Сын детей тропы

Глава 11. Помост

Вода плеснула в грудь, холодная, как лёд. Поднялась выше, заливая лицо, не позволяя дышать.

Шогол-Ву снова был там, у чёрных камней под чёрным холмом. Он бился, пытаясь вдохнуть, а волны накрывали. Коса Белой девы оплела тело, сковала ноги и руки, сдавила тисками.

Он дёрнулся, теряя надежду — и во мраке разгорелся тусклый свет. Ушла река, оставив его промокшим. Но руками, поднятыми над головой, пошевелить не удавалось.

Ноги нащупали каменное дно.

— Очнулся, выродок? Что, готов сознаться?

Кто-то подошёл — освещённая со спины неясная тень, размытая, без лица.

— Говори, где остальные!

От стен тянуло холодом и сыростью. От лампы — прогорклым жиром. Огонь резал глаза.

Шогол-Ву поморщился с трудом. Щёку стянуло коркой.

— Ну! Будешь говорить, или по-другому потолкуем?

Запятнанный промолчал.

Свистнув, короткая плеть ударила по коже спины. Он лишь стиснул зубы. Что он мог сейчас, растянутый между полом и балками, связанный, как опасный зверь?

— Ну как, нравится, а? У-у, тварь!..

Плеть хлестнула по плечам.

— Где они, твои дружки, а? Я ж так всю ночь могу, пока с тебя шкура не слезет! Ну! Где?

Страж замахнулся, грозя. Ощерился, не дождавшись ответа, и ударил всерьёз, на миг лишая дыхания.

Шогол-Ву отстранился — и ушёл на берег реки, тихой, спящей. Догорал у кромки холма свет алого фонаря Двуликого. Пахло сыростью и прелой листвой, речной туманной прохладой, тревожило сердце — и хотелось бежать, лететь по берегу, держа руку на спине ветра, спешить неясно куда, к чему-то, что никогда не может быть найдено.

Страж мог, зверея, хлестать его тело — он остался позади, за плотной водой реки, и не мог докричаться, не мог причинить боль всерьёз.

Где-то далеко, в дымном и тесном людском городе, провонявшем неволей, скрипнула дверь подвала. Тяжело двинулась, отсыревшая, впуская больше света. Один из Перстов, прозванный Чёрным Когтем, возник на пороге.

— Ты что творишь? — прорычал он, бросаясь вперёд и выхватывая плеть. — Я велел доложить, когда он очнётся!.. Ты ответишь за это, понял? Пошёл вон!

Дождавшись, пока страж уберётся, бормоча оправдания, черноволосый повернулся к пленнику. Оглядел. Поднял ведро, где ещё что-то оставалось, и окатил водой.

Унялся ветер. Река исчезла и больше не появлялась. Вернулась боль.

— Где двое, что были с тобой? — спросил черноволосый, прищурившись.

Шогол-Ву промолчал.

— Ты не понимаешь, так я поясню. Успел разглядеть Свартина? Как он тебе показался, а?

Не дождавшись ответа, он продолжил:

— Кто послал вас за камнем?

Наклонился близко. Глаза тёмные, холодные, как мокрый снег.

— Кто, говори? Кому они его понесли?

Шогол-Ву промолчал. Черноволосый хлестнул его по щеке — не больно, с плетью не сравнить, но с воинами так не поступали. Это было унизительно и обидно.

— Кто знал о камне? Кто вас послал?.. Я не поверю, что твой дружок брал его для себя. Это ведь Нат Ловкие Пальцы, да? Не доводилось встречаться, я его не признал. Да и говорили, отправился к ушам богов. Видно, и тут выкрутился.

Он хмыкнул, усмехнулся криво, чтобы не тревожить раненую щёку.

— Так кто его нанял?

Слова падали, как удары плети. Сквозь стиснутые зубы долетало дыхание, тяжёлое, свистящее.

— Ты не понимаешь, выродок. Дело плохо. Я не знал человека крепче Свартина, и ты видел, во что он превратился за пору снега. Это сделал камень, и в других руках такая вещь натворит бед. Кто ещё согласится торчать взаперти?..

