Суворовец. Том 2

Глава 8

— Разойдись! — громогласно скомандовал прапор Синичка и натужно откашлялся. — Заправить постели, почиститься! До построения — двадцать пять минут!

В Суворовском училище только что закончилась ежедневная утренняя зарядка.

— Когда ж он уже наорется-то, прапор наш? — недовольно пробурчал Димка «Зубило», потирая ухо. — У него точно когда-то контузия была. Вот ведь луженая глотка! Я все время гадаю: на какое ухо я быстрее оглохну к выпуску, правое или левое? Может, у Синички нашего где-то внутри мегафон встроен?

Переговариваясь и потирая озябшие от мороза руки, мы вернулись в расположение. Морозец уже с утра был знатный! Ощущение, что некто этой зимой решил проверить москвичей на прочность.

Тимошка Белкин первым из нас наскоро заправил койку и, нагнувшись, взял со своей полки в тумбочке мыльницу, зубной порошок и футляр с щеткой.

— Еще один денек — и вольница, мужики! — довольно сказал близнец, собираясь в умывальник. — Ни тебе подъемов, ни зарядки, ни строевой, ни огневой!

Уже после обеда нас должны были отпустить домой. Начинались зимние каникулы. Время пронеслось быстрее, чем суворовец, спешащий в увал. Я и не заметил, как пролетели целых две четверти. Четыре месяца моей второй юности… Четыре месяца моей жизни в семидесятых… Учеба, наряды, строевая подготовка, Суворовский бал, смотр училища…

И это только здесь! А за забором у меня тоже кипела жизнь!

Жизнь, в которой я был безмерно, абсолютно и совершенно счастлив, зарываясь носом в чуть вьющиеся локоны своей девушки-фигуристки…

Особенно радовались предстоящим каникулам шебутные братья Белкины или, как мы их уже привыкли звать — «ТТ-шки». Тимошка так и вовсе уже с утреца был весь в предвкушении предстоящего отдыха.

— Вот это жизнь, пацаны! — мечтательно закатил глаза Тимошка. — Хочешь — ешь, хочешь — спишь, хочешь — телек смотришь, хочешь — книжку читаешь… Мамка борщ наготовит… Бабуля пирогов напечет! А еще гулять можно когда хочешь и сколько хочешь! Заждались меня на антресолях мои коньки с клюшкой! Ах да, нам же батя из командировки новые коньки обещал притаранить! Красота!

— Да хорош уже, Тим! — хмуро заметил Димка Зубов, заправляя свою койку. — И так от голода живот к спине прилип, а ты про борщи тут расписываешь… Я сейчас, того и гляди, слюной захлебнусь!

— Не бурчи, «Зубило»! — весело сказал неунывающий Тимошка Белкин.

Повесил на шею полотенце и добавил:

— Успеешь еще захлебнуться! Денек-то какой хороший! Мороз и солнце! Радоваться надо! А ты будто трое суток на «тумбочке» простоял…

Я понимал, почему Димка Зубов, в отличие от Белкина, не прыгает до потолка. И дело вовсе не в луженой глотке прапора Синички.

Просто романтичный и мечтательный суворовец Зубов, чрезмерно увлекшийся свиданиями с миловидной девочкой Сашей, так одурел от всплеска юношеских гормонов, что подзабыл о том, зачем он здесь, в училище, и таки нахватал «трояков» в четверти. То и дело на «сампо» рисовал на тетрадных листках сердечки, пронзенные стрелой, с буквой «С» внутри.

В итоге влюбленный романтик так дорисовался, что схватил бы в четверти не только «тройбаны», но и «парашу» по русскому, если б я почти насильно не заставил его позаниматься русским с Михой.

— Не вопрос, помогу! — охотно отозвался великодушный детдомовец, когда я чуть ли не за шкирку приволок к нему Димку. — Ладно, че там у тебя с диктантом, «Зубило»?

Я не просто так, от нечего делать, запряг Миху в добровольные репетиторы. «Пи-пополам» у нас во взводе слыл грамотеем, имел по русскому твердую пятерку, никогда не путал «тся» и «ться» и уж тем более — не писал: «вообщем» и «вкрации». А за блестящее сочинение про Ваню Солнцева из бессмертной книги Катаева он и вовсе ходил у строгой Красовской в любимчиках. А это дорогого стоило!

Нашу любимую Ирину Петровну, кстати, уже выписали из больнички. Выздоровление дамы сердца очень обрадовало нашего безумного влюбленного. Колян Антонов перестал ходить как в воду опущенный и, в отличие от Димки, весьма прилично окончил вторую четверть…

Я, вице-сержант Рогозин, тоже в салат лицом не ударил — ни одного «трояка» в четверти! И шесть пятерок! Вот мама с бабушкой-то обрадуются!

