Суворовец. Том 1

Глава 2

Фото: https://history.ru/read/articles/sovietskii-lad-kadietov-k-73-lietiiu-suvorovskikh-uchilishch

— М-м-м... А? Что? — я открыл глаза и застонал.

А потом осторожно пошевелился. И, как ни странно, у меня это получилось!

Значит, я жив?

Не веря себе, я аккуратно и о-очень медленно повернул шею. Миллиметр за миллиметром. Налево. Потом направо. Потом снова налево. Снова получилось!

Действуя все так же медленно и осторожно, я дотронулся рукой до своей шеи. А именно — до места, куда нежданно-негаданно еще недавно внезапно воткнулся нож. Нож, который оказался в кармане у кореша любителя юных нимфеток, подло напавшего на меня сзади.

Живенько меня подлатали. Молодцы врачи! Всегда знал, что наша медицина — лучшая в мире! Кто же успел так быстро скорую вызвать? Может, Усейн Болт мимо пробегал, вписался за меня и набрал "103" по-бырому?

"Зашибись! И девчонка спаслась, и меня вроде пронесло!" — довольно подумал я, повернув голову набок и деловито ощупывая себя.

Стоп!

Как-то странно это все. Не сходится у меня дебет с кредитом. Трубок никаких во мне нет. И пищащих приборов поблизости — тоже. А я точно в реанимации?

А еще — никаких бинтов. Ни на шее, ни где-то еще. Ничего не заклеено. И почему-то даже не больно вовсе! Будто бы и не было никакой раны! Пальцы нащупали только гладкую кожу, под которой бился пульс.

А мои ли это пальцы?

Я поднял собственную руку и внимательно вгляделся в нее. А потом снова осторожно пошевелил ладонью. Сжал и разжал кулак одной руки. Потом другой. Обе руки послушно сжимались и разжимались. Обе молодых, крепких, хорошо тренированных руки.

И мизинец на правой руке сейчас — прямой и ровный. А я уже привык, что он у меня слегка кривоват. Поломал я его много лет назад в уличной драке. Защищал какую-то дамочку от ханурика, решившего поживиться ее мобилой. Успел. Только зажил перелом плохо. Вот и остался мой палец чуть согнутым.

А такая худая и вместе с тем жилистая рука у меня была только... да, точно! Лет в пятнадцать!

Я тогда, помню, расти начал, с космической скоростью. Плечи стали шире. Голос начал потихоньку ломаться. Пальцы резко удлинились. И размер ноги скакнул — с сорок второго до сорок четвертого. Да и сам я сильно вытянулся. Остался худым, но всего за год вымахал до метра восьмидесяти трех сантиметров. И подбородок начала колоть неровно пробивающаяся щетина.

Пубертат-с. В самом, что называется, расцвете.

Мама тогда только успевала мне одежду доставать... Из того, что было, я вырастал моментально. А новую одежку так просто не купишь. С деньгами у нас туго было. Вот она обрадовалась-то, когда я поступил в Суворовское и перешел на казенный "прикид"!

Потолок, который я увидел, разлепив глаза минуту назад, мне был хорошо знаком. Точно такой же потолок я видел каждое утро на протяжении трех лет, когда просыпался, будучи суворовцем. Почти три десятка лет назад.

Может, я просто сплю? И не было вовсе никакого вызова к полковнику на ковер, похода в кино с прелестной следачкой, страстных поцелуев с ней на последней ряду и разборок с ублюдками у подъезда темным вечером?

Скорее всего, так и есть. Небось опять, как всегда, придя вечером из отдела домой, я засел в сотый раз пересматривать несколько старых серий "Убойной силы". А потом закемарил в итоге прямо перед орущим телевизором.

Поэтому и не болит у меня ничего. Мне просто все привиделось.

Родное Московское Суворовское Училище мне давно не снилось. Разве что в первые годы после выпуска. Когда я уже курсантом стал и поменял одну форму и — соответственно — одну казарму на другую. Бывает, проснешься посередь ночи, кинешь привычный взгляд на соседнюю кровать, а там вместо моих лучших друзей — суворовцев Михи Першина и Илюшки Бондарева — сопят новые приятели — курсанты Смирницкий и Латышев.

Потом все завертелось, закрутилось. Лекции в институте, наряды, экзамены... Позже — выпуск, погоны лейтенанта, служба... Не до ностальгии было. Приучился я спать без снов. И в реальной жизни кошмаров хватало. Поэтому я просто отрубался, едва коснувшись головой подушки. И со старой компанией из училища мы встречались нечасто. Сначала — каждый год, а потом — все реже и реже.

