Суворовец. Том 1

Глава 12

Фото: https://fishki.net/2331287-kodeks-chesti-sovetskih-pacanov.html

— Ну ты прям генерал, "Рог"! — с восхищением сказал мой приятель Пашка "Корень", уминая за обе щеки орешки со сгущенкой и подбрасывая ветки в костер, который мы наскоро соорудили в честь моего временного "возвращения" в дворовую братию. — А форма-то тебе к лицу! Ты бабушке своей передай: она готовит лучшие орешки со сгущенкой в СССР!

— Передам, передам, — рассмеялся я. И поправил приятеля: — Я пока — только будущий генерал! Спасибо, кстати, за подгон! Не беги вперед паровоза, "Корень". Там видно будет.

Да уж, попробовали бы мы сейчас, будучи подростками, развести с Санькой и Пашкой огонь и начать печь картошку и жарить сосиски вблизи от жилых домов! Мигом набежали бы бдительные соседки и заставили потушить. А то и на весь домовый чат ославили бы в этих... как его... социальных сетях.

А пока — можно! Ни о каких "сетях" тут пока и не слыхивали. Из всех соседей на нашем этаже, где всего четыре квартиры, сеть есть только у дяди Бори. Да не та, где друг другу смешные мемы и сообщения шлют. А самая что ни на есть натуральная сеть. Обычный рыбацкий бредень.

Так что жечь костер можно. Если осторожно.

"Рог" — это моя давняя дворовая кличка. От фамилии "Рогозин".

Она прилипла ко мне, когда я совсем мелким был — лет десять, не больше. Мы тогда с пацанами каждый выбирали себе погоняло. Мой приятель Санька Большаков, разумеется, стал "Левым" — потому что был единственным во дворе левшой. Пашка Корев стал гордо называть себя "Корень". Ну а я, недолго думая, заявился на вечерний костер за гаражи и сказал, нарочито понизив голос, чтобы казаться солиднее: "Я теперь — "Рог", мужики.

Десятилетние "мужики" переглянулись, пожали плечами и кивнули: "Ну, "Рог" так "Рог".

С тех пор меня все так и звали — "Рог". Даже в свои сорок с хвостиком для некоторых дворовых приятелей я так "Рогом" и остался. Для тех, конечно, которые не разъехались. И были еще живы.

— А я как-то попробовал сгущенку сварить, пока мамка с отцом на дачу на пару дней свинтили, — продолжил живой и здоровый Пашка "Корень", деловито переворачивая картошку в углях. — Так эта самая банка у меня так долбанула — чуть ремонт делать не пришлось! До ночи сам потолок белил, чтобы не заметили!

— А ты "Корень", сам виноват! — вмешался в разговор мой второй дворовый приятель — Санька по прозвищу "Левый", откусывая громадный кусок от свежеиспеченной картофелины. — Кто ж сгущенку на огне оставляет и в футбик гонять уходит?

— А я че? — лениво оправдывался Пашка, подбрасывая хворост в костер. — Я ниче. Я виноват, "Левый", что тебя на майские за "парашу" в дневнике дома заперли и во двор не пускали? Пришлось на ворота становиться! Больше-то некому... Нельзя же было опозориться перед другим двором...

Я слушал беззаботный треп моих дворовых приятелей и с наслаждением, жадно ловил каждое мгновение своей второй юности. Держал на коленях и рассматривал генеральские погоны, которые пацаны подарили мне ради смеха.

— Мы еще неделю назад их добыли! — с гордостью сказал Пашка. — А тебя все нет и нет...

— Где достали-то? — полюбопытствовал я, с интересом рассматривая подарок.

— Где достали, "Рог", там уже нет! — загадочно подмигнул приятель.

Несмотря на то, что уже больше месяца минуло с тех пор, как я попал в семидесятые, мне иногда все еще не верилось, что все происходящее со мной — не сон и не чья-то дурацкая шутка... Что я на самом деле во второй раз в жизни поступил в Московское Суворовское училище, а не валяюсь в реанимации после нападения трех отморозков, от которых я защитил незнакомую мне девушку. Иногда казалось, что вот сейчас открою глаза — и очнусь в больничной палате, весь в каких-то проводах и в окружении врачей... А симпатичная следачка Рита наверняка уже обрывает мне телефон, чтобы узнал, куда я запропастился...

Но ничего подобного со мной не происходило.

Я и щипал себя, и жмурился... Но всякий раз, когда я открывал глаза, передо мной была Москва семьдесят восьмого, вовсю готовящаяся к Олимпиаде-80... С живым Высоцким, грампластинками, автоматами, где можно было за копейки купить газировку — с сиропом или без, пройти в метро за "пятачок", прокатиться на лупоглазом "ЛиАзе", прокомпостировав отрывной билет.