А вот Димку, кажись, сегодня вечером ожидал дома пренеприятнейший разговор с родоками и любвеобильной бабушкой Ольгой Афанасьевной, которую я не мытьем, так катаньем все-таки отвадил когда-то от КПП.

Воодушевленные предстоящие каникулами пацаны все никак не могли успокоиться.

— Хоп! — второй близнец — Тимур — не замедлил отвесить зазевавшемуся братцу пендаля.

— Э! — возмутился Тимошка, с мыльницей в руках и полотенцем на шее. — Ты че, Тимур, опупел? Совсем страх потерял! Сюда иди! Под асфальт закатаю! Урою, блин!

Но близнец уже исчез в коридоре.

— Не получится! У нас пол дощатый! — донеслось издалека насмешливое замечание.

— Сюда иди, говорю, баклан! — метнулся за ним жаждущий мести Тимошка. — Дощатый… А… ладно, пофиг! Все равно я тебя дома достану…

— Это ты сюда иди! — строго окликнул я близнеца, бесцеремонно прервав намечающиеся разборки в семействе Белкиных. — Эй, Тим! Стоп машина! Давай, к лесу задом, ко мне передом! Потом Тимуру пендаля отвесишь.

— Че? — недовольно повернулся ко мне Тимошка.

— Топор через плечо! — я указал на плохо заправленную койку суворовца. — Че филонишь-то, суворовец? У тебя простынь почти на пол слезла! Давай перестилай, говорю!

— Да ек-макарек! — возмутился парень.

— Вот тебе и «ек»! — попенял ему я, как непослушному младшему брату. — Заправляй, говорю! Хорош филонить! А то Синичка с проверкой припрется и всем по наряду выпишет? Не знаешь, что ли, что прапор наш работает по принципу коллективной ответственности? Залетел один, получают все…

У меня, как и у суворовца Белкина, да, впрочем, как и у остальных наших ребят, планов на каникулы было громадье. Я считал часы до того момента, когда сменю свою шинель на обычное зимнее пальтецо, а мундир с брюками — на привычную кофту, штаны и двину на каток в парк Горького — кататься, кататься и кататься, нежно прижимая к себе стройную тренированную фигурку в красно-белом свитере…

Я, в отличие от других суворовцев, радовался не только предстоящим каникулам. Сегодня предстояло еще одно знаковое событие — празднование дня рождения моей Насти! Ей исполнялось целых семнадцать лет! А еще сегодня у нас была своя, личная дата — целых пятьдесят дней со дня знакомства!

Настя, конечно же, пригласила меня к себе домой, на Кутузовский. Да не просто так, а с родителями познакомить! Ударить в грязь лицом никак было нельзя! А посему ловить залеты в последний день пребывания в училище мне не хотелось вовсе.

Надо бы еще в парикмахерскую заскочить — соорудить на своей бедовой голове что-то более-менее подходящее для знакомства с родителями потенциальной… ну, в общем, об этом потом.

Тимошка вздохнул и, бормоча что-то себе под нос про скоротечную юность, загубленную в стенах училища, принялся перестилать койку.

— Правильный ты какой-то, Рогозин… — пробурчал он, ставя мыльницу на тумбочку и старательно разглаживая одеяло. — Хороший, но правильный — просто зубы сводит! Ну чего ты до меня с утра докопался, вице-сержант? Завтра ж каникулы… Чего шуршать? Все равно почти уже на свободе! Хочется расслабиться…

— А ты что, перенапрягся, Тим? — удивился я, не обращая внимания на нытье. — На каникулах расслабишься.

И обратился ко всем, поторапливая: — Братцы, давайте, давайте! Скоро завтрак! Шевелим булками!

— Слышь, Андрюх! — тихонько пихнул меня в бок «Бондарь» за завтраком. И указал глазами на «Тополя», сидящего рядом со «старшаками» за столом. — Зырь… как-то непривычно, что Тополя нет… Гнида он, конечно, порядочная, но у меня как-то кошки на душе скребут, когда человека раз — и нет…

Я краем глаза глянул на стол, за которым сидели Саня Раменский, Сема Бугаев и еще несколько второкурсников. Тополь, которого я еще совсем недавно насильно выдернул из путешествия в один конец с пятого этажа его родной московской «хрущобы», исчез. Будто его и не было тут на протяжении полутора лет. Его место с краю стола, на котором он раньше сидел во время каждого приема пищи, пустовало.

А хоть бы и так?

Я равнодушно пожал плечами и подлил себе еще чайку из большого чайника.

