Суворовец. Том 1

Глава 7

— Привет, ба!

Я расплылся в улыбке. Давно, признаться, я так уже не млел.

В прихожую выплыла она. Моя любимая бабушка Фрося. Ефросиния Трофимовна. Не сгорбленная старушка, передвигающаяся на костылях, какой я ее помнил в последние годы жизни. А бодрая, веселая... нет, не бабушка... дама, в цветастом халате и с копной густых волос на голове, повязанных платочком. Ее полное лицо еще не стало сморщенным, будто печеное яблоко. Бабушка Фрося, кажется, еще даже шестидесятилетие не отпраздновала.

Сейчас бабуля была полна сил. Даже еще работала, хотя могла бы уже выйти на пенсию. Но не хотела. Бабушка, едва зашел дома об этом разговор, тут же хлопнула полной дланью по столу и сказала родителям:

— Значится, так, Зина и ты, Антон! Чтобы я разговоров больше об этом слышала! Усекли? Я вам еще не старая развалина, чтоб на лавке сидеть целыми дням, задницу отращивать, молодежь чихвостить, да соседям кости перемывать! Не дождетесь! Могу работать — значит, работаю! И нечего тарахтеть!

"Тарахтеть" больше никто не осмелился. Ни дома, ни на заводе. Каждый "усек", что на эту тему открывать "хлебальник" не стоит. А посему бабушка ушла на пенсию, только разменяв восьмой десяток и пережив несколько смен начальства на любимом заводе "ЗИЛ". Даже после увольнения ее фотография еще долго висела на доске почета. И, кажись, не было ни одного заводчанина, кто бы не помнил "Трофимовну".

Вот и сейчас бабуля, отпахав целую неделю в отделе кадров на своем заводе, уже смоталась в субботу на дачу — дом в порядок привести на зиму, да с дачными соседками до майских праздников попрощаться. А сегодня, в воскресенье, уже встала "с ранья", тесто замесила, да пирог уже поставила в духовку — чтобы как раз к приходу любимого внука в первое увольнение поспел.

И выглядит бабуля — любо-дорого посмотреть! Вместо заштопанного старого халата — симпатичное домашнее платьице и аккуратный отглаженный фартучек. На ногах — пушистые тапочки. А волосы аккуратно уложены и спрятаны под платочек. Бабушка всегда повязывала платочек на голову, когда готовила.

— Явился не запылился! — бодро приветствовала она меня. — Целую неделю тебя не видела, Андрюшка! А ты, кажись, еще больше вытянулся! Растешь, как на дрожжах!

Я разомлел еще больше. Как давно не слышал я этого милого голоса! Столько лет минуло, а я помню. И всегда буду помнить.

А бабушка, не ведая, что перед ней не пятнадцатилетний подросток, а внучок, справивший сороковник, обдала запахом домашнего уюта, обняла и, привстав на цыпочки, поцеловала. Ну а я, естественно, не стал возражать. Наклонился и сгреб бабушку в охапку. Как когда-то давно. Очень давно.

— Соскучился, что ль, Андрюшка-кукушка? — весело сказала бабушка. — Неделю ж только не виделись!

— Угу! — пробормотал я, вдыхая запах домашнего тепла.

Век бы так стоял и не разгибался.

— Соскучился!

"Андрюшка-кукушка"... Как давно я не слышал этого прозвища!

Так меня бабуля прозвала, еще когда я в школу не ходил. Я тогда гостил у нее на даче и от нечего делать увязался со старшими ребятами гулять в ближайший лесочек.

В лесочке, как водится, куковала кукушка.

— А хочешь знать, сколько тебе жить осталось? — внезапно спросил меня мой дачный приятель, Гришка Якушев.

Гришка был старше меня — у него уже выпали целых три зуба, родители ему купили ранец и форму, и он собрался идти в первый класс, а посему мог считаться в нашей компании молокососов вполне авторитетным человеком.

— Хочу! — охотно отозвался я и дрожащим голоском спросил у птички: — Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?

Внезапно воцарилась тишина. А потом... А потом кукушка прокуковала только один раз. И умолкла. Как я ни просил ее дать мне пожить еще хотя бы немного, она — ни в какую.

Пацаны, кто постарше, держались за животы от смеха. А мои ровесники обеспокоенно переглядывались.

— Все! — замогильным голосом констатировал Гришка и, рисуясь, сплюнул через дырку от передних зубов. — Жить тебе осталось, Андрюха, один день. Жаль.

Безоговорочно поверив дворовому авторитету, я ринулся в слезах домой и кинулся к бабушке.

Тем же вечером во дворе можно было наблюдать интересную картину: моя бабуля, вооружившись крапивой, изо всех сил гналась за улепетывающим от нее Якушевым, вереща на ходу:

— Я тебе скажу щас, сколько тебе жить осталась, дрянь ты этакая! Не смей внука пугать!

