Суворовец. Том 1

Глава 6

И почти сразу же прозвучала другая команда:

— Рота, подъем!

А дальше... А дальше было то, что я, собственно, и ожидал.

— Тумбочки к осмотру! — громогласно скомандовал офицер-воспитатель — майор по фамилии Курский, тяжелой поступью входя в расположение вместе с прапором Синичкой.

Зевающие суворовцы, еще не успевшие продрать толком зенки после просмотра фантастических сновидений о свободном выгуле во дворе и маминых пирожках, выстроились у кровати, открыв дверцы своих тумбочек и стоя навытяжку. Я, разумеется, сделал то же самое. Только дневальный Илюха Бондарев остался на своем посту.

Взводный с Синичкой деловито начали осмотр тумбочек.

Суворовцы обеспокоенно переглядывались, поеживаясь от утреннего холода.

Ясен пень: визиты с утра пораньше ничего хорошего не сулят. Раздачи конфет не ожидается. Офицер с прапором специально наведались аккурат к подъему, чтобы застать нас врасплох и проверить тумбочки на предмет "запрещенки". Очень удобное время. Спросонья никто, конечно, и не вспомнит, что и где прятал. И уж тем более — не успеет перепрятать.

Я огляделся на пацанов, с которыми уже успел подружиться за несколько дней пребывания в училище. Хоть бы не словили себе "залет"! С них, пожалуй, станется. И не потому, что глупые. А потому, что когда тебе пятнадцать, многое по барабану. Будь ты хоть отличником, хоть троечником. Знаю. Сам таким был.

Колян Антонов, в отличие от некоторых, стоял преспокойно. Ну, за этого парня можно не волноваться. Вряд ли у него в тумбочке какая-то "запрещенка" сыщется. Спокойный малец, рассудительный. На рожон не лезет, на неприятности не нарывается. Даже в самоволки, кажись, никогда не бегал. Наверное, оттого, что на год старше всех нас — в школу с восьми лет пошел. А может, просто характер такой.

За все три года, что я провел в Суворовском, у Коляна, кажется, не было ни одного серьезного залета. Даже увалов его почти не лишали. Всего раз или два он в казарме куковать оставался. Разве что самолетик бумажный под ноги Красовской ненароком запустит — только и всего. Ну да разве это залет?

А вот у Димки Зубова, который с Колькой по соседству дрыхнет, кажись, проблемки намечаются. Глаз у меня наметан — за столько-то лет службы в органах! Хоть я нахожусь в теле себя пятнадцатилетнего, а годы службы никуда не делись!

Поэтому я мигом считал — хотя бы по суетливо дергающимся губам и пальцам, которыми Зубов еребил краешки своих труселей, что паренек, кажется, не зря дрожит. О-очень скоро достанется ему на орехи...

— Зубов! — гаркнул взводный.

— Я! — еле слышно ответил Димка по прозвищу "Зубило".

Суворовец дрожал, точно осиновый лист.

— Громче, суворовец! — отчеканил взводный.

— Я! — уже громче отозвался несчастный.

— Что в тумбочке? Показывай!

Димка "Зубило" со вздохом шагнул к своей тумбочке и выгреб содержимое.

— Та-ак... — взводный подцепил кое-что рукой и показал всей казарме.

Раздались нервные смешки.

Взводный покрутил в руках находку и неожиданно спросил:

— Не наедаетесь, суворовец Зубов? В столовой плохо кормят?

Пацаны все так же хихикали. Правда, не все. Братьям Белкиным было не до смеха. Они стояли навытяжку, точно истуканы, и были белее потолка в казарме. Несчастный Тимоха то и дело зыркал на брата, точно говоря ему мысленно: "Ну я же предупреждал тебя!".

— Отставить смех! — рявкнул Синичка.

Суворовцы замолкли. А я еле заметно подмигнул обеим братьям и одними губами прошептал: "Все нормально!".

Тимур, глядя на меня, удивленно вскинул глаза, но ничего не сказал. Только кинул отчаянный взгляд на свой пенал, который виднелся в открытой тумбочке. Я заметил, как руки парня сжались в кулаки.