А мне... А мне снова было шестнадцать!

И это было здорово!

— Как там вообще у вас в Суворовском, "Рог"? Как все устроено? — деловито начал расспрашивать меня Пашка. И радушно протянул мне шампур с нанизанной на ней шкворчащей сосиской: — На вот, держи! Тысячу лет тебя не видели! Думали, забыл уж совсем про нас...

— Как бы не так! — с жаром воскликнул я. — Не дождетесь, мужики! Короче, слушайте...

И я, начав рассказ о суворовских буднях, с удовольствием окликнул взглядом "мужиков" — тех, с которыми съел не один пуд соли. Точнее, построил не один куличик в песочнице, смастерил не одну рогатку и сжевал не один килограмм гудрона с близлежащей стройки. Короче, со своими названными братьями.

Что ни говори, а у нас с Санькой "Левым" и Пашкой "Корнем" было самое настоящее детство. Без планшетов, сотовых телефонов, фильмов, которые скачиваются за пару минут...

Мы одалживали друг у друга книжки "до завтра" о приключениях и глотали их за ночь, идя на холодном подоконнике и щурясь от света фонаря. Обводили любимые телепрограммы ручкой в газете. Падали с тарзанок и потом огребали от родителей за порванные брюки. Подчищали лезвием "Спутник" "параши" в дневники и мастерски исправляли "двойки" на "пятерки". Строили снежные крепости и до ночи пропадали на футбольных полях и в хоккейных "коробках". Рубились дотемна в "ножички"... И никто из взрослых не ахал: "Ой, у ребенка в руках нож! Отберите скорее!".

А еще мы, конечно, влюблялись. И хорохорились друг перед другом, говоря: "А я с Олькой целовался!...", "А я с Катькой...!". А сами, как зеницу ока, лелеяли свои сердечные тайны и мечтали втихаря поцеловать хотя бы в щечку... ну или даже просто донести портфель Ленке из восьмого "Б". И будто невзначай дотронуться своей ладонью до нее нежных пальчиков... Или хотя бы до рукава пальто...

— Слышь, "Левый"! — спросил я, глядя на Саньку. — А это чего у тебя за прикид?

Саньку "Левого", жертву советских детсадовских воспитательниц, и впрямь будто подменили. Раньше мой приятель всегда послушно стригся по первому велению строгой матери. А теперь, гляди, аж целую гриву отрастил! Почти до плеч. Белиберду какую-то разноцветную вплел. И одет странно. Куртка чудная. На голове - повязка. И боты будто с клоуна снял.

К моей новой, суворовской жизни в казарме Санька, в отличие от Пашки, особого интереса не проявлял. Сидел себе смирненько, кивал для вида, лопал орешки, жевал сосиски с печеной картошкой, запивал все это дело жутко невкусной растворимой "Арктикой" и время от времени что-то лениво бренчал на взятой из дому гитаре.

— А "Левый" у нас теперь хиппи заделался, — шутливо ответил за приятеля Пашка. И добавил: — Он теперь — пацифист. То есть против военной службы. Поэтому твой выбор он не одобряет. Да, Санек?

"Хиппи"?

Ешки-матрешки"! Вот это поворот среди чиста поля!

А ведь и правда! Я и за давностью лет и забыл совсем про эту молодежную субкультуру. Про их сборища на "Пушке", бренчание на гитаре и "вписки" на "хате"... Забыл, что и Санька ненароком в эту блуду вписался...

А ведь это история! Да, не очень долгая, но история!

Для меня теперешнего - не давняя, а очень даже свежая.

Не далее как месяц назад я видел в увале этих хиппи... Когда с мамой и бабушкой гордо вышагивал по той самой, старой Москве... Тогда какой-то пацаненок, тоже стриженный почти наголо, с восторгом посмотрел на мою "парадку" и вскинул руку к головенке, будто отдавая воинское приветствие. А вот какой-то длинноволосый и странно одетый парень, обнимающий так же странно одетую девицу, окинул меня совершенно равнодушным взглядом и пошагал дальше, напевая себе под нос что-то по-английски...

Саня в ответ на насмешливое замечание Пашки поморщился, но спорить не стал. Еще бы: он же теперь пацифист! "Make love not war" и все такое...

— А я че? — миролюбиво пожал "Левый" тощими плечами. — Вольному воля... Захотел "Рог" в Суворовское — флаг в ему руки, электричку навстречу... Только странно все это как-то...