***

Целая минута, наверное, прошла, прежде чем я наконец смог справиться с приступом ностальгии и разжал объятия.

— Ух какой! — констатировала бабуля, отходя на шаг и с гордостью глядя на внука. А потом, нахмурив брови, шутливо скомандовала мне: — Кру-у-гом! Кру-у-гом!

Я послушно обернулся два раза вокруг своей оси и для пущей солидности даже браво щелкнул каблуками. Не зря тренировался!

— Красавец! — сказала бабушка, довольная моей выправкой. — Ну красавец!

Поправила мне ремень. Проверила, хорошо ли начищена бляха. Еще бы! Конечно, хорошо! Блестит не хуже лысины нашего прапора Синички. Почитай, целый кусок пасты "ГОИ" извел.

— Любо-дорого посмотреть!

Бабуля одернула на мне идеально отглаженную форму, которую я, почитай, больше часа приводил в бытовке в порядок. Отойдя на шаг, еще раз оглядела меня. А потом, нахмурившись, вдруг смахнула слезинку.

— Чего ты, ба? — встревоженно нахмурился я. — Все ж хорошо! В увал меня отпустили!

— Да ничего! — бабуля, отвернувшись, махнула рукой. — Руки мой и есть иди! Только, знаешь что, Андрюшенька? Ты чуток посиди в комнатке, ладно?

Я непонимающе уставился на нее. А потом — на закрытую дверь кухни. На вешалку в прихожей, на которой не было отцовского плаща. На полупустую обувную полочку, откуда исчезли и его ботинки, и кеды, и даже тапочки.

И все вспомнил.

***

Тем летом наша еще совсем недавно крепкая семья уменьшилась на одного человека.

Нет, родители не скандалили, не били посуду, не орали друг на друга матом и не ставили синяки. Не было ничего такого, после чего доблестные советские соседи по дому обычно вызывали не менее доблестную и не менее советскую милицию. А потом на службу сообщалось о недостойном поведении гражданки N, которая, будучи в состоянии аффекта, нанесла своему супругу, гражданину N, пять острых ранений тупым предметом. Проштрафившихся журили и даже, поговаривают, чего-то там лишали.

Но у нас такого не было. И дворовым сплетницам, которых так недолюбливала моя бабушка Ефросиния Трофимовна, попросту нечем было "поживиться". Не было достойного инфоповода.

Просто в один день из нашей квартиры на "Юго-Западной" будто исчезли все напоминания об отце. И сразу стало непривычно тихо. Не слышалось то там, то сям отцовское напевание: "Звездочка моя ясная...". Мама потом до самой своей кончины выключала радио, как только слышала эту песню.

Даже кот, которого отец почему-то назвал собачьим именем "Мухтар", перестал шкодить — не драл диван, не сбрасывал цветочные горшки с подоконника и даже не прыгал на маму со шкафа, как раньше делал постоянно. Понимал, видимо, что ей не до того. Просто дожидался, когда мама ляжет в кровать, забирался к ней и смирно лежал, обнимая лапой.

И от этого звенящего спокойствия, которое воцарилось в нашей еще совсем недавно шумной и веселой квартире, мне было не по себе.

Меня взрослые в подробности не посвящали. Тревожились, видимо, за детскую психику. Я тогда как раз готовился к экзаменам в Суворовское. Целыми днями зубрил причастия, деепричастия и прочие премудрости русского языка, пытался понять, где ставить одну "н", а где — две". Вечно у меня были проблемы с этим.

А еще, точно долбанутый культурист, я отжимался до одури в своей комнате, поднимал гантели, а потом бежал во двор — на турник. "Старшаки", которым стукнуло уже семнадцать, понимающе хлопали меня по плечу и уступали. Занимайся, мол, будущий вояка.

Вот и сейчас мама, кажется, решила посидеть одна на кухне... Прийти в себя, так сказать. Не хочет, чтобы я ее грустной видел.

Ладно. Не буду мешать.

Я понимающе улыбнулся бабушке и, отворив скрипучую дверь, будто снова нырнул в школьную пору. В эпоху, которая закончилась жарким августовским днем. Когда на объявлении результатов экзаменов я услышал, как суровый и усатый начальник учебной части - полковник Касаткин по прозвищу "Буденный" - выкрикнул мои имя и фамилию.

***

Моя старенькая комнатка. Квадратов десять, не больше. А то и все восемь. Ну мне больше и не надо было. Много ли пацану, родившемуся в шестидесятых, надо для счастья?

Ковер на стене, узоры которого я считал, отчаянно пытаясь уснуть, когда меня, мелкого, заставляли спать днем. Так, кажется, ни разу и не уснул.

