Сын детей тропы

Глава 6. Представление

В этот закоулок, сквозь тусклые стёкла не могла пробиться даже улыбка Двуликого.

Шогол-Ву спустился по скрипучей грязной лестнице в общий зал, тёмный и низкий, где в этот час находились только двое: хозяин, возившийся у полок за стойкой, и неопрятный старик, уткнувшийся в кружку.

Чадил разожжённый очаг. Волны жара катились, наваливались душно. Побулькивало варево в чёрном котле.

Шогол-Ву вдохнул. Почуял дым и кислое — пролитую выпивку тут не подтирали, бросали поверх солому. В переполненном ведре гнили очистки. Принюхался ещё: похоже, ради них варили мясо.

Старый Ламме, хозяин, почесал лысеющий затылок, наклонился и торжествующе воскликнул:

— О!

И, выпрямившись с зажатым в пальцах пучком сухой зелени, захромал к котлу.

— Не клади, — остановил его Шогол-Ву.

— А?

— Говорю, не клади. Варево будет как вода, без жира, без вкуса.

— Это ж чёрный лист, ты чего! Для аромата.

— Нельзя его к птице.

— Да ты почём знаешь, а?

— Так мы со Сьёрлига, — раздалось с лестницы. — Кому, как не нам, знать о травах! И если друг мой, гм… друг мой Дарен говорит тебе не класть лист в котёл, так и не клади!

Человек, не торопясь и глядя под ноги, спустился. Потянул Шогола-Ву к столу, упал на лавку, наклонился ближе.

— А и правда, — вполголоса спросил он, — ты откуда знаешь про чёрный лист? Я вот такое слышу впервые. С чего бы тебе в готовке разбираться?

— Дарен?

— Ну, не могу ж я тебя звать родным именем, сам подумай.

— На старом наречии…

— Да, да, чудесное имя.

— …означает «глупый».

— Да тебе откуда знать старое наречие? Всё ты переврал. И я первым спросил, а ты не ответил. А ещё, пока дикой бабы нет — чего это она тебя зовёт «знающий мать»? Это тогда, у реки, она не мне кричала, что ли?

Шогол-Ву промолчал.

— Неспроста ты от своих ушёл, да? И правда, кажется, ты выродок среди выродков. А…

Нож с лёгким стуком ушёл в липкую доску. Человек осёкся, глядя на лезвие между пальцев.

— Эй, чего творите? — сердито окликнул хозяин.

— В ножички играем, — сквозь зубы ответил человек.

— Так выйдите во двор и на земле играйте, а столы мне тут нечего портить!

— Ты, любезный, лучше подай нам выпивку. Глядишь, у моего друга и времени на игры не останется.

— Налью, а только четыре красных вперёд.

Человек, порывшись в кармане, отсчитал медные половинки, шлёпнул на стол. Хозяин к тому времени наполнил глиняные кружки, принёс — тянуло кислым, сгрёб раковины и вернулся за стойку.

— И дрянное же питьё, — пробормотал человек. — И одной красной не стоит.

С этими словами он поднял кружку и отхлебнул. Утёр губы.

— Чего застыл, как моховик на болоте? Пей! Ну?

Шогол-Ву молча отодвинул кружку.

— Да что ты носом крутишь? Я что, зря платил? Хоть вид сделай, что пьёшь, как нормальный мужик! Вот…

Тут со двора донёсся шум. Заревел рогач, кто-то вскрикнул — слов не разобрать. Два голоса, может, три.

— Что там ещё? — прислушался хозяин, уперев руки в бока, но с места не двинулся.

— Посмотрю, — сказал Шогол-Ву.

Они оставили нептицу в клетке. Старый Ламме наотрез отказался пускать её в дом, а снаружи для зверей ничего не было устроено — лишь перекладина, корыто да навес. А нептицу не привяжешь и не пустишь свободно разгуливать.

Она надулась. Отказалась от еды и питья, легла, встопорщив перья. Отворачивала морду от тех, кто подходил к прутьям.

А сейчас клетка оказалась распахнута и пуста, и у неё были люди. Двое — мальчишки совсем. Один стоял, разинув рот, второй согнулся, хлопая себя по колену. Рядом топтался неопрятный мужик.

— Растяпы! — орал он, уперев руку в бок и глядя в сторону переулка. — Олухи!

Во второй руке была зажата верёвка.

Мужик обернулся на скрип двери, и лицо его вытянулось.

— Она сама! — забормотал он, попятившись. — Сама сбежала!

Шогол-Ву поглядел в переулок и заметил белое скачущее пятно, прижавшегося к стене человека и ещё двоих, что преследовали нептицу.