Пару лет назад вот собирались — прямо в училище. Навестили бывших преподавателей. Мало их осталось с тех лет. Померялись погонами, вспомнили давние суворовские будни: давно забытые кликухи, наряды, ссоры из-за девчонок, робкие поцелуи с ними у забора училища...

Хотели разыскать даже свои "наскальные рисунки" на партах, которые оставляли по разным поводам. Да куда там! Всю мебель уже давным-давно поменяли. Старые парты канули в лету. Вместе с нашей суворовской юностью.

А сейчас с какого перепугу мне это все вдруг снова привиделось? Почему я вижу себя пятнадцатилетним?

— Подъем, суворовец! — окрикнули снова.

И кто-то, не церемонясь, сильно пошатал спинку моей кровати. Кровать жалобно заскрипела.

— Подъем! — рявкнул тот же голос.

Нет. Точно ко мне. И не похоже, что это врач.

Я от неожиданности подпрыгнул, резко сел на кровати и огляделся.

Кажется, это вовсе не сон.

Обстановка вокруг меня точно не походила на реанимационную палату. Никаких тебе смирных болящих. Никаких датчиков. Никаких усталых врачей.

Кровати были. Это да. Стояли ровно, будто их выстроили по линеечке. Только вот люди на них отнюдь не лежали себе спокойненько, прикрытые простынкой. И приборчики никакие не пищали. Не было их вовсе. Только кровати да тумбочки с табуретками. Все с инвентарными номерами. И пара картин на стене. Все.

Несколько десятков тощих, лопоухих и заспанных пацанов лет пятнадцати суетливо сновали туда-сюда. Кто-то прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину. Кто-то, уже одевшись, пулей куда-то выбегал. А в проходе, тяжело ступая, сноровисто шагал туда-сюда лысоватый мужичок с погонами прапора, время от времени окрикивая зазевавшихся мальчишек.

— "Подъем!" была команда! Подъем! — орал прапор что есть силы, торопя отчаянно зевающих суворовцев. У меня даже ухо почти заложило от его крика. — Кто еще не выспался? Кому восьми часов сна мало? Вы не у бабушки на даче! Детство закончилось!

Суворовцы, боязливо глядя на сурового вояку, безропотно подчинялись. Но одевались пока неловко. Не пришла, видать, еще сноровка одеваться, пока спичка горит.

— Першин! Хорош зевать! — рявкал прапор на невысокого парнишку с короткими рыжими волосами. — Челюсть вывихнете! И комиссуют из училища по здоровью!

— Бондарев! — перекинулся он на другого, повыше, белобрысого. — Живей давай, живей! Бегом на построение!

Неужто она? Казарма? Моя родная казарма?

Она самая. Ошибиться невозможно. А мужичок с проплешиной и луженой глоткой — наш прапор Синичкин. "Синичка", как мы его звали. А эти двое — да, точно! Миха Першин и Илюха Бондарев. Те самые мои лучшие друзья. Закадычные приятели. Не лысые и пополневшие, какими я их видел на встрече выпускников. А совсем еще юные парни.

Давным-давно я, обычный московский школьник Андрей Рогозин, исполнил свою мечту — стал суворовцем. И уже совсем скоро получил свою суворовскую форму у хмурого прапора Синичкина.

Помню, я долго стоял тогда в о очереди за формой с другими растерянными пацанами, все еще не верящими своему счастью. Каждый из нас получал брюки, китель, шинель, шапку и прочее обмундирование. А потом подходил к "Синичке" и долго-долго стоял под его оценивающим взглядом.

Тот, прищурив и без того крохотные глазки, внимательно осматривал каждого желторотика. Точно на личном досмотре. То нагнуться заставит, то присесть, то повернуться. Умора! Я, пока мерял форму, чуть не спарился. Да и другие пацаны тоже. Шутка ли? В плюс двадцать пять в помещении шинель на себя напялить.

— Жмет? — то и дело спрашивал "Синичка" очередного суворовца-первокурсника. — Давит? Не? А ну-ка присядьте еще раз, суворовец!

Суворовцы, удивленные обращением на "Вы", послушно приседали, поднимали руки... Разве что вприсядку не плясали под придирчивым взглядом прапора.

Впрочем, насчет "жмет" или "давит" у "Синички" было свое представление.

— Вы не с мамой в магазине, суворовец! — резко обрубил он Димку Зубова, попытавшегося с ним поспорить. — Здесь я определяю, правильно ли Вам подобрали обмундирование.

Мне повезло почти сразу. Со второго раза форма, пахнущая нафталином, села, как влитая. "Синичка" остался доволен.

А потом... а потом было общее построение. Помню, как сейчас. Начальник училища зачитал приказ о зачислении суворовцев. Рассказал нам, кто командир взвода, кто командир роты, кто вице-сержант. А еще, конечно, поведал о славных традициях Московского Суворовского...