Вовремя я сигареты успел в окошко выкинуть. Теперь с нашего взвода взятки гладки. Поди теперь докажи, чьи они. Может, вообще у кого-то из офицеров по дороге случайно из кармана выпали.

— Не наедаетесь, Зубов? — повторил вопрос взводный.

— Наедаюсь, товарищ майор! — уже громче отозвался Димка "Зубило", проигнорировав ответ на второй вопрос.

Его худенькое остроносое веснушчатое личико было уже не бледным, а красным, точно пионерский галстук, который юный суворовец Зубов, вступив в комсомол, снял совсем недавно.

Майор снова покрутил в руках то, что нашел в Димкиной тумбочке: добротно сделанную рогатку — хорошо выточенную, гладко отшлифованную, с плотной, хорошо приделанной резинкой. Я, обычный советский мальчишка, чье детство прошло во дворе, мигом понял, что тот, кто делал этот советский "девайс", нехило потрудился.

— А чего же Вы рогатку-то тогда в училище держите, суворовец? Воробьев постреливать да подъедать собрался? — продолжал допрос взводный под уже едва сдерживаемый хохот остальных. — Так в них мяса маловато будет. Вы лучше в лес идите, на куропаток.

Лицо Димки из красного превратилось в багровое. Он опустил голову, пару секунд разглядывал свои пальцы ног, а потом пробормотал:

— Как память, товарищ майор.

И тут я, услышав бесхитростный и честный ответ мальчишки, внезапно словил приступ ностальгии.

Как память...

Есть и у меня такая память... Лежит в коробке дома. Давно лежит. Храню бережно.

Рогатка, сделанная дедом. Калейдоскоп, который мне подарили, когда я пошел в первый класс. Мои вратарские перчатки. Тертые-истертые, но такие любимые. Записка с каракулями, которые я писал в первом классе, старательно высунув язык: "Мама, я зделал все уроки и пашел гулять!". Рисунок: танк с уродливыми гусеницами и подписью: "Папе на 23 февраля!". Другой рисунок — маме на 8 марта. И еще кое-какая мелочь... Оттуда. Из той страны, которой больше нет.

Вроде бы ерундовые вещицы. На барахолке за них и сотенки не дадут. Но рука не поднимется выкинуть. Не в деньгах их ценность.

Просто все это было когда-то со мной. Сначала с мелким пацаненком, потом со школьником, а потом — и с лопоухим суворовцем Рогозиным.

А сейчас по тоненьким матрасом моей панцирной кровати в казарме спрятана моя любимая шайба. Шайба, без которой я не выходил во двор зимой. На ней аккуратным, почти каллиграфическим почерком было написано: "Третьяк". Была она мне так же дорога, как рогатка Димке Зубову.

Эту шайбу мне в начале далеких семидесятых презентовал батя. Я, совсем еще мелкий, тогда валялся дома с простудой и не смог пойти с ним на хоккей. Вот отец и принес мне подарок со стадиона — в утешение, так сказать. Потом, правда, когда я был уже взрослым "летехой" с офицерскими погонами, закончившим институт, мама случайно проговорилась, что шайбу отец сам подписал. Просто чуть изменил почерк, чтобы я не догадался. Написал не своим, размашистым, а мелким, круглым почерком.

А про Третьяка он все выдумал... Хотел подбодрить меня, замотанного в мохеровый шарф и с градусником под мышкой.

Я на отца не обиделся. Он же хотел как лучше. И была мне эта шайба все так же дорога. Даже когда я вырос. А будучи юным пареньком, я и вовсе таскал ее с собой почти везде. Боялся потерять, но упорно таскал. Не знаю, зачем. Просто хотелось. Казалась она мне тогда чем-то невероятно ценным. Еще бы! Сам Третьяк подписал! Пацаны в школе умирали от зависти.

Вот и в училище я с собой эту шайбу прихватил. Как память о внезапно закончившемся детстве. А что? Хоккейная шайба — не сигареты и не рогатка. Но на всякий случай я ее все же спрятал. Правда, не в тумбочку — под матрас.