— Что такое? — спросили за спиной.

Шогол-Ву не ответил. Побежал, стараясь не терять из виду зверя. Поскользнулся на грязной брусчатке — всё в нечистотах, сточная канава забита, — устоял, оттолкнул с дороги человека у стены. Тот вскрикнул.

— К Новому, к Новому свернула! — раздалось над головой.

— Эй, подожди!

Нептица исчезла из виду, и почти сразу город за углом зашумел. Там закричали, выругались, завизжали на десяток голосов. Заревели рогачи.

Шогол-Ву вылетел на улицу, широкую, людную. Увидел повозку с вздыбленным рогачом — двое пытались его удержать. Рядом — перевёрнутый лоток, каменные фигурки богов на брусчатке, побелевший от страха ли, гнева храмовник. Плохо.

Кричала женщина, прижав ладони к щекам. Упавшая корзина ещё катилась. На серых камнях, притрушенных грязной соломой — снежный ком сыра, мягкого и белого, парок над свежим хлебом, яркое пятно зелени.

— Стража! — вопил старик, потрясая клюкой. — Паршивцы, нету вас, когда надо!

Лица зевак, одинаковые, с полуоткрытыми ртами, указали дорогу. Шогол-Ву обогнул женщину, перепрыгнул через каменных божков, увернулся от всадника на рогаче и бросился дальше.

Улица тянулась, извиваясь, в гору. Блестела каменной чешуёй. Кричала, ревела, лезла под ноги. Стонали упавшие, кто-то свистел, спешили уже стражники.

Двое, что бежали за нептицей из переулка, остановились. Первый огляделся, дёрнул второго в сторону. Шогол-Ву пролетел мимо.

Он нагнал зверя у маленькой площади со спящим фонтаном, серым и простым: каменный круг и тумба в середине. Вокруг стояли лотки, нептица перевернула два из них и топталась по сыру и травам, вертелась, вздыбив перья и шипя, не зная, куда бежать. Её окружили. Мясник вскинул нож. Стражи с цепами расталкивали зевак.

— Стойте! — воскликнул Шогол-Ву. — Остановитесь!

Толкнув кого-то, он оказался впереди.

— Тише, Хвитт, тише!

Нептица вертелась, щёлкая клювом. Зашипела, вытянув шею, не узнавая. Заплясала, подняла когтистую лапу.

— Тише, я здесь!

Шогол-Ву выставил ладони, шагнул медленно, глядя в невидящие тёмные глаза.

— Как вылетит!..

— Что деется, что деется!

— Да как эту зверюгу занесло сюда?

— А мне кто заплатит? За что жить-то теперь?

— Разойдись!.. С дороги!..

Крики, хриплые и визгливые, женские и мужские, летали над площадью. Нептица хлопала крыльями, мотала головой. Клюв метнулся к протянутой ладони.

— Хвитт! Это я.

И она узнала. Ткнулась в грудь, зажмурившись — Шогол-Ву едва устоял. Обхватил белую шею, почесал мягкие перья у клюва.

— Что происходит? Объясняй!

Стражи подобрались, рослые, с цепами наготове, требуя ответа.

Шогол-Ву поднял голову.

— Ну, говорить будешь?

— Да прикончить эту тварь, а его — перед богами отвечать!..

— Что творится, люди добрые, — донеслись причитания. — Ох, что творится!

Расталкивая зевак, к фонтану вышел спутник запятнанного.

— Привёл нас Двуликий в этот город. Разве мы ждали зла? Остановились, как велено, в Нижнем…

Дверь ближайшего трактира распахнулась, и на каменную мостовую, притрушенную соломой, ступил человек в расшитой богато рубахе. Среди хитрых узоров выделялась ладонь — золотая, палец красный — слева, у сердца. Тёмные кудри, подёрнутые сединой, падали на плечи. Цепкий взгляд обежал развороченную площадь, людей, нептицу и остановился на стражнике.

— Что за шум?

— Эти двое… эти трое нарушили порядок. Мы их живо уберём.

— А справедливость-то где? Мы простые потешники со Сьёрлига, вреда никому не чинили. Не наша вина…

Человека ткнули рукоятью цепа. Он пошатнулся, упал на колени.

— Говорить будешь, когда спросят!

Тот, в расшитой рубахе, поднял руку.

— Пусть говорит.

— Да чего с такими возиться? Урсель разберёт…

— Я сказал, пусть говорит.

— Воля твоя, господин. А ну, говорите!

Шогол-Ву стиснул зубы и промолчал, не убирая руки с белых перьев.