— Скатертью дорога, как говорится… — безразлично сказал я. — Он сам ушел. Сам рапорт написал. Никто его не неволил. Если б мы тогда шпане не наваляли, «Бондарь», могло быть и нас «раз — и нет». Не забывай об этом. Да и из «старшаков» никто по нему не горюет. Сема Бугаев знаешь, что сказал, когда про рапорт узнал? «Помер Анфим, да и хрен с ним»…

— Да понятно, что он весь не из того шоколада сделан. Но с чего бы это ему лыжи на гражданку смазывать? — удивлялся «Бондарь», зачерпывая ложкой кашу. — Ведь учиться-то полгода всего осталось!

Ни «Бондарь», ни Миха так и не узнали о недавней попытке Тополя свести счеты с жизнью. Я молчал, как рыба.

— Красовская же выздоровела! — продолжал удивляться «Бондарь». — Даже троек нам успела наставить… Этих… ну, гопников… повязали. Ты же сам нам говорил. Стало быть, никто его больше не щемит. Чего из училища-то валить?

Крошечный «Пи-пополам», в отличие от «Бондаря», придерживался иной точки зрения. Миха со злостью посмотрел на место, где еще совсем недавно дислоцировалась морда с узенькими глазками, и даже поморщился от неприязни.

— Да ну его, Илюх! — хмуро сказал он. — Перестань! Хорош настроение перед каникулами портить из-за какого-то урода! Ты забыл разве, как он гопоте Андрюху слил? Как на Ирину этих уродов навел? Как чужими руками свои проблемы решить хотел? Знаешь, «Бондарь», про таких говорят: «Ни в городе порука, ни в дороге товарищ, ни в деревне сосед». Чес-слово, сплюнул бы я сейчас, да полы пачкать не хочется.

— И правда, пацаны! — поддержал я приятеля. — Че себе перед каникулами настроение портить? Сема был прав. Передай-ка мне лучше, бутер, Мих…

Я не ждал от Тополя никакой благодарности за спасение жизни. Не один десяток лет я прослужил с ним, в той, другой реальности. И хорошо понимал: он из тех, кто на такое не способен. Подлый «старшак», винящий во всех своих бедах всех, кроме себя, так и не решился ни в чем признаться. Просто предпочел слинять.

Ну что ж. Веником по заднице, как любит говаривать моя острая на язык и всегда точная в формулировках бабуля.

Бабуля…

Как же я соскучился!

— Возмужал-то как, Андрюшка! — бабушка ласково потрепала меня по отросшей шевелюре. — Тысячу лет тебя не видела! Да, Зин?

— Возмужал, возмужал! — мама, которая очень по мне соскучилась, сидела рядом и тоже гладила меня по голове.

Приятно-то как!

— Настоящий мужчина! — констатировала она, с любовью глядя, как я работаю ложкой… — И в плечах раздался. Вы там гири, что ль, тягаете, Андрюша? И в плечах раздался. Вы там гири, что ль, тягаете, Андрюша?

— А как же, мам! — с напускной серьезностью сказал я, повел плечами и начал залихватски врать: — Каждый день по три часа тягаем гири… Потом два часа ползаем по-пластунски… Потом еще два часа стреляем… Бег — пятнадцать километров в полной выкладке… Это тебе не школа, где в два часа уже свободен… У нас все по-серьезному!

— А учитесь-то вы когда? — рассмеялась бабушка. — Давай-ка я тебе еще сметанки подложу… Стрелок ты наш!

Я уже целых часа три был вольным человеком. Меня окружали не казарменные стены, а домашний уют… Как я отвык от него.

Знакомая, тесная, но такая уютная кухонька с тарахтящим холодильником «Бирюса» и бесконечно говорящим радиоприемником на стене… На этой кухне и втроем-то было тесно… А мы тут умудрялись друзей и соседей на праздники собирать! И как мы тут все умещались? Ну, как говорится, в тесноте, да не в обиде…

Я уже переоделся в домашнее и, вооружившись ложкой и горбушкой черного хлеба, уминал борщ… с мясом, со сметанкой… Я уж и забыл за четыре месяца в Суворовском вкус домашней еды. В увалы-то нас пускали нечасто…

И сейчас отрывался по полной. Вмиг опустошил глубокую тарелку! А еще бабуля сальца к борщу подрезала! Красота! На горбушку его, да в рот!

Сразу, как нас, пацанов в пубертате, истосковавшихся по вольной жизни, выпустили за забор, мы с Илюхой двинули в сторону моего дома на «Юго-Западной».

— Не забудь, Мих! — крикнул я вслед удаляющейся крошечной фигуре, которая крепко держала за руку красавицу Веру. — Обязательно придешь ко мне в гости! Телефон не потеряй!

Миха, обернувшись, заулыбался и торопливо кивнул.

— И ко мне! — тут же присоседился Илюха. — И ко мне, не забудь! Я тебе тоже чирканул!

Миха, уже не оборачиваясь, торопливо махнул рукой и обнял свою спутницу за талию.

