Сын детей тропы

Глава 16. Побег

Люди вскричали, захрапели рогачи. Нат поскакал прочь, и кто-то бросился за ним в погоню.

— Сторожите! — крикнули за дверью. — Зверя Вольду вернём, а эта ещё ответит!

— Пусти!.. — взмолилась дочь леса.

— Ш-ш-ш! — сказал Шогол-Ву. — Жди. Ещё немного.

Она замерла послушно. Запятнанный выпустил её, отыскал нож. Во дворе ругались двое, и что-то било в дверь сарая.

Вдали таяли людские крики и стук копыт.

Шогол-Ву дал лесной деве свой лук и мешок, толкнул дверь и вышел.

Поселенцев было семеро. Трое привалились к двери сарая, прочие окружали хозяйку.

— Выродок! — раздался испуганный возглас. — Ну, карга старая! Мы с ней, как с родной, а она воров да выродков привечает!

Один из людей толкнул тётушку. Другой попятился, отошёл на пару шагов и пустился бежать, оглядываясь. Осмелев, закричал:

— Эй, люди, сюда!.. На нас выродки напали!..

Шогол-Ву медленно пошёл вперёд. Трое на его пути оскалились, один поднял рогатину. Тётушка Галь застыла, всплеснув руками и широко раскрыв незрячие глаза.

— Рогачи Вольда, значит? — зло прозвенело за плечом. — Он сам — вор! А вы… лесной зверь не тронул бы живых! Убийцы! Боги проснутся и сотрут этот мир, но перед тем напьются вашей крови, и теперь я сама вижу: вы не заслуживаете спасения!

Пока дочь леса говорила, Шогол-Ву качал в пальцах нож. Плохой, только и годится, что резать хлеб. Такой не метнёшь.

Но люди отвели глаза, и время нельзя было терять. Запятнанный кинулся в сторону — туда, где за поваленной изгородью лежал мёртвый зверь, израненный, исколотый, в луже крови. Нагнувшись, подхватил брошенные вилы. Стиснул зубы так, что подумал, раскрошатся.

Нельзя показывать слабость. Поймут — значит, уже проиграл.

— Что ты мелешь-то? — воскликнул поселенец, отходя от тётушки. — Довольно мы вас терпели, выродки лесные! Носы дерёте, на нас, как на грязь, свысока глядите, а сами границы по-тихому смещаете, землю нашу крадёте! Ещё других ворами зовёте!

И толкнул дочь леса в грудь. Она едва устояла.

Остальные вспомнили о запятнанном. Оскалившись, пошли на него. Двое с пустыми руками, третий с рогатиной.

Ещё двое следили от сарая, подпирая дверь спинами — видно, так спешили поглядеть, что сорвали запор. С той стороны билась и кричала нептица.

Шогол-Ву медленно повернулся, не позволяя себя обойти. Держался так, чтобы видеть троих. Только этих троих, а не того, что полез с кулаками к дочери леса. Пока она сносит удары, у него трое противников, а не четверо.

Тётушка Галь с криком метнулась к сараю. Вцепилась в одного, повисла на рукаве. Он дёрнулся, стряхивая.

Мужик с рогатиной сощурился, примеряясь. Шогол-Ву ждал удара и готовился его отбить. Но противник не спешил, наступал медленно, теснил к мёртвому зверю. Ударить бы первым, но запятнанный не знал, хватит ли сил.

Тётушку оттолкнули. Она отлетела и упала на землю, но рукав выпустила не сразу, и человек невольно шагнул следом. Его товарищ не удержал дверь в одиночку, в щель тут же пролезла голова нептицы, и клюв ударил по плечам, по затылку.

— Ай, тварь проклятая! — закричал поселенец.

Прикрываясь руками, он отбежал. Нептица зашипела, расставила крылья, отыскала Шогола-Ву и пошла на людей.

Один замешкался, второй потянул жердь от сломанной изгороди.

— Что там? — зло крикнул третий, не опуская рогатину. — Бейте их, не жалейте, не то упустим!