— Чего странно-то, Санек? — полюбопытствовал я.

Вновь окунувшийся в суворовскую жизнь, я и думать забыл о том, что можно жить как-то по-другому. А вишь ты! Не каждому это по нраву...

Точно осколки детского калейдоскопа, в моей голове потихоньку собрались давние воспоминания... Иностранные песни под гитару... Загадочные словечки вроде "герла", "хайратник", "полис"... Странные сборища...

Санька "Левый" и впрямь у нас хиппи заделался в конце семидесятых, вызвав неодобрение местных тетушек, которые, видимо, и сами забыли, как в пятидесятых втихаря мечтали тоже "стилево" одеться. Совсем как те девчонки в ярких платьях — стиляги то бишь...

Теперь у "Левого" было еще одно погоняло — "Санни". Солнце, то бишь. Так его в среде хиппи прозвали и за имя, и за рыжие волосы.

Тогда, в конце семидесятых, наша дворовая компания потихоньку уже не была такой крепкой. Некогда крепкая дворовая братия начала распадаться. Взрослеть мы начали. И разлетались кто куда.

Я вот Суворовское училище пошел. Сознательно запер себя за забором на целых два года. Ленька Маслов в техникум поступил и вообще уехал куда-то в другой город. Встретил я его во дворе только года через три, когда уже поступил в институт.

А Санька "Левый" вообще у нас отжег: в хиппи заделался... Носил роскошный "хайер", который укладывал какой-то вонючей дрянью. Ходил, само собой, на "сейшены" хиппи на "Пушке", на Гоголя, в кафе "Бисквит" на Арбате и к памятнику Маяковского...

Я, в целом, ничего против не имел. На тему военной службы мы с приятелями никогда всерьез не ссорились. Даже как-то, будучи на летних каникулах, на "Яшку" с Санькой за компанию сгонял — то бишь к памятнику Свердлову напротив Большого театра. Послушал, раззявив рот, как ребята бренчат на гитаре, попел с ними пару песен, делая вид, что знаю текст, хлебнул какого-то портвейна, от которого меня потом мутило, и решил: такая жизнь — не для меня. Мой дом — казарма.

А вот Санька к хиппи примкнул всерьез. Исправно ходил на все их тусовки. Гонял на ВДНХ — отмечать дни рождения "битлов". Собирался вместе с другими хиппи у "Стрелы" - памятнику покорителям космоса... Даже в начале лета на какой-то сбор в Царицыно поперся. Там его чуть не повязали...

Беззаботный "Санни" еще не ведал, что пройдет всего пара лет — и всего одна сухая официальная бумажка разделит его жизнь на "до" и "после". Пока ему было всего шестнадцать, и он деловито мешал картошку в углях. Следил, чтобы она ровно пропеклась.

— Ну как-то... чудно это, — выдавил наконец "Левый", осторожно беря печеную картофелину. — Уф-ф, горячая, зараза! Странно быть одетым, как все. Строем ходить. Отвечать строго по "Уставу" или как у вас там...

— Так и тебе то же самое придется делать, Санек, — заметил я, уминая уже третью по счету сосиску и поглядывая на часы. Надо бы скоро уже начинать шевелить булками. Училище, конечно, не на другом конце города, но опоздай я хоть на минуту — залета не миновать!

— Это почему это? — напрягся "Левый".

— Армия, Саня, армия... — вздохнул я.

— Ха! Какая армия, "Рог"? — беззаботно отмахнулся Саня и доел последний орешек со сгущенкой, любовно испеченный моей бабушкой. — Я в институт пойду... А там — отсрочка, все дела... Все в ажуре будет! Плоскостопие мне запросто нарисуют. Так что в гробу я видал все эти песни строем и марш на плацу...

Эх, ответить бы сейчас "Левому" насчет "марша на плацу"... За любимое Суворовское я готов был любого порвать! Даже другу не позволил бы так говорить!

Но шестнадцатилетний Саня, сам того не ведая, предрек свое будущее... Еще немного — и начнутся всем известные события в Афганистане.

Я знал уже, что "Левый" не поступит в институт. С треском провалит вступительные экзамены. А все потому, что весь девятый и десятый класс он пинал балду. Шатался по Москве со своими "хиппи", ездил на "собаках" и старательно учил песни "битлов". Плоскостопия у него, несмотря на все его надежды, в военкомате так и не нашли. Парень был абсолютно и совершенно здоров. И ноги, и зрение, и почки, и желудок — хоть в космос запускай!