Поэтому я сразу понял, почему Димка Зубов взял рогатку в училище. Не чтобы пулять из нее камушками и жеваной бумагой. А просто как память. Память о дворовом детстве, которое неожиданно и так быстро закончилось. И для него, и для всех нас, одинаково коротко стриженных пацанов, которые сейчас, поеживаясь, в одних майках и трусах стояли у своих кроватей.

Хочешь, как раньше, вернуться домой из школы в третьем часу дня, зашвырнуть портфель в угол, наскоро навернуть маминого борща, картошечки со сковородки и пулей понестись во двор к пацанам? Не выйдет! Наряды, строевая и, конечно же, самоподготовка. Привыкай, суворовец!

И только какая-безделушка, взятая с "гражданки", напоминает о прежней, вольной, беззаботной жизни.

Но нашему взводному, судя по всему, приступы ностальгии были не знакомы.

— Наряд вне очереди, суворовец Зубов! — скомандовал он.

И, глядя на проштрафившегося парня, добавил еще одну неприятную новость:

— Заступаете в воскресенье дежурным по роте. А игрушку эту я у Вас изымаю. Память вот где должна быть — и он коснулся указательным длинным пальцем Димкиного лба.

Димка вздохнул и обреченно ответил:

— Есть наряд вне очереди!

А взводный с прапором Синичкой тем временем направились к кроватям братьев Белкиных...

***

— Кажись, пронесло! — негромко шепнул Колян. — Уф! Я, хоть и не храню ничего такого, а тоже будто на измене сидел. Страху натерпелся! Боязно было за пацанов! Правду "старики" говорили: нас специально дрючат, чтобы лишних сразу отсеять.

— Угу, — пробормотал я. — Жаль только, "Зубило" с Лапиным в воскресенье в увал не идут. Из нашего взвода уже трое вместе с Першиным в казарме куковать остаются. О! — я с удовольствием облизнулся. — О! Кажись, фрикаделька попалась!

Только что прозвучала команда: "К приему пищи приступить!"

Мы сидели за обедом в столовой и, работая ложками, активно хлебали суп с фрикадельками. Уже успели и на зарядке побегать, и позавтракать, и на несколько уроков сходить.

Утренний шмон благополучно закончился. Домой, на "гражданку", никого не отправили.

Только пара сусликов без "увала" осталась — Димка Зубов да Игорек Лапин. Если Миху не считать, который на третий день пребывания в училище уже лишился увольнения.

Игорек, конечно, учудил — повадился таскать хлеб с маслом и сыром из столовой и в тумбочке на своей полке прятать. Вот и развел у себя в тумбочке филиал столовой, заодно и учебники маслом заляпал.

За это, собственно, он и лишился воскресной прогулки по осенней Москве и встречи с дворовыми друзьями. А заодно Игорек выслушал лекцию прапора Синички о пользе чистоты и о том, что если в казарме появятся тараканы, то вместо ночного сна Лапин их будет ловить собственноручно. И не уснет, пока не поймает всех до единого. Тимур Белкин отделался малой кровью — получил предписание хранить ручки и карандаши в пенале, а не "неизвестно как".

— Да, кстати! — вклинился в разговор худой и длинный Егор Папин по прозвищу "Батя".

Был он таким длинным, что ему даже сшитые на рослого второкурсника суворовские брюки были малы — из-под них выглядывали тощие подростковые щиколотки.

— Андрюх, погоди ты с фрикаделькой! — продолжил Батя. — Я что сказать хотел? А Белкины-то тебе теперь по гроб жизни обязаны! Если бы не ты, шагали бы они уже домой к мамке...

— Ну не по гроб, — деловито сказал я, — это уж ты, Батя, загнул. А пару лишних компотов выпью с удовольствием.

— Угу, — пробормотал Тимур Белкин. — Я уж, признаться, думал, придется вместо завтрака лыжи смазывать.

Снова в мозгу промелькнуло давнее воспоминание: две одинаковых фигурки, согнувшись, шаркают по двору, плетясь вслед за хмурым отцом и держа в руках каждый по сумке с манатками... А мы, пацаны, сгрудившись у окна, смотрим им вслед...

Как хорошо, что этого никогда не будет!