— Чую, у нашего Михи будут прекрасные каникулы! — заметил «Бондарь», окидывая оценивающим взглядом статную фигурку в пальто с оторочкой из меха и сапожках на каблучках.

— Смотри шею не сверни! — я шутливо надвинул приятелю шапку на нос. — А то Лиля тебя за это по голове не погладит!

— Ладно, ладно… — смутился «Бондарь». И покраснел, точно девица. — Это ж я так, за друга радуюсь! Моя Лилечка — самая лучшая!

Не спеша, мы двинули к станции метро «Бабушкинская». Даже непривычно было как-то, что никуда не стоит торопиться. Ни на зарядку, ни на построение, ни на уроки, ни в наряд… До ближайшего подъема по расписанию и наряда еще целых девять дней!

Не боясь никакой простуды и наслаждаясь долгожданной свободой, мы с приятелем умяли по два мороженых-эскимо, которые продавала замерзшая тетенька, постукивающая полными ногами в валенках.

А потом, для сугреву, забрели в пирожковую и там слопали по три жаренных пирожка с мясом, запивая их чаем из граненых стаканов. Дешево и сердито. Бронебойному суворовскому желудку что мороженое, что жареное — все нипочем!

А вскоре я уже сидел дома, в окружении мамы и бабушки.

С приятелем мы простились на лестничной клетке. Илюшка, даже не закинув домой сумку с вещами и не возжелав зайти ко мне на тарелку борща, торопился в гости к моей соседке Лиле.

Сегодня моя давняя знакомая, по словам Илюхи, жаждущего встречи с дамой сердца, была дома совершенно одна. Родичи ее на дачу намылились — подготовить дачный домишко к встрече Нового Года. Семейство Форносовых уже много-много лет традиционно встречало Новый Год не в московской квартире, а на своей даче. Так что у Илюхи, как и у Михи, каникулы начались очень даже хорошо — в объятиях любимой!

Ну и я от них отставать не собирался!

— Ма, ба! Спасибо! Все было просто ну обалденно вкусно! — сказал я наконец, вылезая из-за стола.

— Ты куда, сынок? — всполошилась мама. — А как же…

— К девушке! — пояснил я, решив, что скрывать уже больше не стоит.

— К девушке? — мигом навострила уши бабуля. — К какой такой девушке?

Мигом оторвалась от плиты и, вытерев руки фартуком в горошек, уставилась на меня. Точь-в-точь как та любопытная соседка из пятиэтажки, в которой жил Тополь. Даже радио, поющее: «Нет тебя прекрасней», приглушила.

— Вот это пердимонокль! — живо сказала она. А как зовут ее, Андрюшка?

— А где живет? — теперь уже мама присоединилась к перекрестному допросу. — В школе учится? А в каком классе?

— А когда познакомишь?

— А как фамилия?

— А родители ее кем работают?

— Так! — остановил я поток вопросов от родственников. Даже голос пришлось чуток повысить. — Ма! Ба! Хорош меня пытать! На все вопросы отвечу потом.

— Ну девушка-то хоть хорошая? — мама попыталась было выцепить у меня хоть какой-то кусочек информации о потенциальной невестке.

— Отличная! — коротко ответил я. Поставил посуду в раковину и ушел чистить перышки.

Тем же вечером я, свежевыбритый, аккуратно подстриженный и одетый в самое приличное из всего, что у меня было — парадную суворовскую форму, появился на пороге «Дома Брежнева». Да уж, недолго мои плечи были без погон.

— Привет! Заходи! — нарядная, улыбающаяся Настя, пахнущая духами и нежностью, втянула меня за руку в квартиру.

Я стянул с головы шапку и, совсем капельку смущаясь, протянул ей букет цветов.

— Какая прелесть! — восхитилась красотка, зарываясь личиком в бутоны. — Ну какая красота! Проходи, проходи!

— Слушай! — сказал я, аккуратно ставя ботинки на обувную полочку. — А кто сегодня будет-то? Ты так и не сказала…

— Мама, папа, — таща меня за руку на кухню, тараторила Настя. — Ну и еще кое-кто… Сейчас сам увидишь!

— Погоди!

Я придирчиво оглядел себя в зеркало, висящее в прихожей, которую когда-то чуть не разнес от огорчения Настин брат Дениска, одернул на себе форму, поправил ремень с начищенной до блеска бляхой, и, вздохнув, сказал:

— Ну, пошли!

— А вот и последний, самый долгожданный гость! — бодро представила меня именинница, входя на кухню. — Знакомьтесь! Это Андрей. Он учится в Суворовском. Это моя мама, Надежда Станиславовна, папа, Руслан Робертович. Ну, Деню ты знаешь… А это моя двоюродная сестра…

А дальше я не расслышал. Разинув рот, глядел на того, кто сидел с самого краю стола. Да и он, увидев меня, от удивления, кажись, потерял дар речи.