Нептицу ударили жердью. Она вскрикнула, раскрыла клюв. Кто-то бросил камень.

Тот, что стоял над лесной девой, тянул к себе лук, и это было плохо.

Шогол-Ву вдохнул. На краткий миг исчезло всё: израненная спина, тётушка Галь на земле, дочь леса, нептица и люди рядом с ней. Всё, кроме человека с рогатиной.

Он выдохнул и шагнул. Зубья вил поймали поперечину снизу.

Мужик дёрнул, пытаясь вызволить рогатину, но Шогол-Ву уже был рядом. Перебросив рукоять вил в левую ладонь, поднял нож.

Противник выпучил глаза, застыл, неловкий и медленный. Хрипя, зажал руками горло и живот. Вилы и рогатина, сцепившись, упали на землю.

Шогол-Ву пнул человека ногой, и тот свалился тоже.

Мужик у дома натягивал лук. Дочь леса повисла на его руке, он ударил локтем. Её зверь выбрался из сарая — опустил белую голову, наставил рога — и бросился вперёд, сшибив поселенца на пути. Тот, падая, закричал.

Безоружные отступили и побежали. Один, сжимая жердь, пятился от нептицы. Шогол-Ву перешагнул через поваленную изгородь и пошёл, стиснув зубы, на того, кто держал лук.

Без товарищей мужик растерял смелость. Руки его заплясали, и лук он отдал, почти не сопротивляясь.

— Пощади!..

Рука с ножом застыла. Мужик вжался в стену, косясь на лезвие у лица.

— Пошёл прочь, — сказал запятнанный, не узнавая собственного голоса. — Бить слабого — низко.

Отвёл руку, и человек, спотыкаясь, побежал.

— Быть слабым — ещё хуже, — докончил Шогол-Ву и посмотрел на дочь леса. — Чего ты ждёшь? Садись на зверя!

Он склонился над тётушкой Галь, взял под локоть.

— Ты тоже. Я помогу.

— Оставь меня, — покачала та головой. — Что мне терять? Спасайся сам, спаси её…

— Некогда спорить. Нат увёл людей ради тебя. Не ради меня или её. Ты едешь с нами, хочешь того или нет.

Хозяйка охнула, но забралась на спину рогача. Шогол-Ву подозвал нептицу — та всё ещё шипела вслед людям, трясла ушибленным крылом.

— К Высокому Камню, — сказал он. — Нат будет там.

Поехали кружным путём. Не туда, куда увёл погоню человек, а в другую сторону, к берегу Стыни. Может, кто и видел, но до реки их путь не проследили.

— Нужно плыть, — сказал запятнанный, направляя нептицу к воде.

Он хмуро поглядел на тётушку Галь. На дочь леса, которая теперь не могла сидеть прямо — держалась за бок, закусив губы.

— Нужно плыть, — твёрдо повторил он. — К мосту нельзя.

— У хижины лодка, — сказала дочь леса. — Привязана недалеко. Я плыла от Взгорья…

Нахмурившись, она передёрнула плечами.

— Я покажу.

Недалеко от хижины они увидели тела, растерзанные и растоптанные зверем. На куртке того, что лежал грудью вверх, с трудом угадывалось око, запачканное кровью.

— Они поднялись, — сказал Шогол-Ву, приглядевшись. — Ты говорила, этого не будет.

Дочь леса тоже смотрела, хмурясь, и ноздри её раздувались. Но она не сказала больше ни слова. Молча привела к лодке, укрытой под высокой речной травой, молча ждала, пока запятнанный спустит её на воду. Если бы тётушка Галь не помогла, может, он бы и не справился. Когда перевалился через борт, в ушах звенело — не слышно было ни голоса реки, ни ветра, а со спины будто содрали кожу.

Холод коснулся лица. Это тётушка Галь зачерпнула воду, протёрла лоб, щёки. Вернулись звуки.

Рогачи плыли, отфыркиваясь, вскидывая головы. Левому набросили на шею верёвку, чтобы тащил. Дочь леса сидела на носу лодки. Опережая рогачей, легко плыла нептица. На дне лежало весло, ненужное пока.

