Сын детей тропы

Глава 13. Дева

Шогол-Ву задремал ненадолго, проснулся, и сон больше его не брал. Спина горела, будто плеть гуляла по ней, десятки плетей, и не было покоя на жёстком полу, на тонкой шкуре.

Он повернулся раз, другой. Сел. Голова была тяжёлой, будто наклонился к очагу, и жар туманил глаза, и всё плыло от дыма.

Шогол-Ву прижался лбом к холодной стене. Стало легче, но ненадолго.

Он поднялся, открыл дверь тихо, чтобы не шуметь, и вышел в стылую чёрную ночь.

Где-то брехал одинокий пёс, и в тишине его лай разносился далеко. В сарае зашумело и стихло, курица издала сонный звук. Фыркнул за стеной рогач.

Одноглазый прятался за плотным одеялом, и даже сыну детей тропы в этой тьме почти ничего не было видно.

Шогол-Ву прошёл дальше, к остаткам покосившейся ограды. Тронул — зашаталась, но не упала. Он примостил локти, стараясь не налегать, и всмотрелся в пустошь, каменистую и неровную. С этой стороны не возделывали поля, больно уж много мороки, чтобы отвоевать у Безлюдья клочок и добиться, чтобы родил.

Вскоре глаз начал различать метёлки трав, тихо плывущие по ветру, и отдельные камни, и серую листву старого года.

Лист покатился, за ним ещё один. Они зацепились друг за друга, за камешек. Поднялись смешно, как заячьи уши — и засветились чуть заметно.

Зверь поднялся с лёгким треском, вытягивая из земли лапы-коренья, повернул голову, огляделся. Ветер зашумел негромко, путая иссохшие стебли, погнал сор — и второй зверь потянулся, встряхнулся. Лёгкое свечение окутало и его, как туман, то сгущаясь, то рассеиваясь.

Звери коснулись носами, прижали уши-листья. Туман расплылся, стелясь, и десятки мелких тварей закопошились в нём, перепрыгивая с места на место, вытягиваясь, обнюхиваясь, припадая на узловатые лапы и прядая ушами. При этом они шумели не больше, чем сухая трава под ветром.

Шогол-Ву замер не дыша. Он наблюдал, и звери поглядывали на него. Не боялись, но и ближе не подходили.

За спиной тихо отворилась дверь. Кто-то пошёл через двор легко, будто Двуликий освещал ему дорогу.

Тётушка Галь остановилась рядом. Она молчала, глядя туда, за ограду, хотя видеть ничего не могла.

Ветер поднялся из травы, встряхнулся и дохнул. Разлетелись листья, опали, кружась. Померкло свечение. Раскатились камни.

Шогол-Ву подождал ещё, но свет угас. Отлепившись от занозистой перекладины, он побрёл туда, где видел зверей. Сел, провёл рукой, но не нашёл ни жизни, ни тепла. Только холодную землю, старую траву, потемневшие листья.

— Неладно, — сказала тётушка. — Не место здесь тварям из Запретного леса. Люди говорят, Свартин полез туда с топором. Как бы не пришлось ему жалеть. Видно, боги разум отняли.

— Отняли. Он ушёл туда, к ушам богов, держать ответ.

— Ушёл, значит. И вы сюда примчали быстрее, чем слухи. Ищут вас, а?

— Мы не задержимся. Отправимся в дорогу прежде, чем Двуликий…

Старая женщина рассмеялась скрипуче, будто ломалось сухое дерево.

— Я что, думаешь, гоню? Думаешь, боюсь кого? Тётушка Галь давно потеряла страх. Останетесь, сколько нужно. Тебе плохо, а станет хуже.

Шогол-Ву подошёл ближе и спросил:

— Эти звери, как ты узнала, откуда они?

— А я бывала там, в Запретном лесу. Не раз бывала. Туда ведь только тем и можно, у кого Трёхрукий глаза отнял — такие и пойдут, и вернутся, нас лес пропускает. Не слышал разве, а?

— Зачем туда ходить?

— Ну как зачем? Если людям что нужно от детей леса, не ждать же на опушке. Таких, как мы, и посылают. Было время, я хорошо этим кормилась, а потом во Взгорье ещё один появился. Ко мне дорогу забыли сразу, и то правда, чего ездить далеко, когда есть человек рядом. Всё думала Ната попросить, чтобы он ему помог уйти к ушам богов.