Мой старый портфель, который я традиционно забрасывал на шкаф до сентября, возвращаясь с уроков в последний день каждого учебного года. Вот и сейчас с верхотуры торчит его потрепанный и облезлый краешек. В Суворовское я его с собой брать, разумеется, не стал.

Полка с книгами. Кажется, еще влажная. Небось бабуля за пять минут до моего прихода еще тут протирала пыль. Да уж. Даже не верится, что еще совсем недавно я и знать не знал, что такое протирка пыли, и был обычным советским школьником Андрюхой Рогозиным, который, придя домой со школы в три часа дня, наскоро запихивает в себя суп с клецками, макароны с пюре и бежит во двор - пластаться с пацанами в хоккей или футбол до беспамятства.

А сейчас для меня прогулки в город - это привилегия. Привыкай, суворовец!

Я пробежался глазами по корешкам книг.

Все мои, родные, зачитанные до дыр. Томик Конан Дойля о приключениях знаменитого сыщика, любящего использовать в расследовании преступлений метод дедукции. "Таинственный остров" Жюля Верна. Не одну ночь я провел под одеялом с фонариком, взахлеб читая о приключениях путешественников на воздушном шаре... "Голова профессора Доуэля"... И, конечно, бессмертные книги Владислава Крапивина. "Журавленок и молния", "Оруженосец Кашка"... Как давно это было!

А вот и рогатка - почти такая же, какую изъяли сегодня утром на проверке у моего однокашника Димки Зубова. Только еще круче! Стрелял я из нее мастерски. Воробьев и прочую живность категорически не трогал. А вот в неживые цели пулял охотно. Даже парочку соседских стекол ненароком разбил.

Подшивка журналов "Юный техник"... Вот и свежий выпуск лежит. Прямо поверх стопки других подшитых журналов. Бабуля, наверное, купила в "Союзпечати" и заботливо положила. Чтобы было что внучку полистать в увале.

А вот и фотоальбомы. Это мой. А это отцовский. Откуда он тут? А... понятно. Видимо, мама вынесла его из их с отцом бывшей комнаты...

Посмотрю-полистаю...

Сняв тапки, я плюхнулся на тахту и, поуютнее устроившись на подушке, снова нырнул куда-то далеко... Далеко назад.

С первой, чуть пожелтевшей фотографии на меня глянул коротко остриженный лупоглазый пацаненок со слегка испуганным взглядом. В суворовской форме. Не совсем, правда, такой, правда, как у меня.

Мой отец. Тоже Рогозин. Суворовец Антон Рогозин. Один из первых суворовцев в СССР.

Я снова будто услышал тот самый, надтреснутый, голос. И я снова почувствовал себя пятилетним, сидящим рядом с отцом на кухне и вместе с ним жадно слушающим рассказы о военных и послевоенных годах.

— Война тогда шла, Андрюха, — рассказывал отец, слюнявя палец и листая альбом. — Сорок третий год был. Батя мой, твой дед Павел, под Орлом погиб. Мы с мамой в Горьком жили...

— А почему ты в Суворовское решил поступать, па? — полюбопытствовал я, осторожно трогая пышные отцовские усы. Носил отец усы не для солидности — прикрывал шрам, полученный когда-то в молодости во время работы на заводе.

— Сосед на зимние каникулы в Горький приехал, Лешка Сальников, — пояснил батя, откашлявшись. — На побывку. Балда балдой был, сорванец этакий... Все стекла во дворе перебил из рогатки. А тут - поди ж ты! Ладный, серьезный, в суворовской форме... Глянул я на него — и меня будто торкнуло: хочу в Суворовское. Помню, как сейчас: вцепился в него, будто клещ. Расскажи, говорю, Лешка, что да как...

— А потом? — жадно расспрашивал я отца.

— А потом в Горьком Суворовское училище открыли, — пояснил он, снова перелистывая альбом и с гордостью глядя на себя в военной форме. — И я поступил!

— Тоже приехал потом гордый на побырку... на по-быв-ку? — старательно и почтительно переспросил я, глядя на деда снизу вверх.

— А вот фигушки! — лукаво усмехнулся папа. — В первой четверти я "лебедя" по русскому схлопотал. Без зимних каникул оставили. Расстроился я жутко! И тогда твердо решил: выйду в отличники. А в сорок пятом я аж на парад Победы съездил! Вот!

— На пара-ад? — изумился я. И старательно выговорил: — Это, папа, прямо где... где солдаты мар-ши-ро-ва-ли?

— А то? — приосанившись, будто он снова был юным суворовцем, сказал отец. — Целых двести десять горьковских суворовцев в параде участие приняли. Шутка ли? В один строй нас с победителями поставили!