Плотное тёмно-синее одеяло холма давило. Казалось, оно глушило звуки. Ни пения птиц, ни голосов, и лодка двигалась неслышно. Если и била о борт волна, понижала свой голос до шёпота.

Приди такая тишь в иное время, запятнанный решил бы, Двуликий заплачет. Разгневается, выронит фонарь, тот покатится, громыхая, и огонь падёт на землю. Но было рано для слёз Двуликого.

— Недобрые дни, — сказала тётушка Галь, и слова её повисли глухо, будто меж невидимых стен. — И тепло не идёт. Холода такого давно не припомню, даже первоцветы сгинули, едва успели проклюнуться.

— Я говорила, — откликнулась дочь леса. — Боги просыпаются, и они разгневаны.

— Долго просыпаются, — сказал запятнанный. — Свартин нарушил клятву ещё до поры жёлтых листьев.

— Они спали много жизней и встанут не сразу. Но поднимутся, и горе всем нам.

— Или просто год такой. Ты, милая, скажи лучше, сильно тебе досталось, а? Я слышу, как ты дышишь.

Дочь леса поглядела отчего-то на Шогола-Ву, потом на тётушку.

— Мне не больно. А боги проснутся, вот увидите.

Они доплыли. Затащили лодку выше, укрыли иссохшей речной травой. Сын детей тропы приметил место.

На том берегу показались всадники, остановились у тел, заспорили, размахивая руками.

Нептица не хотела лежать спокойно, то и дело поднималась, отряхивая вымокшие перья, а звери дочери леса хоть и вели себя послушно, но их рога были выше травы. По счастью, люди на том берегу ничего не заметили.

Шогол-Ву лежал спиной вверх, положив голову на руку. Он был даже рад короткой передышке. Вот только прядь волос упала и щекотала нос — морщись, не морщись, не поможет. И другой рукой не пошевелить, до того сразу болела задетая спина.

Запятнанный потёр нос о рукав, но прядь никуда не делась.

Дочь леса протянула пальцы. Отдёрнула, когда он нахмурился, но потом всё же помогла отвести волосы с лица, заправила за ухо. И тут же отвернулась, поглядела на холм, на рогачей, на метёлки трав над головой и нептицу — куда угодно, но на запятнанного больше не смотрела.

— Ну что там, а? — хрипловато проворчала тётушка Галь. — Уходят? Не в радость мне на земле холодной лежать-то.

Шогол-Ву медленно поднял голову, но раньше, чем успел привстать, его макушки коснулась ладонь.

— Лежи! Я посмотрю, — сказала дочь леса.

Она поднялась, осторожно развела жёсткие стебли, помолчала.

— Уходят. Одни налегке, ко Взгорью. Тела увозят другой дорогой. Наверное, к Заставе.

— Так подниматься-то можно уже, а? Ох, кости ломит, я и не встану, пожалуй…

Дочь леса помолчала ещё немного.

— Можно, — сказала она. — Теперь не увидят.

Ехали вдоль берега, держась в стороне от дороги. Трёхрукий помог, и на пути никого не встретили, только заметили издалека, как кто-то рыбачил с лодки.

Плотная синь всё так же давила, опускаясь низко. Ни далёкого рокота, ни птичьего щебета. Даже ветер уснул.

— Что там Нат говорил? — спросила тётушка Галь. — Где встречу назначил?

— Я знаю только, что нужно к Высокому Камню, — ответил Шогол-Ву.

— К Высокому Камню! И что, прям у камня стоять, а? Или где? Поселение-то не мало.

— Я не знаю.

Тётушка Галь призадумалась.

— Помогала я этому пройдохе как-то с одним делом, — сказала она. — Ну, как помогала — чем он занят был, знать не знаю и не хочу, а вот укрыться да пересидеть… Я в трактире местном комнату сняла, на окно ленту повязала, какую он дал. По этому знаку Нат меня и нашёл. Его снаружи ищут, а кто догадается посмотреть у старой женщины? Этому хоть бы что, отоспался, а как искать бросили, мы и ушли. Он в окно, а я по лестнице.