И тётушка Галь рассмеялась хрипло.

— Да что так смотришь, не стала бы я!..

— Как ты знаешь, смотрю я или нет?

— Говорю же, Трёхрукий дал больше, чем отнял. Я, правда, не сразу поняла и жить не хотела. Тот, что у ночных костров обещание дал, не пошёл со мной обходить пятерых. Тогда казалось, хуже беды не придумаешь. В пору жёлтых листьев он у костров уже другую целовал, а я всё на что-то надеялась. Как зацвёл побережник, они обошли храмы, а я думала в реку, да и дело с концом, если б не этот сиротка, никому не нужный, как и я. Трёхрукий привёл его на берег в тот день. Ну, посидели мы, поревели, и ничего. С тех пор никто не видел, как мы плачем.

Шогол-Ву не ответил. Он пытался встать так, чтобы спина меньше болела.

— Идём-ка в дом, бедолага, — сказала тётушка Галь. — Идём, идём, а то ещё чуть, и тащить тебя придётся.

Она согрела воды и занялась повязками. Сама отыскала мазь в брошенном мешке, взяла полотно. Нат лишь перевернулся на другой бок, и если проснулся, то виду не подал.

И когда Двуликий взошёл на холм, никто не пустился в дорогу вместе с ним. Шогол-Ву лежал, стиснув зубы — ему уступили место на сундуке, но он был не мягче пола. Его спутник отсыпался, будто забыв о том, что куда-то спешил.

— Нам пора, — сказал Шогол-Ву, поймав наконец его сонный взгляд.

— А, — махнул рукой тот. — Успеется.

— Ты торопился.

— Это я раньше, когда боялся, что не меня одного наняли и камень перехватят. А теперь чего? Теперь, друг мой Ш…

Он поднял голову, огляделся, не увидел хозяйки рядом, и всё-таки продолжил:

— Так вот, друг мой Дарен, теперь мне нужно, чтоб ты на ногах держался. Клур был прав, когда о награде говорил, и я тоже думаю, что пятьдесят золотых — вещь такая, которую могут и пожалеть. Особенно если между ними и камнем только я и доходяга какой-то. Ты окрепни сперва, а они подождут сколько нужно.

Он зевнул, положил руку под голову и вскоре уснул.

Шогол-Ву лежал вниз лицом. Шкура, когда-то светлая, пахла пылью и немного овцой. День был ясный, хороший для дороги. За грязным стеклом виднелся край синего холма, и Двуликий улыбался.

Куры бродили снаружи и мирно перекликались. Запятнанный не видел, но легко мог представить, как они расхаживают, загребая мохнатыми лапами, склоняют головы с пышными хохолками, как отливает зеленью чёрное перо.

Петух, видно, что-то нашёл, заквохтал, подзывая остальных. Наседки всполошились, захлопали крыльями, потом всё стихло.

Шогол-Ву потянул край повязки у плеча, вытащил и зажал в зубах. Вдох — представил реку. Шерстинки зачесали нос, а руку не поднять. Выдох — ветер. Свободный ветер, который бежит, куда пожелает, и нет для него границ, придуманных людьми. Границ условных и глупых, потому что разве не глупо отгораживаться невидимыми стенами, проливать за них кровь и видеть врага в том, кто оказался по другую сторону несуществующей черты? Мир был создан без границ. Может быть, они и есть только в головах.

Но ветер не приходил, и не приходила река. Был только душный и тесный дом, старая шкура и боль. Храп человека, далёкий пёсий лай, крик петуха под окном — и боль. Запах вечника — не тот, приятный, лесной, а резкий, точно крик давленых игл — и боль.

Дверь заскрипела, открылась будто внутри головы, разрывая её. Вернулась тётушка Галь с полным ведром, захлопотала у очага. Стало жарче, тяжелее дышать, окутал душный туман. Что-то стукнуло рядом.

— Сесть можешь?

Тётушка Галь склонилась, заглядывая в лицо… нет, не заглядывала, лишь хотела донести слова и не упустить ответ.