— Мы с самого Сьёрлига! — воскликнул его спутник. — Только переночевать заехали. Видит Двуликий, всё делали, как велено. Сказали в Нижний город, мы туда. Вы у тех спросите, кто нашего зверя выпустил! Вот оно, гостеприимство ваше!

Его несильно ткнули в спину.

— От Степной лапы ехали? — спросил черноволосый.

— От неё, а как ещё? Нас уж избили, и древесник ребят подрал, и телега перевернулась, а тут ещё обокрасть…

— И как дорога? Спокойная?

— Говорю же, избили!..

— На пути. На пути никого не встретили?

— А кого должны? Ну, люд всякий попадался. Одни туда едут, другие сюда.

Черноволосый хмыкнул задумчиво.

— Поднимайся, — сказал он. — Потешники?

— А то. Во, видали, как Трёхрукий за наш счёт потешился?

Черноволосый кивнул. Вынул кошель, позвенел, что-то переложил в карман, остальное бросил стражнику.

— Уладьте с людьми. А эти пойдут со мной.

Тот поймал, прижал к груди, к нашитому на стёганой куртке синему глазу.

— А Урселю что доложить? — спросил растерянно.

— Зачем докладывать? Мы вроде всё решили.

— Так прознает если о беспорядке…

— Если у него будут вопросы, пусть задаёт их мне. Идите уже, Очи Двуликого. А вы…

Незнакомец поглядел на человека, на запятнанного.

— За мной. И зверя ведите. Давайте, нечего трястись.

Человек поднялся, наспех отряхнул колени. Потянулся к Шоголу-Ву, коснулся повязки на лбу.

— Бедняга Дарен, — печально, нараспев произнёс он, поправляя ткань. — Ты хоть на ногах-то держаться можешь? Да-а, досталось тебе…

И прошипел неслышно для прочих:

— Длань Одноглазого! Указующий Перст! Мы встряли, понял? Делай, что скажу!

Отстранившись, он добавил обычным тоном:

— Ну, идём! Негоже заставлять господина ждать! Слышишь, друг мой Дарен?

Трактир Нового города в этот ранний час был почти пуст. Лишь трое, считая того, кто выходил наружу, хозяин, да ещё старик музыкант на лавке у печи, одетый чисто, но с чужого плеча. Неудобно привалившись к стене, он храпел, запрокинув голову. У ног его лежала кружка, темнело пятно, уже подсохшее, а на краю лавки приютилась стренга — выдолбленная половина округлого бруса с натянутыми струнами. Дешёвая, грубая.

Дремавшая у огня рыжуха округлила жёлтые глаза, зашипела, выгнув спину, прижала острые уши. Шерсть вдоль хребта встала гребнем.

Взмахнув обоими хвостами, рыжуха взлетела на стойку, оттуда — на балку, и растаяла в тёмном углу.

Нептица упёрлась, не хотела идти. Двое за столом повернули к ней головы. Рубахи тоже расшиты, та же золотая ладонь слева, только красный палец у каждого свой. У одного третий, у другого четвёртый.

— Ты кого притащил, Чёрный Коготь? — хрипло спросил русоволосый бородач, что сидел, уронив лоб на широкую ладонь.

— Потешники, — улыбнулся тот. — Пусть веселят, раз старик уснул.

Улыбка казалась хищной — может, из-за горбатого носа, который ещё сильнее клевал вниз, когда черноволосый растягивал губы. Может, из-за зубов, белых, крепких и чуть островатых. А может, из-за взгляда, который оставался цепким и холодным даже теперь.

— О-ох, — только и простонал бородач, обнимая голову ладонями.

— Вы что же, и зверя сюда? — робко спросил трактирщик, сдвигая брови, бесцветные, почти белые на красном лице.

Оно и понятно — его «Старый моховик» совсем не похож был на ту дыру, где трое провели ночь. Столы выскоблены, лавки чисты, на полу свежая солома. Только лужа у ног старика портила вид.

Пахло хорошей, жирной похлёбкой, деревом и дымом. Не чадом, застревающим в горле, а приятным смоляным дымком. Высокие потолки, небольшие, но вымытые окна, связки трав — в этом месте не стыдно было принимать любых гостей.

— За беспокойство заплатим, — отмахнулся черноволосый.

Нептица углядела ящик с рыжими корнями, крупными, вымытыми чисто. Вытянув шею, ступила осторожно за порог.

Трактирщик вышел из-за стойки, прикрыл ящик собой, округлив глаза и расставив руки неуверенно. Руки заметно дрожали.

— Заплатим, — с досадой сказал черноволосый. — Пусть её. Отойди.