Я ободряюще улыбнулся братьям Белкиным — Тимуру и Тимохе. Они, довольные по уши, тоже улыбнулись мне и продолжили активно хлебать суп. Свои компоты с сухофруктами братья единогласно обещали отдать мне еще перед обедом — в качестве скромной благодарности, после того, как дружно подошли и пожали руки.

— Слушай, Андрюх! — один из близнецов — Тимур Белкин наконец набрался смелости и задал вопрос, который с самого утра его волновал: — Я спросить хотел: ты что, заранее знал, что у нас шмон будет? Как ты вовремя-то успел сига... — тут он осекся и опасливо огляделся на прапора Синичку. А потом, понизив голос до шепота, спросил: — Как ты... эти... успел перепрятать?

— Тоже мне задачка со звездочкой! — пожал я плечами в погонах и одним залпом выдул стакан компота с сухофруктами. А потом продолжил: — Думаешь, ты один такой смекалистый? Решил спрятать на виду, вроде как искать никто не будет? Думал, Синичка со взводным в пенал заглянуть не догадаются? Они в училище, почитай, уже лет пятнадцать служат... И таких, как мы, повидали вагон и маленькую тележку...

— Угу... — виновато скуксился лидер-близнец. — Думал, тумбочки по верхам посмотрят, а потом "нычки" шерстить начнут. А оно видишь как обернулось... Спасибо тебе, Андрюх!

— Забей, — сказал я и выдул еще один бонусный стакан, доставшийся мне в качестве награды за избавление от отчисления.

— А ты откуда знаешь, сколько прапор с Курским в училище? — вклинился Колян.

— У "старшаков" спросил, — отбрехался я уже привычной и гарантированно безопасной фразой.

— Кстати, Андрей! — вдруг оживился Тимур. — А где ты ... эти спрятал?

Елы-палы. Пацан, кажись, не понимает, что по лезвию ходит.

— Нигде не спрятал. В окошко выкинул! — сказал я чистую правду. — И лучше судьбу не испытывай. А то и себя, и брата подставишь... Мой тебе совет: отвыкай смолить! Успеешь еще накуриться!

Я и впрямь еле-еле успел избавиться от "запрещенки": выкинуть папиросы в окно и захлопнуть раму до визита офицера-воспитателя с "Синичкой".

Теперь ничего не докажешь. Мало ли кто бросил. Отпечатки-то снимать не будут.

Тимур недовольно скривился, но потом, видимо, рассудил, что я прав, послушно кивнул и снова уткнулся в свою тарелку.

— Ладно! — пробормотал он. — Пусть "старшаки" покурят за наше здоровье.

***

— Что, пацаны? Свобода? — я, стоя на крыльце Суворовского училища в компании своих новых друзей, с удовольствием вдохнул осенний воздух.

Только что я позавтракал, начистил форму и ботинки, подшил свежий воротничок (пальцы, оказывается, хорошо помнили старые навыки), получил у взводного увольнительную вместе с другими ребятами и вышел на улицу через КПП — твердым шагом, никого не боясь.

Впереди — целый заслуженный "увал". Первый в моей новой жизни. Тот, который в прошлой жизни я пропустил, потому что тогдашний непутевый первокурсник Рогозин задремал в наряде, стоя на "тумбочке". Ну а сегодняшний первокурсник Рогозин выстоял свой наряд с честью и достоинством. А посему имеет право на отдых.

"У солдата выходной, пуговицы в ряд..."

И сегодня я до самого отбоя спать не намерен. "Выпью" весь сентябрьский "увал" до капельки"!

А погода какая — красота! Деревья еще не тронуло желтизной. Нет уже летней жары, но по-прежнему тепло. И одет я по погоде. В мундире и не холодно, и не жарко. Самое то!

— Что, пацаны, кто куда? — деловито спросил Колян Антонов, щурясь от осеннего солнышка. — Я — в Беляево, к мамке. Ух и соскучился я по ее пирогам!

— А мне — в Черемушки, тоже на юг, на оранжевую ветку! — обрадованно воскликнул Илюха Бондарев. — А тебе куда, Андрюх? — повернулся он ко мне.