— Сделаем так, — сказал Шогол-Ву.

— Только вот что. Хельдиг, со мной пойдёшь, а то ведь у людей вопросов много, если слепая, да одна. Да ещё, может, искать меня теперь будут… А так платок надвину, авось глаз моих и не разглядят.

— Люди не будут рады дочери леса.

— А как они узнают? Мы ж и тебя прикроем. Ты вот скажи, тебя и по лицу били? Следы остались?

Дочь леса коснулась щеки ладонью, но не ответила. Может, сама не знала.

— Остались, — сказал за неё Шогол-Ву.

— Заметные или так?

— Заметные.

— Значит, будешь дочерью моей. Мужик тебя бьёт, вот, мы у камня идём просить, чтоб он добрее стал. А идём из Южного удела, всё поняла? Ну-ка, Дарен…

Тётушка Галь вздохнула.

— А, что там, мы ведь знаем, никакой ты не Дарен. Как звать-то тебя?

— Шогол-Ву.

— Я запомню. Назови-ка, милый, любое поселение в Южном уделе, чтобы не близко отсюда, но и не далеко. Чтоб поверили, что две дуры на своих двоих дошли.

— Плоские Холмы.

— Вот оттуда мы и будем. Только крюк дадим, а то кто ж нам поверит, если явимся по дороге от Запретного леса.

Поселение лежало меж двух рек, Стыни и Пламенки, у поросшего лесом озёрного берега. Стынь, неторопливая и холодная, рождалась в горах — говорили, тех самых, где сидит Белая дева, распустив косы. Но людям туда хода не было.

Пламенка шла голубой дорогой к морю, и к ней стекались границы четырёх уделов. Оттого на ночных берегах нередко горели костры, отражаясь в спокойной воде, а больше всего их было в пору жёлтых листьев.

Ягоды животворника, растущего здесь в изобилии, к первым холодам наливались цветом — алые капли. Издали казалось, угли всё тлеют и не могут погаснуть.

Камень, что дал имя поселению, стоял у леса — валун в два роста, не меньше. Выцветший, старый, побитый ветрами, снегом и водой. В трещинах поселился мох.

Говорили, из этого камня хотели вытесать первого бога. Долго спорили, кого выбрать, чтобы прочие не обиделись. И боги пришли сюда, и велели не трогать камень, а взять другие, поменьше.

«Мы не выситься над людьми хотим, — сказали они, — а глядеть в глаза, как равные».

И камень остался. Было это много жизней назад, и боги не возвращались, но люди верили: здесь они слышат мольбы, все пятеро. Оттого-то нет-нет да появлялись тут странники из иных краёв, и тропа не зарастала, и лежали подношения.

Путники далеко объехали поселение и остановились в полях, спешились. Тётушка Галь потянула с плеч платок, накрыла голову. Развязала узел другого, которым обматывала поясницу, и предложила его дочери леса.

— И одёжа небось расшита бусинами, а? — спросила она. — Если так, спороть бы.

Шогол-Ву отыскал в мешке нож. Он резал нити и собирал деревянные бусины в ладонь, зелёно-голубые, как вода над жёлтым песком, и бледно-синие, как холм в ясный день.

Дочь леса стояла послушно, отворачивая лицо.

— Ну, долго ждать? — проворчала тётушка. — Ох, а за комнату-то мне и нечем платить! Уж не помню, когда раковины в кармане звенели. Мне-то много не нужно: что выменяю, что соседи принесут, что Нат подбросит…

— У меня есть половина серебряной раковины, — сказала дочь леса глухо. — Хватит ли этого?

— Хватит, милая, хватит! А то ведь уж думала, не запустить ли руку в подношения. Богов гневить не хочется…

— Богам всё равно. Можно повалить камень, разбить все статуи, затоптать подношения — боги не обидятся. Им дела нет до глупых обычаев, придуманных людьми.

— Тьфу ты! Верь, милая, во что хочешь, а я буду верить в своё. Вот что, верёвку бы нам.