Нептица сунулась в ящик, захрустела. Шогол-Ву встал рядом, так, чтобы видеть и слышать всех сразу. Его спутник прошёл к лавке, где спал музыкант, взял стренгу, провёл по струнам. Вслушался, что-то поправил и заставил струны запеть снова.

— Что сыграть господам? — спросил весело.

— Что умеешь. Не понравится, скажем.

Человек обернулся к запятнанному, подмигнул.

— Ну, друг мой Дарен, я начну, а ты подтягивай.

Пальцы легли на струны, тронули, заплясали, выбивая нехитрый мотив. Голос, задорный, чуть глуховатый, принялся выводить слова:

— Идёт девка за водой,

следом парень молодой,

пялит жадные глаза

на её широкий…

Человек примолк, не отпуская струн, поглядел требовательно, поднял бровь.

— Шаг? — предположил Шогол-Ву. По лицу спутника понял, что не угадал.

— Давай что попроще. Видать, с тех пор, как мы у Малых Колдобин навернулись, ты последний умишко вытряс.

Струны вновь запели — кажется, прислушайся, и слова начнут выговаривать.

— Чтобы удаль показать,

в белый лес пойду гулять,

и от страха в том лесу

я себе в штаны…

Шогол-Ву задумался.

— Не влезу?..

Четвёртый Перст хрюкнул в кружку. Третий, что держался за голову, поморщился.

— Про Запретный лес не нужно, — вмешался черноволосый.

— Виноват, мой господин. Тогда…

— Да выпейте с нами, чего на сухую петь. Эй, хозяин!..

Трактирщик бросил глядеть на нептицу, что хрустела корнями, разбрасывая огрызки. Наполнил кружки, поджав губы.

— Да будут к вам добры боги, — поблагодарил человек. — Держи, друг мой Дарен.

И прошипел, не размыкая зубов:

— Пей! Не смей отказывать!

Шогол-Ву смочил губы и оставил кружку на стойке. Человек, хлебнув изрядно, тронул струны.

— Я Трёхрукого просил

дать мне ночью больше сил.

Парень хилый и я слабый,

не могу залезть на…

— На лежанку, — послушно сказал запятнанный.

Четвёртый Перст развеселился.

— Клур, — простонал Третий. — Вам весело, а у меня башка трещит… Я им шеи щас сверну.

— Ну так иди наверх и не нуди, — посоветовал ему черноволосый. — Ты, как тебя там, другое играть умеешь?

— Меня звать Нат, — ответил человек. — Сыграю, отчего бы и нет.

Струны под его пальцами бросили смеяться. Притихли — и запели задумчиво. Шогол-Ву ещё такого не слышал.

Этот голос шёл к самому сердцу и говорил только с ним. Попробуй объяснить, о чём — не получится. А сердце понимало и само пело в ответ.

И казалось, что-то прорастало изнутри, большое, непонятное и пугающее, и что с этим делать, было неясно. Шогол-Ву прижал ладонь к груди. Ничего. Куртка под пальцами, мехом наружу, и это, новое, не увидеть, не нащупать. Не вырвать. А оно всё росло.

Даже тот, бородатый, что сидел, обхватив голову руками, поднял взгляд. И его товарищи заслушались. Только нептица не думала ни о чём, кроме корня, закатившегося под лавку, где дремал старик. Тянула лапу, пытаясь зацепить когтем.

Шогол-Ву прошёл за стойку. Трактирщик встрепенулся, поднял взгляд.

— Нужно согреть воды, — сказал запятнанный, разглядывая травы.

Он потянулся к полке, где стояла кружка с чёрным листом. Заглянул в соседнюю, полную маленьких жёлтых орехов, нежно-душистых, когда целы, и горько-пряных, если размолоть. Отломил несколько зелёных стеблей от сушёного пучка.

— Не смей мне тут хозяйничать без спроса! — больше встревоженно, чем сердито, воскликнул трактирщик. — Что удумал?

— Отвар от головной боли. Растолку орех. Согрей воды.

Трактирщик надулся, выпятил губу. Бросил взгляд на людей за столом, почесав в затылке. Махнул рукой, сказав неслышно: «А-а!», и снял с крюка малый котелок.

Черноволосый прищурился, но не вмешался. Дождался, пока настоится, и когда хозяин дёрнулся нерешительно, не зная, как предложить, сказал:

— От боли, да? Ты, сперва сам хлебни.

Шогол-Ву отпил послушно, поморщившись: горчило.

Черноволосый мотнул головой:

— Давай сюда. Ивен, слышишь? Отвар для твоей башки.

Бородач глотнул.