А потом мы строем двинулись по стадиону училища... Старались, тянули носок, держали плечо... Неумело и по-своему трогательно. Серьезные ребята.

Вице-сержантом у нас стал Егор Папин. Мы его сразу "Батей" и прозвали.

А еще через день меня поставили в наряд — дневальным на "тумбочку". Помню, как я гордился, впервые в жизни произнеся сиплым от волнения голосом команду: "Дежурный по роте, на выход!".

Наряд закончился еще одним нарядом — только уже вне очереди. Я просто-напросто задремал, присев на подоконник. Сказались усталость и волнение предыдущих дней.

Кажется, я и теперь могу "подарок схлопотать". Терпение у прапора Синичкина уже на пределе. Морда вся красная от натуги. Да и лысина вспотела.

Оно и понятно — нужны железные нервы, чтобы управляться с целым взводом пубертатных прыщавых пацанов, которые всего пару дней назад простились с развеселой гражданской жизнью.

Кажись, он уже опять ко мне направляется. Заметил, что я еще не одет.

Я на всякий случай быстро ущипнул себя за запястье. А вдруг сейчас прапор Синичкин расплывется и исчезнет, как и многие юношеские воспоминания? А я снова окажусь в своей убитой "хрущобе" на "Юго-Западной"?

Но Синичкин никуда не делся. Даже воздуха в легкие набрал, чтобы разразиться гневной тирадой в мой адрес.

Значит, все наяву. Это не сон. И не чья-то шутка. И не галлюцинации от большой дозы обезболивающего, которую мне вкололи в больничке. Да и ни в какую больничку я, кажись, и не катался вовсе на "скоряке".

Просто я каким-то образом из вечного майора превратился в юного суворовца. Каким был почти тридцать лет назад.

И мне, кажись, и впрямь грозит наряд. Самый что ни на есть нарядный. То есть натуральный. То ли на кухне заставят тонну картошки чистить, пока кровавые мозоли не натру, то ли "на тумбочку" вне очереди поставят. А может, и "увала" лишат.

"Увалы", мороженое, карусели в парке Горького... Теплая, улыбчивая девчоночка с косичками, с которой я когда-то познакомился в очереди за марками в ларек "Союзпечать"... Как давно все это было!

Но сейчас не время ностальгировать. Потом разберусь, что почем, и сколько вешать в граммах. А пока я решил не испытывать судьбу и просто делать то же, что и остальные.

Рядышком с кроватью на табуретке лежала форма — такая же, как и у остальных. Чуток отдающая нафталином и аккуратно сложенная. Будто всего пара дней, а не тридцать лет прошли с того дня, когда я получил ее у прапора.

Я вскочил и мигом начал одеваться.

И всего через пять минут я вместе с другими ребятами уже бегал в хорошо знакомом дворе, отжимался и делал давно забытые упражнения под зычные команды товарища прапорщика. Даже подтянулся на перекладине раз двенадцать. Слегонца. Будто нехотя.

Ну просто кайф! По-другому не скажешь. Ничего не болит. Поясница не ноет, как обычно она привыкла это делать по утрам. Я, конечно, не был стариком в той, прошлой жизни. Был просто зрелым, довольно спортивным мужиком. Зальчик раза два в неделю, бассейн... Как-никак в органах служил. Даже "Гонку героев" раза три пробежал.

Но, как ни крути, годы все же взяли свое. Реальный пробег, что называется, не скрутишь. В нулевых на стометровке я, конечно, уже не выдал бы такой результат, как в восемнадцать. И подтягивался только раз семь.

Но сейчас майор Рогозин, который так и не получил подполковничьи звездочки, остался в 2014 году. А я, суворовец Рогозин, просто наслаждался своей внезапно наступившей второй юностью. Не знаю, кто и зачем поместил меня сюда, в тело лопоухого первокурсника-кадета, но я был от души ему благодарен!

Однако мое замечательное настроение разделяли не все.

— Че ты такой довольный-то, Андрюха? — спросил меня Мишка Першин, стоящий рядом и нехотя выполняющий хриплые басовитые команды "луженой глотки". — Улыбка прямо от уха до уха. Во все тридцать два зуба. Будто тебе увольнительную уже на завтра выдали.

Мишка, в отличие от меня, выглядел понурым. Он уже схлопотал свой наряд — за долгие сборы. Так что с ближайшим "увалом" он точно пролетал. Слишком долго с утреца развязывал шнурки на ботинках. Кто-то, видимо, решил вспомнить старый прикол и пионерского лагеря и связал шнурки крепким морским узлом.

— А че киснуть-то? — искренне удивился я, послушно приседая под громкое: "Раз... два... три..." прапора Синичкина.