— Ты слышишь, а?.. Нат, иди-ка сюда, помоги. Ишь, развалился! Вот, и напоишь, а я выйду. Балле придёт, помнишь его? Он тебя тоже помнит, потому и не нужно, чтобы видел.

Дверь отворилась, впуская стылый воздух. Слишком мало, чтобы развеять дымную духоту.

— Да-а, — сказал человек, подходя, — а врут, что у выродков шкура прочнее. Ну, поднимайся. Выпьешь, полегчает.

Шогол-Ву послушно сел, поморщившись. Взял кружку. Даже простое движение отозвалось болью. И какой вкус у того, что пил, он не чувствовал.

А когда лёг, пришёл сон. Берег реки и Раоха-Ур. Она поглядела с тревогой, коснулась ладонью его щеки. Хотела что-то сказать — губы шевелятся, но слов не слышно. Тихо, так тихо, что это безмолвие звенит.

— Мёртвая!..

Речная прохлада сменилась удушливым жаром. Шогол-Ву медленно поднял тяжёлые веки.

— А я говорю, мёртвая она была!

— Ошиблась, значит! С чего ей мёртвой быть? Во, свежая.

— Балле сказал, вчера удил. Поставил в холодке, потому и свежая. А где ты видел, дурень, чтобы рыба ночь в корзине пролежала, а наутро ещё билась, а? Вот, она сухая, и корзина сухая, что скажешь? Он мне отдавал — не шелохнулась!

Повисло молчание.

— Плохо дело, — сказала тётушка Галь, опуская корзину на стол. — Неладно. За оградой ночью пересветыши собирались.

— Да ну? А ты, это…

— Уж кому, как не тебе, знать — не ошиблась я. Да вон, друга спросишь, он видел. Зря люди сунулись в Запретный лес, ой, зря. С рыбой-то что теперь? Выбросить жалко.

— Дай, я выпотрошу, испечём. Если и после дёргаться будет, сожжём и пепел развеем. Вот так удачу послал Трёхрукий! Что, из соседей твоих никто на такое не жаловался?

— Ну, спрашивать не стану, и так уже безумной кличут. Да и без того знаю, не видели они ничего. А то бы крик поднялся, уж не пропустила бы.

Шогол-Ву прикрыл глаза, и почти сразу кто-то коснулся руки.

— Эй, поднимайся! Давай, давай, поесть тебе надо.

На столе дымился кусок рыбы в деревянной миске.

Человек помог сесть, приткнулся рядом. Съел в два раза больше, пока Шогол-Ву выбирал кости.

— Жуй давай, — посоветовал напоследок. — Я хоть и говорил, что мы не спешим, но и валяться тут до зелёных трав нечего. Или пожалею, что бабу не упросил вести меня дальше.

У рыбы не было вкуса, и глотать не хотелось. Шогол-Ву пересилил себя, доел и лёг.

В доме опять зашумели.

— Вот чем ты думал, а?

— Да ладно тебе, тётушка Галь!

— Я тебе сколько раз повторяла не гадить, где живёшь? А?

— Да у него мешков этих — не заметит даже! По-твоему, лучше, чтобы рогачи с голоду крик подняли и люди пришли спросить, что у нас тут творится?

— Рогачи, ага. Ты меня за кого держишь, мальчишка? Думаешь, я зверя степного от рогача не отличу или за курицу приму? Ты хоть подумал, что он мне птицу пожрать может, когда в сарай пускал?

Шогол-Ву поднял голову.

Очаг едва тлел, и холм за окном был серым, погасшим. Двое обернулись к нему. Человек, похоже, успел вымыться.

— Вот, разбудили беднягу.

— Да ему давно пора бы подняться!

— Я встану, — сказал Шогол-Ву.

— Да лежи, лежи, — махнула рукой тётушка Галь.

— Где ты будешь спать? Я занял твою постель.

— Так ночь-то прошла уже, поздно ты спохватился!

Шогол-Ву сел, потёр виски. Голова была тяжёлой от дыма, и тело болело, но меньше. Он встал, покачнувшись.

— Если надо куда, ведро под столом, а наружу не ходите, — сказала тётушка Галь. — Выйду. А ты, слышишь…

И она перешла на громкий шёпот.

— Во Взгорье поезжай, как стемнеет. Помнишь дом, где Яртиг жил, плотник? Хозяева новые, амбар у них полный. Смекаешь?

