— Вам показалось на этой картинке то, чего там нет. Да, флот всё реже покидает пределы фронтира и всё короче наши вылазки. Но там, где вы видите настоящего врага, я вижу банальную угрозу. Статистический, к чертям космачьим, феномен. Нас постепенно зажимает в угол сама природа космоса. Это проблема, доктор, большая проблема, но почему я, вояка, должен вас, учёного, тыкать носом в подобную банальщину?

Накагава в ярости обернулся к Райдо:

— Вы тоже считаете, что я брежу?

— Доктор, Бойня Тысячелетия была тяжела, но успешна. С тех пор мы ни разу не натыкались на остатки Железной армады.

— Но вы же сами мне сказали, что столько сабов за раз не пропадало ровно со времён Бойни!

— Это не мои слова, я только излагаю то, что мне сообщили. Я не военный, да меня там и не было, я не могу судить.

— Хорошо, капитан Сададзи, вы участвовали в том барраже. Была ли та операция какой-то особо массовой, исключительно сложной, предполагалось ли, что при отступлении будут подобные потери? Восемь, тьма вас забери, разведсабов!

— Негатив. Но никто и не предполагал, что начнут рваться «глубинники»!

— Могли ли они привести к гибели всех восьми сабов?

— Сомневаюсь. Шесть разведсабов к моменту триангуляции уже приняли решение об уходе на обратный прожиг.

— Так где же они, штаб-капитан! Куда они все подевались!

В глазах Сададзи зашевелилось сомнение. Это хорошо. Эндшпиль был в самом разгаре. Настало время подсекать.

— Наиболее логично было бы предположить, что они остались там, в заранее назначенной точке рандеву.

— Поясните.

— Согласно моей версии, доктор, — проскрежетал Сададзи, — точка эта представляет собой такой же рэк, как и весь остальной квадрант огненного барража.

— То есть вы полагаете, что отступающий флот адмирала Таугвальдера заодно похоронил у себя за кормой шесть разведсаблов, и, возможно, команду капитана Дайса.

— Ни черта космачьего я не полагаю, доктор Накагава и угомонитесь, света ради, а не то я вам сейчас врежу.

О да, Сададзи был зол. И тут на помощь Накагаве вновь пришёл Райдо:

— А между прочим, они ещё вполне могут быть живы. Спасательные капсулы не сумели штатно разморозиться, неудачное проецирование сожгло эмиттеры, в конце концов, обратитесь к Адмиралтейству, пусть объяснят, почему не была организована спасательная экспедиция.

Накагава, мысленно ему аплодируя, тут же состроил в ответ приличествующую сочувственную гримасу. Мол, ну куда вы, штатские, лезете.

— Мне почему-то кажется, что штаб-капитан сразу же связался с адмиралом Таугвальдером, ещё там, на рейде, когда операторы «Тсурифы» из последних сил пытались утихомирить сдуревший флот. Не так ли, штаб-капитан?

Сададзи шевелил каменными желваками, едва сдерживаясь. Накагава помнил, по какой тонкой грани ходит. Да и плевать.

— Адмирал Таугвальдер отправил в квадрант огневого контакта серию автоматических зондов. И продолжает это делать до сих пор каждые полные корабельные сутки.

— Три года подряд?

Сададзи кивнул, успокаиваясь. Сработало, черти космачьи, сработало!

— Штаб-капитан, договаривайте уж.

— А нечего договаривать. Автоматические зонды с тех пор ни разу не возвращались и ни разу не откликались.

— От астростанции «Эпиметей» тоже с тех пор никаких сигналов?

— Апро, капитан. За Воротами Танно царит гробовая тишина.

Накагава двинул вперёд проходную пешку, пора было эту партию заканчивать.

— И после этого вы с контр-адмиралом Финнеаном продолжаете утверждать, что моё исследование это всё так, просто «диаграмма», которая ничего не доказывает? Мы просто с каждым годом держимся всё ближе к границам Фронтира, а Цепь всё так же надёжна?

— Вот этого не надо, доктор. Я вас предупреждал.

— Чего не надо, штаб-капитан?

— Не вздумайте втягивать в этот затянувшийся спор ещё и контр-адмирала.

— Погодите, — Накагава театрально отступил на шаг назад, будто бы для того, чтобы получше разглядеть собеседника. — Вы ему не сообщили, так?

— Апро, доктор. И вы не лезьте. Контр-адмирал Финнеан и так с головой увяз в этих безумных переговорах, на кону стоит будущее Адмиралтейства, да и всего Сектора Сайриз.

— Но какого космачьего чёрта, штаб-капитан, к контр-адмиралу вы мне обращаться запрещаете, сами же только и делаете, что отнекиваетесь и тянете резину. Я выдал вам все вводные, и что в ответ?

— Я делаю всё, что могу, — лязгнул Сададзи. — Мои руки связаны, а ресурсов не хватает даже толком запитывать эту несчастную станцию! Да была бы моя воля, я бы уже сегодня, наплевав на эту смешную блокаду, прорывался через бакены Цепи в направлении Плеяд. И мне было бы плевать на мнение штатских по этому поводу!

— Штаб-капитан, вам вскоре представится такая возможность.

— Вы о чём, капитан Райдо, вы решили подставить под эхо-импульсы свой драгоценный каргокрафт? «Принсепс» не пригоден…

— Я в курсе. Меня к вам доставил попутным рейсом разведсаб «Вардхамана».

— А, ясно, откуда ваши сведения, капитан Курц. Полоскало при обратном прожиге?

— Не без этого, — Накагаве показалось или Райдо на этих словах заметно побледнел?

— Но по итогам общения с капитаном Курцем мне показалось, что не все в той части флота адмирала Таугвальдера, что сохранили, хм, лояльность Адмиралтейству, разделяют его, скажем так, пассивную текущую тактику, учитывая все обстоятельства.

— Да говорите уже прямо, сколько можно юлить! — Сададзи уже понял, что попался, и теперь играл свою роль исключительно по инерции.

И тогда Накагава сделал давно заготовленный ключевой ход.

— Официально разведсаб «Вардхамана» ещё не поступил в распоряжение адмирала Таугвальдера, обратный рейс после планового посещения в ремонтные доки Порто-Ново формально ещё не завершён.

Шах.

Сададзи посмотрел на Райдо, посмотрел на Накагаву. И сдался.

— Что ж. Вы мне не оставили другого выхода. Будем пробовать. Я с вами свяжусь.

Мат.

И оборвал связь.

— Я одного не пойму, вам-то это зачем? Неужели просто потешить своё самолюбие, мол, я же был прав, все свидетели?

Накагава благосклонно поклонился в пустоту, наслаждаясь своим триумфом. Но ответом Райдо всё-таки удостоил:

— А вы ещё не поняли? Тогда вам стоит быть повнимательнее. Штаб-капитану я этого говорить не стану, его буйная головушка и так, поди, пухнет от всего происходящего.

— Не понял чего?

— Неужели может быть простым совпадением тот факт, что возможная агрессия случилась ровно в том же квадранте, где нечаянно оказался фокус, и ровно в то же время, когда, в конце концов, случилась его триангуляция?