Перст подождал. Отошёл, раздумывая. Вернулся.

— Врать не буду, тебе не жить. Разговоришься или нет, а только плясать тебе в петле, когда придёт Двуликий. Но если тебе хоть что-то дорого в этом мире, хоть кто-то…

— В петле? — разлепив губы, хрипло спросил запятнанный. — Перед всеми? Почему?

— Шутка ли, Свартин мёртв. Придётся тебе отвечать за это на помосте, чтобы люди видели. А то бы тут и сдох, чего представление устраивать.

Он прошёлся ещё, остановился.

— Слышал меня? Камень его погубил. Нельзя, чтобы такая вещь попала в дурные руки. Скажешь, куда понесли камень, кому?

— Свартин Большая Рука нарушил клятву, и боги покарали его. Вот и всё, что я тебе скажу.

Чёрный Коготь грозил. Упрашивал. Наконец, сам взялся за плеть, но Шогол-Ву не проронил больше ни слова. Он всё пытался уйти к реке, вызывал в памяти её голос, её глянцевитый блеск, плавное течение. И как ушёл человек, он не услышал.

За ним явились вшестером. Боялись, должно быть, чтобы не одолел и не сбежал. Кто-то ещё остался за дверью.

Освободили руки и тут же связали их впереди. Убрали путы с ног. Толкнули, приказывая идти.

Шогол-Ву не чуял ни рук, ни ног. Шагнул послушно, надеясь только не упасть. Вышел за порог — стражи в коридоре отпрянули, будто он что-то мог им сделать, такой, сейчас.

Путь недлинный, с десяток шагов, дальше каменные ступени. На ступенях пришла боль: кровь возвращалась в онемевшие ноги и руки. Спина горела, и этот жар проникал глубоко, туманил голову.

— Ещё идти может, — прозвучал голос, в котором злость мешалась с удивлением.

— Так выродок же бесчувственный, — ответили ему.

Толкнули в спину окованной рукоятью цепа.

— Они ж ни боли, ни жалости не знают. Я слышал, как вот бились мы, одного такого надвое перерубили, а он в противника зубами вцепился намертво, в горло прям. Вот так, значит, требуха болтается, любой другой помер бы давно, а этому хоть бы что!

— И чё?

— Чё, чё — загрыз.

— Трепло ты, Одде, быть того не может!

— Да чтоб у меня Трёхрукий удачу отнял! Что слышал, то и говорю. Он потом ещё двоим поджилки перегрыз и уж тогда издох.

— Да ладно!..

— Вот мелет!..

Но слышно было, отдалились. На шаг, может, два. На пятки уже никто не наступал.

— Так может, и этому стоило морду завязать? Ну, или зубы выбить. Вдруг искусает кого.

— Да Одде всё врёт. Кабы то правда была, уж Чёрный Коготь бы сказал.

— Вру? Я вру? Да страшнее выродков только дети леса!..

За лестницей устроен был пост, где караулил страж. Он поднялся, отпер дверь, окованную железом, и отошёл с пути.

— Ну, может, оно и к лучшему, если их всех не станет. Кто в своём уме будет жить, как зверь дикий, без дома, без ремесла? У этих и семьи нет. Твари, одно слово. Тьфу!

Последняя дверь заскрипела, распахиваясь. За ней лежал стылый и светлый мир. Мощённая булыжником площадь, притрушенная соломой, а над нею белый холм, будто там, наверху, выпал снег.

Взревели зеваки. Они уже собрались, ждали. Из толпы метнули капустную кочерыжку, и она упала у ног стража. Тот огляделся недовольно.

Площадь была та самая, где стоял дом Свартина. Шогол-Ву обернулся: так и есть, его держали здесь же в подвале, а не при храме, как полагалось. И дом не сгорел, сумели потушить.

— А ну, шагай! — велели ему, подталкивая цепами. — Шагай давай!

Впереди ждал помост, точно причал в бурных волнах. Люди бесновались, выкрикивая ругательства. Взлетали кулаки, звучали проклятия.

На помосте стоял черноволосый. Спокойно глядел. Ждал.