— Смекаю.

— И мяса я давно не ела.

— Да понял, понял.

Тётушка Галь подняла ладонь и застыла.

Шогол-Ву прислушался. Рогачи. Кто-то скакал по дороге — может, проедут дальше, к поселению, а может, завернут к одинокому дому.

Человек изменился в лице.

— Если то за нами…

— Сидите тихо! — перебила его тётушка. — Заглянут, так выпровожу их. Да не суйтесь раньше времени, ясно? Чтобы не вышло, как тогда…

Не договорив, она протянула руку, нашла дверь, толкнула и вышла торопливо. Затворила, привалилась спиной и затянула песню, медленную, невесёлую:

— Милый говорил: я вернусь, когда

принесёт перо талая вода…

Песня была прощальная, из тех, что поют, провожая на упокоище, расставаясь навсегда. В здравом рассудке никто не стал бы её заводить у себя во дворе. А с безумных какой спрос?

— В час, когда рассвет пламенем горит,

я вернусь к тебе, милый говорил…

Рогачи всё-таки свернули, дробно застучали копыта всё ближе. Крикнул всадник, один, другой. Раскудахтались куры, хлопая крыльями, слышно было, кинулись прочь со двора.

— Растеклось водой снега серебро,

принесла вода кровь, а не перо…

Шогол-Ву поискал глазами нож. Потянул с полки тихо, чтобы не звякнуть о котелок, — тонкий нож, только-только наточенный. Стряхнул с рукояти пару налипших чешуек, не глядя, и бесшумно встал у двери.

Рогачи уже фыркали тут, за стеной. Человек присел, чтобы не разглядели из окна.

— Эй, старуха! Может, видела… — начал гость властно и грубо — и осёкся.

— Ага, видела она, — насмешливо сказал другой. — И чё за день, удача за удачей, хвала Трёхрукому.

Они решили не говорить с тётушкой Галь, будто не заметили её. И она продолжила петь, будто и ей не было дела до пришлых людей:

— На рассвете холм окропила кровь,

милый мой ушёл тропами богов…

— Тьфу, ещё песня какая! — сплюнул гость. — Знак недобрый. Молчи, карга старая!

— Да оставь её, Улле. Ну, я к старосте тогда, а ты у других поспрашивай, кого увидишь. Но, пошёл!..

Он свистнул, и рогач захрапел в ответ. Всадник уехал, но второй остался.

— Эй, старая… — нерешительно начал он. — Слышишь, эй? Может, ну, был тут кто чужой?

— А как же, — охотно откликнулась тётушка Галь. — Двое.

— Да, и где ж они?

— Один уехал вот только что, а ты второй.

— Тьфу, дура!

Гость сплюнул опять, а дальше только и слышно было, как скачет со двора рогач.

Хозяйка отворила дверь.

— Нат! — зашипела она. — Эти люди знают, кого ищут? Имя?

— В этот раз, похоже, знают, — ответил тот.

— Ты раньше сказать не мог, а? Дурень! Вернутся же, дом перетряхнут. Уходите к рыбацкой хижине, живо! Живо прочь отсюда!

И она скрылась из виду.

Шогол-Ву набросил куртку, морщась. Подхватил мешок. Хозяйка вернулась, нащупала грязные повязки в углу — думала постирать — и отправила в огонь. Брошенная дверь медленно затворялась, и в проёме виднелась нептица. Стояла, жмурясь на свет.

Человек выскочил прочь, сын детей тропы — за ним. Рогач мотнул головой, человек поймал повод, придержал.

Шогол-Ву забрался без помощи, стиснув зубы. Взял мешок, который совал ему спутник. Тот устроился позади, даже сесть толком не успел, как погнал рогача к Безлюдью. Нептица ещё постояла и, вскрикнув, пустилась следом.

Шогол-Ву попытался обернуться. Шея не вертелась. Всадников не углядел, только лаяли псы вдалеке, исходили злобой.

— Мешаешь, — зашипел человек. — Заметят, так сразу узнаем. Сядь ровно!

Когда Кривой Луг пропал из виду, впереди показался берег Стыни, ровный, как брошенная на пол бурая шкура с застрявшим в ней сором. Дальше он дыбился хребтом и лез в реку, и у этого хребта ютилась хижина.