— Ох и дрянь… Хотя я любую дрянь готов проглотить, только б полегчало. О-ох…

— А ты чего не пьёшь? — спросил черноволосый, указав глазами на оставленную на стойке кружку. — Давай, веселее будешь.

Шогол-Ву поймал умоляющий, почти испуганный взгляд спутника. Неохотно взял кружку, сделал глоток, задержал во рту.

— Пить не умеешь, что ли? Не видел я ещё потешников, которые бы от дармовой выпивки нос воротили.

— Да он как выпьет, чудит! Людей задирает, драться лезет, буянит, кружками швыряется. В последний раз такое отколол, что мы пять храмов обходили, у богов прощения просили. Всех оскорбил.

Черноволосый поглядел тяжело, усмехнулся нехорошо.

— А и пусть. Тошно мне, невесело, впору самому напиться. Давайте, гуляйте, пойте! Ущерб оплачу, а с богами сами договоритесь. Всё одно по дорогам шатаетесь, вам пять храмов обойти — не труд.

Шогол-Ву стиснул зубы.

— Не перечь, — зашипел ему спутник. — Делай, что говорят!

Запятнанный послушал. Пил осторожно, но гретое вино оказалось слабым. Не страшнее травяного настоя.

Человек пел, и эти, за столом, ему подпевали. Пришёл мальчишка с постоялого двора, сказал, старый Ламме ждёт, что с ним расплатятся. Черноволосый расплатился.

Проснулся старик музыкант. Ели похлёбку и снова пили. Звенела стренга. Плыл дым очага, и в этом дыму качались стены. Настороженно глядела с балки рыжуха, свесив толстые хвосты.

Нептица плясала, люди смеялись. Позже оказалось, зверь просился наружу. Люди засмеялись ещё громче. Кто-то внёс лопату. Все пели, и нептица кричала тонко.

— Друг мой Дарен, ну и мерзко же ты воешь, — сказали кому-то.

Распахнулась дверь, впуская морозный ветер. Новый гость покачивался на пороге, а за ним сияли огни, темнело небо.

— Проваливай! Не знаешь, что ли, тут Длань!.. Поищи другой трактир!

Дверь хлопнула, и всё померкло. Нептица толкнулась клювом в щёку. Шогол-Ву открыл глаза и увидел перед собой когтистую лапу. Отвернулся, и рыжуха лизнула его синим языком.

Одноглазый глядел с высокого холма, и взгляд его отражался в камнях мостовой, там, где их не покрывала солома. Холод покалывал щёки. Смех звенел, рассыпаясь, в стылом воздухе, плыли звёзды со всех сторон. Кто-то подошёл — глаз на груди — и исчез незаметно.

Ноги шагали так легко, что казалось, можно взойти по холму, туда, к Одноглазому. И дорога начинала уже подниматься, незримая, и вдруг обрушивалась вниз. И снова поднималась.

Во тьме шумела вода. Скупой огонёк плясал, освещая маленький храм. Тут стояло ведро для подношений, рядом Четырёхногий сидел по колено в воде, и человек непременно хотел взглянуть ему в лицо. Стащил сапоги, шагнул с плеском в ручей, шипя и ругаясь. Шогол-Ву держал фонарь, а тот вырывался, и кто-то смеялся, и хлопала крыльями нептица.

— Ох, застыл я! — сказал человек, толкаясь плечом в плечо. — Дай бутыль!

Под ними теперь был мост, каменный, холодный, а под ногами вода.

— Что такое любовь? — спросил Шогол-Ву. — Объясни её.

Человек рассмеялся хрипло.

— Как её объяснишь? Слушай: сердце бьётся часто-часто. Хочешь вдохнуть, а в груди будто места нет. Мысли путаются, голова плывёт…

— Врёшь?

— Чтоб меня боги покарали!

— У нас, когда так, давали травы от яда.

— Ха! Ну, любовь и впрямь отрава. А ты чего меня спрашиваешь? У самого, небось, больше баб было, чем моховиков у болота. Думаешь, не знаю я, как оно у ваших костров, под круглым оком? Звали тебя за собой, а? Сколько их было за одну ночь?

Человек отхлебнул из бутыли, потряс ею и швырнул вниз. Глухо стукнуло — оплётка не дала глине разбиться — потом плеснуло.

Шогол-Ву промолчал.

— Ну, чего скромничаешь? Давай мериться. Я своих вспомню, а ты… О! А с этой, что ждёт на постоялом дворе, ты тоже того? Злющая, как космач в снежную пору, зато в постели с такими…

— Вы, знающие мать, — прозвенел голос, ледяной, как ветер, как камни моста и вода внизу. — Выродки, вы оба. Поднимайтесь! Едем.