Стражи отталкивали особо ретивых горожан без жалости. Те лезли, теряя страх. Иногда им везло ударить пленника.

Ни плети, ни кулаки, ни цепы, окованные металлом, не пугали запятнанного. Ему доставалось и хуже, когда учился ходить по бревну, когда прыгал через заросли раздери-куста. Им всем доставалось.

Дети тропы не боялись боли. Не боялись они и смерти: идти к ушам богов не страшно, если жил хорошо и умер честно. Как воин, не как трус. Если не сдался, не проиграл врагу, отплатил за обиды.

Но не было участи хуже, чем умереть в петле. Говорили, и там, наверху, такие бродят с петлями на шеях. Верёвка не даёт идти свободно, тянет незримый груз. Никогда им не достичь ушей богов. Шогол-Ву предпочёл бы, чтобы забили до смерти, только не в петлю.

Он поднял голову, огляделся. Куда ни глянь, кривые рты, лица, перекошенные ненавистью.

Один из горожан качнулся — видно, толкнули — и шагнул в сторону. Ещё двое отшатнулись, и Шогол-Ву увидел знакомое лицо. Спокойное. Полосы на щеках, на подбородке и шее. Раоха-Ур стояла, улыбаясь, здесь, в толпе. Она не боялась. Знала, что лишь один её и увидит.

Люди сдвинулись, и охотница исчезла.

— На что уставился? — рявкнул страж, толкая в спину. — Вперёд пошёл! Тяни, не тяни, конец один.

Толпа ревела.

Гнилые души, они легко предавали и других, и себя. Давно ли тут жили под началом Френа Зоркого Глаза? Разве нет в этой толпе тех, кто бился за Френа, против Свартина, когда тот потянул лапу к Приречью? Разве нет тех, кто шёл друг против друга, проливая кровь?

Но им было удобно забыть о том, и они забыли. А если бы Свартин не солгал, если бы отдал Приречье, как клялся, детям тропы, люди приняли бы и это. Склонились бы перед выродками и молчали, уступая плодородные земли, делясь урожаем.

Но дети тропы проиграли, понадеявшись на клятву лжеца. А проигравшие всегда виноваты.

И вот, эти люди, которые в пору колосящихся полей радовались бы смерти Свартина, сейчас за это же его и убьют. И Шогол-Ву, восходя на помост, растянул губы в улыбке.

Чёрный Коготь поймал его за плечо жёсткими пальцами в задубелых кожаных перчатках. Толкнул к петле.

— Не передумал? — спросил вполголоса. — Назови имя, и даю слово, уйдёшь без верёвки на шее. Лучники ждут знака.

Шогол-Ву поглядел на стену.

— Решайся! Или умрёшь как ничтожество, той смертью, которой не желают и врагам. Чего ради тебе молчать? Тебе уже не будет дела до оставшихся.

Чёрный Коготь ждал ответа, стиснув зубы, и глаза его делались всё холоднее. А толпа бесновалась и шумела, требуя покончить с выродком не медля.

— Что ж, ты подохнешь, и мерзкая то будет смерть. Не знать тебе покоя, и поделом. А дружки твои поделят вырученное и о тебе если и вспомнят, то чтобы порадоваться, что на их долю больше досталось. Но знаешь, я думаю, в награду они получат совсем не то, что им обещали. Белый камень — не та вещь, за которую заплатят честно.

— Чего тянут? — донеслось из толпы.

— Во-во, до ночи стоять будем?

— В петлю его, в петлю! Охота поглядеть, как пляшет!

— Что ж, — сказал Перст, — будь по-твоему.

Он отошёл к краю помоста и начал:

— Добрые жители Пограничной Заставы! Честные люди! Этой ночью злодеи пробрались в город, и Свартин Большая Рука был вероломно убит.

— И Унгель, трое детей малых осталось! — крикнули из толпы.

— Убийца, проливший кровь Свартина, вот, перед вами. За деяния свои он примет позорную смерть, и те, что были с ним, далеко не уйдут. Все, кто идёт против честных людей, кто сеет зло, будут наказаны. Это обещаю вам я, Клур Чёрный Коготь, Указующий Перст, перед лицом богов.