Фото: https://kadet.ru/lichno/Tolok/Suv_nah/Gorky/Gorky.htm

После той зимы шестьдесят восьмого, когда я сидя рядом с отцом, рассматривал его суворовские фотографии, прошло целых десять лет. Я и думать забыл об этих рассказах. Проказничал в меру, учился, пинал мячик и гонял шайбу. О поступлении в Суворовское я и не думал. Казалось мне это чем-то далеким и недосягаемым.

И этот разговор я вспомнил только через долгие годы, когда нежданно-негаданно встретил во дворе своего однофамильца Макса Рогозина в суворовской форме.

В тот вечер я был впечатлен, наверное, так же, как некогда юный Антон Рогозин, нежданно-негаданно встретивший зимой сорок четвертого своего друга детства — Лешку Сальникова в суворовской форме. Достал дедовский альбом и так же, как сейчас, листал его до поздней ночи. А потом твердо решил подтянуться по "физухе" и закрыть все "хвосты" в учебе, чтобы хорошо сдать вступительные экзамены...

Жаль только, отец так и не узнал о моем поступлении...

Тут скрипнула дверь в комнату. Я нехотя оторвался от пожелтевшего альбома, на страницах которого была запечатлена жизнь одного из первых суворовцев в СССР.

— Андрюша! — прошелестел тихий голос.

Я обернулся и встал, чтобы поприветствовать маму.

***

— Ну что, Андрюшка-кукушка? — деловито расспрашивала бабушка, щедро накладывая и мне, и маме на тарелки по огромному куску пирога с вареньем. — Как жизнь молодая?

И бабушка едва заметно подмигнула мне, указав взглядом на маму. "Помоги, мол, развеселить".

Мама, грустная и понурая, безучастно ковыряла пирог.

Оно и понятно. Не до веселья ей сейчас. Уж не знаю, что у них там с отцом приключилось. Но надо возвращать родительницу к жизни.

— Отлично! — бодро сказал я. — Ух и неделька у меня выдалась...

И я, наверное, целый час рассказывал маме и бабушке о своих новых буднях.

О том, какой вкусными теперь в столовой кажутся каша и суп. Раньше, помнится, я тарелку доесть не мог дома. А теперь, набегавшийся и голодный, сметал все до единой крошки за милую душу!

О том, какими легкими теперь кажутся некогда трудные школьные нормативы по бегу. О том, какой ерундой мы иногда занимаемся на трехчасовой самоподготовке. О новых преподах, нарядах и разговорах после отбоя...

Как ни странно, все трудности и горести мигом перестали казаться такими страшными. Даже то, как братьев Белкиных чуть не застукали с сигаретами, уже казалось просто смешным. Я был рад, что сумел помочь друзьям.

— Зин, а Зин! — окликнула маму бабушка. — А наш-то суворовец как повзрослел! Скажи?

И она с тревогой посмотрела на родительницу. Будто проверяла, слушает нас мама или нет.

— Да, да! — согласилась мама. — Очень повзрослел.

Она, слушая меня, даже как-то повеселела. На щеках вновь появился румянец. Да и глаза заблестели.

— То-то и оно! — с удовольствием констатировала бабушка и плюхнула маме на тарелку еще один большущий кусок пирога. — Ешь давай! А то одна кожа и кости остались!

Мама послушно взяла предложенный кусок и вдруг нерешительно спросила, глядя на меня:

— Сынок... А ты ведь сейчас во двор пойдешь? К друзьям?

Я посмотрел на нее и задумался.

О встрече с дворовыми друзьями я, признаться, мечтал с той самой поры, как нежданно-негаданно вернулся почти на тридцать лет назад. Увидеть бы сейчас Саньку Левого, с которым мы еще куличи в песочнице лепили. "Левый" - это не фамилия, а погоняло. Санька был единственным во дворе левшой.

Да и Пашку Корева — своего второго близкого приятеля, по прозвищу "Корень" лицезреть охота. Сколько чердаков и строек мы вместе излазали, сколько партий в "ножички" сыграли — и вспомнить страшно! Ну а еще, само собой, шалаши строили, гудрон жевали. Ну и так, по мелочи...

В том, новом мире, я не увижу больше никогда Пашку. И дело даже вовсе не в том, что Пашка — больше не Пашка, а рослый и грузный дальнобойщик Павел Игнатьич... Просто нет в том мире больше Пашки. Забрал его инфаркт. Прямо в рейсе, когда был за рулем. Успел только на обочину вырулить и встать. И все.

А тут... А тут он есть. Живой и здоровый пятнадцатилетний Пашка "Корень", который сто пудов еще вчера вечером забегал к нам домой и спрашивал бабушку или маму: "А Дрон... то есть Андрей... придет завтра домой?".

— Ма, ба! А знаете что? — сказал вдруг я и хлопнул ладонью по столу. — Есть у меня одна идея!