А посему пришлось Саньке "Левому" прощаться со своей роскошной шевелюрой. Его призвали в ряды доблестной Советской Армии. Проводили мы его, обритого, на вокзал с песнями — когда в Москве уже прошла Олимпиада-80...

А вот встретили... Да лучше и не говорить, как... В общем, Саня "Левый" на всю жизнь остался восемнадцатилетним.

Неужели и сейчас будет так?

А как же братья Белкины? Ведь получилось же у меня переписать их историю! Может, и сейчас получится?

Попробовать однозначно стоит.

Я посмотрел на беззаботно уминающего печеную картошку приятеля и сказал:

— Знаешь, что, Санек... Дело, конечно, твое. Но я бы на твоем месте все ж подстраховался. Хайер хайером, а про тангенсы-котангенсы лучше не забывать. Кто его знает, как жизнь повернется...

Может, приятель и прислушается, может, нет. Его дело. А мое - предупредить.

И, глянув на подаренные в честь дня рождения часы, спохватился:

— Ешки-матрешки! Пора шевелить булками! А то, не ровен час, в училище опоздаю!

***

В понедельник утром весь наш взвод первокурсников стоял на ушах.

— Представляете, мужики! — выпучив и без того вытаращенные глаза, верещал Тимур Белкин — один из "ТТ-шек". — У нас танцы будут! Та-а-нцы!

— П-ф-ф! — небрежно заметил Леха Пряничников. — Тоже мне... Нашли чему учить. Танцульки! Я в Суворовское пошел, чтобы к армии подготовиться! Чтобы стрелять научиться. Трудности преодолевать... И все такое. А тут... какие-то танцы!

— А ты что, "Пряник", до пенсии собрался с подушкой в обнимку спать? — резонно заметил я. — Али по девочкам не соскучился?

Леха задумчиво почесал коротко стриженную макушку, на которой за месяц успели уже отрасти небольшие вихры.

— По девочкам? Ну... я как-то... это... не думал...

— А ты подумай, Лех! — поддержал меня вице-сержант "Батя". — Подумай... Знаешь, как один писатель говорил? "В человеке все должно быть прекрасно...". Вот, к примеру, понравится тебе симпатичная девчонка... И что ты с ней делать будешь?

— П-ф-ф! — снова небрежно усмехнулся Леха. — Подумаешь? Делов-то... В кино позову...

— Вот! — я многозначительно поднял палец. — В кино! А чтобы она с тобой в кино согласилась пойти, надо сначала ее заинтересовать. А как заинтересовать? Правильно! Бережным и обходительным отношением... Без всяких твоих "гы-ы" и "п-ф-ф!".

— Правильно говорите, суворовец! — раздался вдруг хорошо поставленный, громкий и уверенный голос.

Мы обернулись и, уже наученные, мигом вытянулись по стойке "смирно".

В класс вошла она — наша Мария Федоровна. Бывшая балерина, когда-то игравшая все ведущие женские партии в театре.

А сейчас она преподавала в нашем училище бальные танцы...

И не только танцы. Крохотная и худенькая танцовщица пыталась вбить в наши бедовые головы хотя бы какие-то правила этикета. И именно благодаря ей многим из нас, неотесанных чурбанов в жестком пубертате, запертых в казарме, удалось научиться вежливому обращению с противоположным полом... На встрече выпускников я узнал, что некоторые из наших ребят, оказывается, до сих пор женаты на девушках, с которыми познакомились на Суворовском балу.

— А где девчонки? — бодро спросил Димка Зубов. Он уже и забыл, что еще недавно собирался писать рапорт на отчисление по собственному желанию. Влился парень в коллектив.

— Девушки, суворовец! — мигом поправила его Мария Федоровна. — Девушки! А зачем Вам девушки на первом занятии, позвольте поинтересоваться?

— Дык.. это... — неуверенно начал "Зубило". Он, в отличие от Лехи, очень ждал урока танцев. — Танцевать... с девушкой...

— Чтобы танцевать с девушкой, суворовец, — точно офицер, отчеканила балерина, — надо сначала научиться танцевать. Вы хотите девушке ноги оттоптать?

Зубов понуро молчал. А крохотная Мария Федоровна, даже в зрелом возрасте сохранившая идеально стройную фигурку балерины, царственно указала нам всем на стулья...

— Вот ваши партнерши на сегодняшний урок!

Удивленно переглянувшись, мы вздохнули. Но делать было, как говорится, нечего. Понуро поперлись разбирать стулья. А позже я, аккуратно выписывая полукруг со своей деревянной "партнершей", и подумать не мог, что совсем-совсем скоро я вспомню слова Марии Федоровны...