Он толкнул запятнанного ближе к верёвке, свисающей с перекладины.

— Кровь? Мы не тронули Свартина. Разве он умер не в огне?

— Ещё не поздно дать знак лучникам. Имя!

— Мы не убивали Свартина. Я не убивал!

— Ты поступил хуже, — сказал Чёрный Коготь, набрасывая петлю ему на шею. — Помог украсть камень. Тебе-то что, сдохнешь сейчас, а мне расхлёбывать.

Он взялся за верёвку, готовясь затянуть.

— Ну? Последний раз спрошу. Кто…

Над голосами толпы, слившимися сейчас в один, низкий, предвкушающий и довольный, взлетело визгливое:

— Выродки!.. Ой, люди, выродки здесь!

И почти сразу:

— А-ай! Убили, убили!..

Первые ряды отшатнулись к помосту. Началось волнение и давка, крики зазвучали там и сям. Стражники, подняв цепы, ринулись в гущу толпы.

Чёрный Коготь, выпятив подбородок и всё ещё удерживая руку на плече запятнанного, цепко озирал площадь.

Со стены боком, головой вниз, свалился лучник. Второй крикнул, обернувшись, и захлебнулся кровью. Осел, подняв руки к горлу, цепляясь за древко.

Хлопнуло, будто развернули полотнище, и откуда-то сзади на помост упала нептица. Проехала, скребя когтями дерево, оставляя борозды. Пошла на Перста, шипя, расставив крылья. Стрела ударила, срезав конец пера.

— Не стрелять! — закричал Чёрный Коготь, бледнея. — Опустить луки!.. Опустить луки!

Он отступил, уходя от удара клюва, и крикнул в толпу:

— Улле!.. Лучники, двое!.. У стены, слышишь?..

— Понял!.. — донеслось в ответ.

— Уходи, Хвитт, — велел запятнанный. — Уходи! Лети прочь!

Нептица не послушала. Стояла, раздувшись, защищая его от толпы, от всего города. Но толпе и дела не было: люди бежали в страхе. Раздавались крики, резал уши визг.

Шогол-Ву извернулся и выскользнул из петли.

Он поглядел на Перста. Тот застыл, злой и белый, мог и убить, но отчего-то не стал. И ждать, пока он передумает, запятнанный не собирался.

Он закинул руки на шею зверя. Связанные — даже лучше, крепче будет держаться. Перебросил ногу.

Нептица прыгнула, наступая на голову стражника, торопящегося к помосту. Оттолкнулась, хлопнула крыльями. Под крики и оханье пробежала по головам, как по качающемуся мосту, ударила по воздуху раз, другой и сумела перелететь на крышу. Не останавливаясь, поскакала, рванулась всем телом, хрипя — и вцепилась когтями в стену, замолотила крыльями.

Шогол-Ву подался вперёд, перенося вес, и зверю удалось не сорваться. Растерянные стражи с луками глядели издалека, любой из них поразил бы цель без труда, но они замерли, повинуясь приказу, с которым — по лицам видно — не были согласны.

Нептица вскарабкалась на стену, расставила крылья — и прыгнула вперёд, в свободу.

Шогол-Ву оглянулся, как сумел, но никого не заметил.

Только сейчас, когда вернулась надежда, он почувствовал, как же холодно. Белый холм будто обледенел, и ветер кусал за лицо и плечи острыми зубами. Даже перья нептицы, казалось, сделаны из снега и нет под ними живого тепла.

И больно, как же больно, когда не нужно притворяться, стоять, подняв голову. Когда некому увидеть и услышать.

— Э-ей! — раздалось за спиной.

Кто-то скакал, понукая рогача. Должно быть, нагонял.

Не было сил торопить нептицу, да она и так бежала, как могла. Связанные руки сдавливали ей шею, она хрипло дышала, но несла запятнанного прочь от города, не думая останавливаться.

Вылетела на дорогу. Лапы твёрдо падали на подмёрзшую землю. Позади вразнобой стучали копыта. Рогач не один.

Мешала река. Шогол-Ву привык уходить к ней мыслями, когда это могло быть спасением. Но не сейчас. Сейчас — некстати, но она брала верх.