Каменные ноги её подмыло водой, нанесло ила и песка. Травы взобрались по низкой крыше, подступили кустарники. Но вход был расчищен, и кто-то заботился, чтобы труба не упала, и доски причала были крепки.

Сюда человек и направил рогача. Перестал его понукать.

— Эй, а ну послушай, есть тут кто?

Он склонился ближе и дышал в ухо, и всхрапывал рогач, и сухие высокие травы шумели под брюхом нептицы, трещали под копытами. Шептала река, набегая на берег.

— Я не слышу.

— Да что ж ты бесполезный такой! Всё самому надо…

Человек остановил рогача и спрыгнул. Достал нож, раздобыл уже где-то новый, с резной костяной рукоятью. Крадучись, направился к хижине.

Шогол-Ву сбросил мешок, обнял зверя за шею, прижался к тёмной гриве и сполз на землю. Постоял, отдышался. Подошла нептица, толкнулась в бок. Запятнанный отстранил её, сжимая зубы, и она не поняла, фыркнула обиженно, распушила хвост. Соскучилась, должно быть, в тёмном сарае и ждала ласки.

Человек уже махал рукой, подзывая. Шогол-Ву поднял мешок и побрёл к дому, ведя рогача в поводу.

— Войди, проверь, — сказал ему спутник негромко. — Ну? Я прикрою. Это сюда дай.

Он забрал мешок, взял повод и кивнул на дверь. Помешкав, протянул нож.

— На. Если там кто, сам понимаешь, нам это ни к чему.

Шогол-Ву подумал и взял нож. Взгляд задержался на костяной рукояти: белый рогач со стрелой в шее, запрокинутая голова, тяжёлые рога-ветви. А вокруг — лоза раздери-куста, сотни крошечных игл.

Дверь подалась легко, почти без скрипа. Должно быть, кто-то смазывал петли. Шогол-Ву застыл у порога и только собрался прислушаться, как увидел её.

Она стояла, нацелив трёхзубую острогу ему в грудь. Неумело держала, пальцы на тёмном дереве тонкие, почти прозрачные, слабые.

Глаза в пол-лица, под ними чернота, а само лицо — сплошные кровоподтёки и ссадины. Белая коса растрепалась, в ней застрял древесный сор, в волосах у лба запеклась кровь.

Шогол-Ву отметил нос, выступающий вперёд, длинноватый — чуть больше, чем это бывает у людей, самую малость. Взгляд его спустился ниже, к расшитой деревянными бусинами и меховыми полосами куртке. Люди так не одевались.

— Что застыл? — поторопил его человек. — Чисто?

И заглянул сам.

— Двуликий, чтоб тебе с холма навернуться! Да что ж это творится? Уже и оттуда мёртвые полезли?

Дочь леса перевела на него тревожный взгляд, подняла острогу выше. Хотела отступить, но чуть не упала. Некуда было отступать. Позади — грубо сколоченная лежанка и стена.

— Так, нам нужен этот дом. Я, это, рогача привяжу, а ты как там говорил, нож в сердце? Отправь её к ушам богов, и ей покой, и нам. Лопата есть, погляди? Должна быть.

И человек, не дожидаясь ответа, пошёл с рогачом куда-то за хижину. Нептица сунулась внутрь, но дверь затворилась, стукнув по клюву.

Нептица вскрикнула и заскребла лапой, толкнулась боком.

Шогол-Ву шагнул вперёд так медленно и осторожно, что казалось, он и не движется. Дочь леса не отводила взгляда. Глаза светлые… живые. Не выцветшие, как у мёртвых, не затянутые мутной пеленой.

Нож поднялся, и она вскинулась тревожно, выставила руку. Забыла об остроге, и Шогол-Ву легко её отнял.

— Зачем ты здесь, дочь леса?

Она не ответила.

Нептица пробралась-таки, встряхнулась, потянула клювом перо на крыле. Толкнула Шогола-Ву, желая пройти, но ему было некуда отступить. Крошечная хижина строилась на одного — только печь, лежанка, полки и стойка для снастей, да ещё бочки, вёдра у стены.

— Ну, закончил? — спросил человек от двери. — Это мне копать…

И осёкся.