Шогол-Ву ссыпал бусины в мешок, отыскал верёвку, подал дочери леса. Она отчего-то не смотрела на него, опустила голову, укрыла лицо краем платка, а потому пальцы её всё проходили мимо. Он поймал её руку, вложил верёвку и свистнул, подзывая нептицу. Та рылась в земле неподалёку.

— Идти-то можем, а? — спросила тётушка Галь. — Там как, Одноглазый ещё не показался?

— Идём, — сказала ей дочь леса.

Она подала локоть, тётушка Галь взялась за него, и двое пошли к дороге. Рогачи помотали головами и побрели следом. Шогол-Ву прищёлкнул языком, но зверям и дела не было, а верёвку, на которой он хотел их вести, забрала дочь леса.

Та услышала шаги за спиной, обернулась. Высвободив локоть, подошла к рогачам. Обхватила их головы, прижалась, зашептала, уговаривая.

Белый рогач фыркнул, вскинул морду. Дочь леса потрепала его гриву, сказала что-то ещё, и рогачи послушали. Медленно и неохотно, то и дело озираясь, они вернулись к запятнанному.

— Береги их, — сказала дочь леса. — Береги. Как стемнеет, я приду.

Шогол-Ву дошёл до леса, держа руку на спине нептицы. Там, в тихом сумраке, он остановился, расправил плечи. Закрыв глаза, вдохнул и почуял мох на сырых стволах, и талый снег, и запах вечников. Улыбнулся и, не оглядываясь больше, побрёл неторопливо.

Он развёл костёр в ложбине, меж упавших стволов, на кратчайшем пути от камня к озеру, как условился с дочерью леса. Здесь она отыщет его, если не заплутает в темноте.

Над головой сплетались вечники, такие старые, что кроны их давно стали одним целым. Было сумрачно и тихо — ещё более сумрачно и тихо, чем в полях под тёмным холмом. Потрескивал огонь, ломая хворостины, вздыхали рогачи, собирая мёрзлые ягоды, вот и все звуки.

Нептица охотилась. Погоня увела её прочь, так далеко, что и слышно не было. Позже она вернулась, повеселевшая, и села чистить клюв, но замерла с поднятой лапой, пригляделась к рогачам. Подошла: ей хотелось понять, что они ищут, что собирают с земли мягкими губами.

Разглядев, нептица оттеснила рогачей и принялась склёвывать ягоды. Звери фыркнули обиженно, отошли и нашли другую плеть, но нептице показалось, у них вкуснее. Те выставили рога, она зашипела, щёлкая клювом, распушила перья. Загребла лапами, и полетели мёрзлые комья, обломки ягодных плетей и бурые иглы вечников.

Шогол-Ву, прищёлкнув языком, бросил кусок мяса. Нептица съела и подошла, выпрашивая ещё. Она получила два куска, остальное Шогол-Ву замотал в полотно и вернул в мешок.

Собрав неспешно охапку мягких игл, он лёг у огня. Устроился так, чтобы меньше чувствовать боль, и закрыл глаза.

Когда пришло время Одноглазого, он услышал шаги. Двое шли через лес, вели рогача в поводу. Шогол-Ву поднялся и пошёл навстречу.

Он прислушивался, ловя голоса, узнал их и перестал таиться.

— Друг мой Шогол-Ву! — радостно воскликнул человек, расставляя руки, будто хотел обнять, но тут же опустил их, похлопав себя по бокам. — Видно, Трёхрукий решил загладить вину. И я ушёл, и тебе удача улыбнулась… Пошли к камню!

Дочь леса осталась у костра. Запятнанный вёл человека, и тот спотыкался на каждом шагу, но не умолкал.

— Да, вот за тётушку я тебя расцеловать готов! Она всё ворчит, мол, пожила своё, но как подумаю, что с ней сделать могли… И врагу бы такой смерти не пожелал. Так что три жёлтых я тебе с радостью отдам, ты их честно заслужил, друг мой!

— Ты обещал половину.

Человек призадумался.