Уши заливала вода. Глухой шум мешал слышать. Белый речной туман стелился пеленой.

На дороге темнело что-то. Шогол-Ву тряхнул головой, приглядываясь: повозка. И человек рядом, глаза испуганно раскрыты, ладони прижаты к щекам. У ног тело. Стражник… Его убили, не заботясь о том, чтобы спрятать.

Нептица пронеслась мимо, и открытая повозка с грузом, и растерянный мужик, и страж, упавший с рогача неловко, так и застывший в нелепой позе — всё осталось позади.

А стук копыт всё ближе.

— Заходи справа! Уводи их с дороги!..

Знакомый голос. Ашша-Ри.

Они поравнялись с нептицей, два рогача, чёрный и пегий, молодой. Скакали, едва не касаясь крыльев.

Человек — всё лицо в крови — теснил нептицу, и она свернула с удобного вытоптанного тракта.

— Взять его, может? Быстрее будет!

Ашша-Ри привстала, обернулась.

— Нет! Нельзя, нагонят… Веди зверя, ты, знающий мать!.. Куда смотришь, или твои глаза перестали видеть?

Нептице пришлось бежать по чахлому сухому кустарнику, и она не была рада. Пыталась свернуть, прыгала, поджимая лапы. Хилые ветви легко ломались, цеплялись за перья. Рогачи фыркали и храпели, отворачивая морды, когда нептица оказывалась слишком близко.

Впереди стояла роща, полупрозрачная, реденькая. В пору зелёной листвы ещё можно укрыться, но сейчас даже детям тропы не отыскать убежища в такой. Нептица не хотела туда, рванулась, пытаясь уйти в сторону.

— Куда? — воскликнула Ашша-Ри.

Сложенная верёвка свистнула в воздухе, опустилась на белые перья. Нептица вскрикнула и помчалась вперёд, уже не пытаясь свернуть.

Шогол-Ву закрыл глаза, а когда открыл, роща была вокруг. Не роща — упокоище, вот почему деревья росли так редко.

Люди хоронили своих мертвецов, принося саженец, если только смерть выпадала не на холодную пору. Корнем в земле, где спят кости, головой наверху, ближе к ушам богов. Поговаривали, деревья могут доносить слова ушедших, если умеешь слышать.

Упокоища ставили у воды и начинали с храма. Только здесь пятеро, каменные и строгие, собирались в круг. Крыша непременно с дырой, чтобы Двуликий и Одноглазый могли смотреть с холма. Воду подводили, чтобы обмывала стопы Четырёхногого. Мертвеца оставляли богам на день, потому стены и двери были прочны, не допускали зверей, и Пятикрылый обходился окном в крыше.

— Ну, богов оскорбили, мертвяков оскорбили, людей… — проворчал человек. — Веришь, сюда не сунутся? Чего они нас не догнали ещё?..

— Должен радоваться, что не догнали… Вижу храм! Туда!..

Люди приходили в это место, лишь когда умирал один из них. Тогда собирались, несли тело. Разодетые, целая процессия. Могли повидать своих мертвецов, посадить деревья на могилах тех, кто ушёл в пору стылой земли. В другое время не совались, чтобы зря не тревожить покой усопших. Верили, что душа может сойти с холма — в этом месте границы тонки, — услышав живой голос. А потом не вернётся, так и будет бродить и плакать, пока боги не спустятся за новым мертвецом.

В прежние времена долго не думали и того, кто забредал на упокоище зря, отправляли к ушам богов. Сейчас было не так строго. Может даже, стражники придут за беглецами. А может, побоятся.

Рогачи остановились у храма. Нептица, тяжело дыша, села и тут же встала — её седок съехал по спине, и связанные руки сдавили шею зверя.

Ашша-Ри спешилась, достала нож и перерезала верёвки. Шогол-Ву стоял на коленях, держась за белый бок, уткнувшись лбом в перья. Он хотел подняться, но боялся, что упадёт.

— Ты жалок, — сказала охотница. — Больше я ничего тебе не должна. Может, убью, если встречу ещё раз. Надейся, что не встречу.

Спрятав нож, она взобралась на спину рогача.