— Она не мёртвая, — сказал Шогол-Ву.

В хижине повисло молчание. Загремело опрокинутое ведро — нептица протискивалась вперёд. Прошла-таки, боднула головой, и дочь леса неловко села на лежанку, обхватила зверя за шею, зарылась лицом в белые перья и заплакала. Напуганная, слабая, совсем не страшная.

— А ну, пусти, — сказал человек, толкая в спину.

Шогол-Ву отстранился, дал пройти и опустился на пол, придерживаясь рукой за камни печи. Он сидел, глотая воздух, и ему не было дела ни до чего. Ни до этой дочери леса, неясно как сюда попавшей, ни до погони, идущей по следу, ни до того, что из Кривого Луга может прийти случайный рыболов. Всё заслонила боль.

Когда он пришёл в себя, дочь леса всё ещё плакала и не говорила ни слова. Человек сидел рядом, терпеливо ожидая. Заметил взгляд и кивнул на дверь.

— Иди, посторожи, чего расселся?

Шогол-Ву поднялся. Это удалось не сразу. Взял нож — оказалось, выпустил — и, пошатнувшись, добрёл до двери. Встал снаружи, у косяка, потом сел, привалившись к нему плечом. Было хорошо слышно, как дочь леса давится слезами, пытаясь их удержать.

Что-то загремело. Видно, нептица подняла шум.

— Мы не обидим, слышишь? — сказал человек негромко. — Я Нат. Знаешь тётушку Галь? Может, слышала о мальчишке, который в реку упал? Давно это было, правда, но не верю, что у вас о том не вспоминают.

Дочь леса не ответила, но, должно быть, кивнула, потому что человек продолжил:

— Ну вот!.. Это я и есть. Ты чего здесь, кто это тебя… так?

Он подождал и спросил опять:

— Так кто это сделал с тобой?.. Ладно, не хочешь говорить, дело твоё. Я думал к ночи во Взгорье наведаться, отвезти тебя домой?

— У меня больше нет дома.

Голос дочери леса напомнил Шоголу-Ву пение стренги. Когда человек её подкручивал, всё трогал одну струну, и она звучала протяжно и глухо.

— Но если дорога ведёт тебя во Взгорье, сын полей, я прошу, возьми меня с собой. Люди отняли моих рогачей. Прошу… я должна их вернуть…

— Вернём, вернём. Да не реви, слышишь? Если кто и поможет, то я. Вот только подобные дела даром не делаются… Ладно! Ладно, я добрый. Одного, так и быть, я тебе вытащу. Сколько их там?

— Двое…

— Двоих, уж прости, нет. Мороки вдвое больше, могу не успеть, да тебе и одного хватит, а у меня ещё свои дела имеются. И раз дать тебе нечего, богов за меня будешь молить, поняла? Ох ты…

Лежанка скрипнула, шаги направились к двери. Человек вышел и сел у другого косяка, поглядел на Шогола-Ву, вскинув брови.

— Я с бабами, — сказал он, — договориться всегда могу. Даже с этой твоей, с ней и то проще. Но когда они ревут, это уж… Этого я не выношу.

Он хлопнул ладонью по ступени и поморщился.

— И сказал же, помогу — ну, чего ныть? Моя помощь дорого стоит. Прямо жалость берёт порой, что я не выродок бесчувственный… Друг мой Шогол-Ву, я знаю, ты стойкий. Пойди, спроси её, кто отнял рогачей, чего нам ждать во Взгорье. Мне туда не особо-то и надо, не хотелось бы встрять по глупости. Ну? Спроси!

— Ты хотел на Сьёрлиг. Ты думал о тётушке? Разве у вас, людей, не принято заботиться о близких?

— А разве у вас, выродков, не принято резать горло старикам, когда они сами о себе позаботиться не могут? Что это тебя моя тётушка тревожит? Она без меня преотлично жила и дальше проживёт, вон, соседи помогают. Давай, поднимайся и узнай, о чём я сказал, раз уж тебе нравится лезть к другим с расспросами.

Шогол-Ву послушно встал. Протянул спутнику нож, но тот уже не глядел. Запятнанный обернулся и тоже посмотрел вдаль, на разбитую, плохо утоптанную дорогу.

Там, еле заметные, темнели две точки.