"Куда, куда?" — чуть было не сорвалось у меня с языка. — "На Юго-Западную! Будто не знаешь!".

Конечно, взрослый, жилистый, полысевший и полноватый офицер Бондарев прекрасно знал, где я живу. Не один вечерок мы провели с ним в моей холостяцкой хате за обычными мужскими разговорами: про рыбалку, машины и, конечно, прекрасный пол. Помнится, после громкого и скандального развода со своей благоверной, который случился лет этак ...дцать назад, Илюха даже кантовался у меня несколько месяцев — пока искал себе съемное жилище.

Но теперешний беззаботный пятнадцатилетний суворовец Бондарев по кличке "Бондарь", конечно, ничего об этом не знает. Мы с ним только на вступительных познакомились. Он не то что жениться и развестись — еще даже поцеловаться с девчонкой, наверное, не успел.

— На "Юго-Западную", Бондарь! — деловито сказал я. — Мне на другую ветку. Кстати, пацаны, скоро "Бабушкинскую" открыть должны. Тут, поблизости... Говорят, вот-вот... А пока айда на остановку! Потом в метро пересядем!

Дружной гурьбой, затерявшись в толпе других довольных суворовцев, радующихся долгожданному "увалу", мы двинулись к автобусной остановке. Указ прапора Синички — ни за что не садиться в общественном транспорте — помнили все!

— Если какой-нибудь шкет гражданский место бабушке случайно не уступит — никто и не заметит! — втолковывал он нам, нетерпеливо поглядывавшим на часы в ожидании увольнения. — А если суворовец — пятно на все училище! Так что ни-ни!

Садиться и так не хотелось. Я, встав у заднего окна лупоглазого "ЛиАза", снял фуражку, прилип лбом к стеклу, ловил на себе заинтересованные взгляды девочек и глазел, глазел на ту самую Москву семидесятых. Какая же она все-таки красивая! И Собянина не надо, чтобы хорошеть!

На пересадочной станции мы с моими новыми друзьями разделились. Илюха Бондарев поехал к себе, в Новые Черемушки. В родительскую квартиру, откуда его пока еще не выгнала супруга. Некому пока выгонять. Илюхина жена сейчас в школу ходит, кудри на бумажные бигуди крутит и песенки Софии Ротару слушает. А еще не целованный Илюха живет в Черемушках с мамкой. Точнее, жил. Теперь его дом, как и мой - казарма.

Колян тоже двинул на оранжевую ветку. Ему надо было ехать аж до самой конечной — станции "Беляево". Ну а другие мои приятели — Димка "Зубило" вместе с детдомовцем Михой Першиным и Игорьком Лапиным — остались в казарме, отрабатывать свои "залеты".

Я неспешно поехал к себе домой — на "Юго-Западную".

Увал суворовца, конечно, не резиновый. Но торопиться не хотелось вовсе.

Я даже пропустил несколько поездов в метро. Просто стоял на платформе и смотрел, смотрел на проезжающие поезда и старое табло, на людей с книгами и журналами вместо в руках... Вот какой-то паренек в синей школьной форме увлеченно читает журнал "Юный техник"... Симпатичная старшеклассница залипла в книгу "Четвертая высота"... Про Гулю Королеву. Знаю-знаю, читал... А вот бабуля какая-то шарфик вяжет, едва заметно одними губами считая петли.

Фото: https://moscowchronology.ru/metro_70s.html

А доехав до станции метро "Юго-Западная", я не спеша поднялся вверх по эскалатору и "вынырнул" на знакомую и в то же время совершенно другую улицу.

Временами мне даже хотелось ущипнуть себя за худое запястье, высовывающееся из-под новехонькой суворовской формы. Иногда мне все еще казалось, что я сплю.

Добравшись до места дислокации, я поднялся на третий этаж своего дома, сунул руку в карман, нашел свои ключи и, все еще немного удивляясь происходящему, повернул их в замочной скважине.

Дверь, обитая кожей "молодого дерматина", со скрипом распахнулась.

— Андрюшенька! — раздался знакомый до боли голос.

Голос, который я не слышал уже больше десяти лет.