— Я возвращаюсь к племени. Расскажу, что Свартин, эта людская падаль, издох. Что боги покарали его за нарушенную клятву. Что они покарали весь людской род, и их мертвецы не знают покоя. А ты, порченый… зачем ты его освободил? Боги послали ему жизнь хуже смерти, и пусть бы мучился!

Шогол-Ву поднял голову.

— Я не убивал.

— Ты лжёшь! Его отправил к ушам богов нож — твой нож, так сказали люди, а я слышала. Здесь наши тропы расходятся. Я не стану ждать, пока нас нагонят.

— Да будут боги добры к тебе, Ашша-Ри.

— Не благодари меня, ты… И желать вам удачи я не стану!

Охотница развернулась, хлестнула рогача. Тот, горячий, полетел стрелой, стрела стала чёрной точкой, а точка растаяла. Стало тихо, слышно только, как тяжело дышит нептица и как сопит пегий рогач.

— Да-а, отделали тебя, — присвистнул человек. — И зачем ты мне такой нужен? Дальше я и сам справлюсь.

Он огляделся и снял с рогача сумку. Почесал обросшую щёку, покрытую засохшей уже кровяной коркой.

— Ну, чего застыл? Стоять можешь? Вот поднимайся — и в храм. Да живо, пока я не передумал! А то ведь за нами и прийти могут, а я, знаешь, попадаться не желаю. Не теперь, когда пятьдесят раковин почти в кармане.

Дверь медленно открылась, высокая, тяжёлая. Круглое окно давало мало света. В сумраке храма пятеро глядели на вошедших, и каменные лица их были суровы.

Вода наполняла каменный желоб, чтобы Четырёхногий мог омыть стопы. Рядом стояла жаровня, и хворост кто-то припас и оставил рядом. Было и масло для фонарей Двуликого и Одноглазого.

— Вы уж простите, — сказал человек, склоняя голову, — только мы без мертвеца. Но не тревожьтесь, вам их ещё принесут. Четверых точно, а может, и самого Свартина. Мы сейчас, мертвецы потом — ну как, по рукам?

Боги промолчали.

— Мы ненадолго, — добавил человек и дёрнул рогача за повод. — Но, но, пошёл! Нечего торчать снаружи!

Зверь не сразу, но послушал. Зашёл боязливо, гулко цокая копытами по каменным плитам.

— Тварь свою веди и сам заходи, слышишь? Если мимо проедут, чтоб не заметили. Так, может, не сунутся, а разглядят кого — другой разговор. Да ты уснул там, что ли?

Шогол-Ву медленно вошёл, держа руку на спине нептицы. Огляделся.

Он не знал, можно ли верить тому, что говорят про людские упокоища. Запятнанные не чтили своих могил — они приходили на свет у исполинов Косматого хребта и засыпали под их корнями, и новые дети племени рождались тут же, и ходили тут же, и жгли костры, и зачинали других детей, и умирали, когда приходил срок. И ни одна душа не оказалась так слаба, чтобы упасть с холма.

Но всё-таки старшие обходили упокоища стороной. Не верили, насмехались, но близко не подходили, даже чтобы собрать хворост. Здесь жили их боги — те, что приняли и людское племя, и детей тропы, и детей леса, и всем позволили жить по своему разумению. Люди не пугали, но что скажут боги?

А в круглом окне потемнело, хотя Двуликому не время было уходить. Он должен был только подходить к макушке холма, как раз над храмом — но белый холм стал серым.

Человек, проследив за взглядом спутника, тоже поднял голову.

— Чего стоишь с мрачной рожей? — спросил он. — Во, видел, боги на нашей стороне. Снега насыплют, укроют след, если где остался.

— Мы не можем остаться надолго. Если выпадет снег, плохо. Будет видно…

— Ой, много ты понимаешь в знаках богов! — сердито перебил его человек. — Значит, перевяжем тебя и сразу дальше, а Око, если повезёт, не догадается, что нам ума хватило сюда завернуть. Что, есть у нас иной выбор?

Он помолчал, не дождавшись ответа, и подытожил:

— Вот и я думаю, что нет.