— А припомни-ка, — с надеждой спросил он, — я богам сулил долю от всей награды или только от своей части? Если, скажем, я тебе честно отдам половину, из своих расплачусь с богами, а потом ты со мной поделишься, а?

Шогол-Ву промолчал.

— Я тебе большую половину дам, тридцать жёлтых, чтобы легче делить. Ну, что скажешь?

— С богами не торгуются.

— Торгуются, не торгуются — нам это дело трудов немалых стоило. Скажешь, нет? Я чуть жизнь не отдал, ты тоже. Сам же говоришь, три жёлтых мало за такое — твои слова, не мои. Я думаю, и боги нас обирать не хотят, да как они знать-то дадут?

Человек подождал ответа.

— Ну, чего молчишь? А если я тебе тридцать, а ты мне десять?..

Он развёл руками и закончил сердито:

— Да ты сам не знаешь, чего хочешь. Чтобы и богам отдать почти всё, и тебе половина от целого осталась — так, друг мой, не выйдет!.. Ну хорошо, это мы после решим. Награду ещё получить надо.

Человек немного помолчал, раздумывая, и вновь повеселел.

— Нет, как с тётушкой удачно вышло, а? Я всё голову ломал, как бы встретиться. Думал, тебе ума хватит до камня добраться, да тут ещё поди найди друг друга. Проезжаю, значит, мимо постоялого двора — о! Шаль за окном болтается. Наш знак, всегда так делаем. Я темноты дождался, камешек…

— Всегда? Она сказала, помогла тебе однажды.

— Ох, ну может, здесь и однажды, чего к словам цепляешься. Не это главное, а то, что все мы живы и без лишнего шума собрались!.. Мы к камню-то идём, или ты с пути сбился?

Шогол-Ву указал рукой.

— Почти пришли.

— Если мы рядом, чего не сказал? Стой. Вот, держи…

Человек зашарил в кармане, что-то вынул, подал.

— На! Подожди, ещё…

Он вывернул другой карман, достал что-то и оттуда. На ощупь то, что он дал запятнанному, напоминало камни. Шогол-Ву поднёс ладонь к лицу — камни и есть.

— Вот, слушай. Иди и там, где люди оставляют подношения, выложи в ряд эти пять камней. Условный знак. Его увидят, и на другую ночь нас будут ждать. Давай, давай, а я пока другой знак оставлю, быстрее будет. Справишься?

Шогол-Ву кивнул.

— И это… Я правда рад, что ты не бросил тётушку. Сколько живу, благодарен буду.

Шогол-Ву кивнул ещё раз и направился к камню.

Подойдя ближе, он остановился и прислушался. Добрёл до валуна, стараясь идти бесшумно, выложил пять камней в ряд между горсткой раковин и горшком мёда, и вернулся. Человек ждал на том же месте, где они расстались.

— Всё сделал? Пять в ряд, как я говорил?.. Ты ответить-то можешь, или язык отнялся?

— Я кивнул.

— Я, думаешь, хоть что-то вижу в этой тьме? Молчишь и молчишь, я уж думал, может, это и не ты! Ну, идём отсюда скорее. Сил нет, хочу лечь и выспаться. Ты чего там, опять кивнул? Словами говори!..

Они пошли обратной дорогой. Человек примолк, задумался. То и дело скрёб обросшую щёку.

Завернули сперва к костру. Дочь леса дремала, прижавшись к боку рогача, но подняла голову, услышав шаги.

— Поднимайся! — сказал ей человек. — Всё, вот он вернулся, присмотрит за этой ошибкой богов.

— Я останусь.

— И эту Трёхрукий разумом обидел! Идём, в тепле поспишь. Всё равно тебе до света вернуться надо.

— Вернусь.

— Тьфу! — сплюнул человек. — Я у окна дожидаться не стану, завалюсь спать, и лезь как хочешь. Пусть тебе тётушка спину подставляет. Ещё докричись до неё сперва! Ну? Не передумала? А-а, ну вас всех!

Он махнул рукой, развернулся и пошёл через лес к поселению, спотыкаясь о торчащие корни и бормоча проклятия.