Мне это было совершенно не в тягость. Как же круто, когда ты снова молод!

— Как чего? — теперь моему однокашнику Бондареву пришел черед удивляться. — Теперь мы не скоро за забором окажемся... И пирогов маминых не скоро...

Тут он внезапно осекся, кинул на Мишку быстрый взгляд и виновато замолчал.

— Ну? — поторопил я Илюху. — Чего ты там про пироги-то говорил?

Только я упомянул про пироги, как в желудке предательски заурчало. Эх, навернуть бы сейчас чего-нибудь горяченького. Да чайком запить. С тремя большими такими ложками сахара! И бутер с большим таким куском масла и сыром!

Но паренек сделал вид, будто не расслышал.

— Не переживай, Михон! — подбодрил Илюха Мишку. — И по твоей улице проедет БТР с тушенкой!

Тот чуток повеселел и продолжил приседания. А я вспомнил, почему Бондарев так резко замолчал на полуслове, упомянув о маминых пирогах. Не хотел просто Мишку Першина ненароком задеть. Миха к нам в Суворовское из детдома пришел. Не знал он ни мамку, ни папку. И пирогов маминых, соответственно, никогда не трескал. Не свезло пацану.

— Зарядка окончена! Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок! — скомандовал охрипшим голосом прапор. — А потом — строиться на завтрак! Живо!

Уже через минуту шумной толпой мы, бодрые и взмыленные суворовцы-первокурсники, ввалились в умывальник и наскоро начали "чистить перышки". Есть хотелось всем, поэтому сейчас, в отличие от раннего утра, никто не мешкал.

— Андрюх, мыло передай! — попросил меня Бондарев, еще не лысый пузатый подполковник, а тоже юный паренек. У него, кажись, даже голос ломаться не начал.

Так не привычно было его видеть таким. Да и других ребят тоже. Будто и не было этих тридцати лет.

— Держи! — протянул я приятелю мыльницу.

— Мерси боку, Андрюх! — продемонстрировал приятель знание французского.

Я улыбнулся, снова словив еще один ностальгический приступ.

Старая привычка постоянно вворачивать иностранные фразочки у Илюхи сохранилась на долгие годы. Даже во время последней встречи выпускников солидный "подпол" Бондарев приветствовал нас фразой: "Са ва, пацаны?". Полысевшие "пацаны" с офицерскими погонами сразу заулыбались. Помнили...

Илюха наскоро почистил перышки, утерся вафельным полотенцем и вернул мне мыльницу. А потом, внимательно поглядев на меня, констатировал:

— Смурной ты сегодня какой-то, Андрюха! Два дня первым после команды "Подъем!" вскакивал, а сегодня, что, подремать решил?

— Да так... с Першина решил пример взять ! — отшутился я и перевел тему: — Пошли на завтрак строиться! А то и впрямь влетит на орехи! И "увал" — как не бывал. На пару с тобой по наряду схлопочем. И будем с Михой в выходной в казарме куковать.

— Потопали! — согласился мой новый знакомый. Он явно не хотел разделить участь Мишки.

И мы, приведя себя в порядок, вместе с другими первокурсниками торопливо двинулись в коридор. Но перед этим я еще раз кинул взгляд в зеркало умывальника, чтобы с радостью увидеть свое давно забытое юное лицо.

Вылитый я. Только тридцать лет назад. Худой, чуть угловатый. Как, впрочем, и почти все, с кем мне придется жить в казарме. Одеты мы одинаково. Острижены — тоже. Пойди отличи, кто есть кто. Все — будто под копирку.

В день, когда я узнал, что зачислен на первый курс, я был абсолютно, просто невероятно счастлив. Орал и скакал до потолка, придя домой, чем, по правде говоря, здорово напугал маму. А потом сделал то, о чем она давно меня просила: взял мелочь в ящике стола, отправился в ближайшую парикмахерскую и состриг наконец "эти ужасные лохмы".

До этого я не стригся целых четыре месяца — очень уж хотел походить на "битлов". Даже стоически переносил придирки школьных учителей и замечания в дневнике.

Но тут уж ничего не попишешь. Назвался груздем — полезай в кузов. "Эти лохмы" мне ловко сбрил суровый дяденька-парикмахер. И тем же вечером, уже вернувшись из парикмахерской, я время от времени бросал взгляд в зеркало, чтобы увидеть свою непривычно "лысую" голову. Точно такую же, как и сейчас.

— К приему пищи приступить! — услышал я в столовой давным-давно забытую команду.

Услышал знакомый столовский запах. Знакомый шум отодвигаемых скамеек. А через минутку уже вовсю наслаждался давно забытым вкусом "той самой" еды.

— Что, малой? Уже оголодать успел? — раздался чей-то насмешливый голос.

Я узнал его.