Шрам: ЧЗО

Глава 20

Год закончился в субботу. Триста шестьдесят пять дней пролетели — медленно и быстро одновременно. Каждое утро тянулось вечность, но оглянулся — и всё уже позади.

Пьер сидел в шахте, смотрел на календарь, прибитый к стене. Зачёркнутые даты, одна за другой. Триста шестьдесят пять крестиков. Последний поставил сегодня утром. Рука дрогнула — непривычно как-то. Больше зачёркивать нечего.

Собаки лежали рядом кучей. Мать постарела заметно — шерсть поседела, морда в шрамах, дышит тяжелее. Щенки выросли, теперь сами почти взрослые псы. Пятеро, все с глазами — видят мир, который мать никогда не видела. Смотрели на него сейчас, ждали команды. Привыкли за год. Он кормил, защищал, водил на охоту. Стал вожаком стаи.

Легионер поднялся, взял рацию. Повертел в руках. Набрал частоту. Долго держал кнопку, не нажимая. Потом всё-таки нажал.

— Крид, Шрам. На связи.

Минута тишины, только треск помех. Потом голос — хриплый, знакомый. Виктор Крид. Тот самый, что завербовал его год назад в том киевском баре.

— Шрам. Давно не слышались. Как дела?

— Дела нормально. Контракт закрываю. Год вышел.

— Уже? — В голосе удивление. — Чёрт, быстро пролетело.

— Очень быстро.

Пауза. Шум помех, треск статики, где-то далеко гудит генератор.

— Ясно, — сказал Крид. — Контракт закрыт. Ты свободен, солдат. Деньги все переведены — тридцать тысяч в месяц, двенадцать месяцев, итого триста шестьдесят. Плюс бонусы за выполненные спецзадачи. В сумме четыреста десять тысяч евро вышло. Верно?

— Верно.

— Все ушли на лечение. Оля получила каждый цент. Лечилась в Берлине, клиника первоклассная. Я связывался с ними позавчера, разговаривал с главврачом. Говорят — ремиссия. Рак отступил. Анализы чистые, метастазов нет. Ещё полгода наблюдения для уверенности, но прогноз у врачей отличный.

Пьер закрыл глаза. Услышал слова, но не сразу поверил. Прокрутил в голове ещё раз. Ремиссия. Рак отступил. Анализы чистые.

— Она жива?

— Жива. И поправляется неплохо. Волосы отросли, вес набирает, цвет лица здоровый. Врачи удивляются, говорят — такая агрессивная форма редко даёт такую ремиссию. Твоя девчонка боец, Шрам. Настоящий боец.

Легионер открыл глаза, уставился в потолок шахты. Бетон серый, трещины паутиной, ржавые подтёки. Год смотрел на этот чёртов потолок. Каждое утро, открывая глаза. Думал — доживёт ли Оля до завтра. Доживёт ли он сам до вечера.

Дожили оба.

— Спасибо, — выдавил он.

— Не за что благодарить. Ты отработал контракт честно, по-мужски. Задачи выполнил все, не сбежал, не сдох, не сломался. Синдикат тебе ничего больше не должен, и ты нам тоже. Мы в полном расчёте. Хочешь уйти на гражданку — уходи, никто не держит. Хочешь остаться — предложим новый контракт. Условия обсудим.

— Не знаю пока. Думать надо.

— Думай сколько нужно. Торопить не буду. Связь держи. Если решишь остаться — позвони, поговорим о цифрах. Снайперы твоего уровня на дороге не валяются, за тебя побьются.

— Хорошо. Позвоню, если решу.

— Удачи, Шрам. Ты крепкий боец, профи. Было приятно работать с тобой.

— Взаимно.

Рация зашипела и замолчала. Пьер выключил её, положил на стол. Посмотрел на собак. Те смотрели в ответ, молчали, ждали.

— Контракт закончен, — сказал он вслух. — Мы свободны, кажется.

Собаки завиляли хвостами дружно. Не поняли слов, но интонацию уловили точно. Радость, облегчение, что-то хорошее.

Легионер встал, надел куртку, взял «Сайгу». Проверил патроны машинально. Артефактный нож на поясе — уже привычный, родной. Вышел на поверхность. Собаки потянулись следом — все шестеро. Мать впереди, щенки гуськом за ней.

На улице серо и мокро. Небо затянуто тучами плотно, моросит противный осенний дождь. Воздух холодный, пахнет сыростью, гнилыми листьями и металлом. Дозиметр стрекотал тихо и ровно — сто микрорентген. Фон привычный, почти домашний уже.

Пьер пошёл в лес. Рыжий лес, мёртвые деревья-скелеты, иголки хрустят под ботинками. Дождь усилился, капли забарабанили по куртке настойчивее. Он шёл медленно, без цели. Некуда торопиться больше. Время перестало давить. Впервые за год.

Год в Зоне. Триста шестьдесят пять дней выживания. Убил тридцать четыре мутанта — считал поначалу, потом перестал. Семь человек — этих помнит каждого. Выполнил двадцать один заказ от синдиката. Заработал четыреста десять тысяч евро. Спас Олю от смерти.

Цель достигнута. Миссия выполнена.

И что теперь, блядь?

Он остановился посреди леса, задрал голову вверх. Небо серое и низкое, дождь хлещет безжалостно. Деревья стоят как покойники — голые, чёрные, безжизненные. Тишина мёртвая. Только шум дождя, ровный стрёкот дозиметра на шее, тяжёлое дыхание собак.

Оля жива. Поправляется каждый день. Ждёт его там, в Берлине. Наверное. Хотя может и не ждёт — он же заставил её лечиться против воли, сломал её выбор. Может, ненавидит теперь люто. Может, простила уже. Хрен знает.

Но жива. Дышит, ходит, живёт. Это главное, да?

А он сам? Что с ним стало?

Год в Зоне переделал напрочь. Убивал каждую неделю, иногда чаще. Людей, тварей — перестал различать давно. Выстрел, падает труп, приходят деньги. Механика чистая. Привык быстро. Перестал чувствовать что-либо. Совесть окончательно сдохла где-то на третьем месяце — устала кричать в пустоту.

Теперь что делать? Вернуться к мирной жизни? Какой нахрен мирной? Кем работать — охранником в супермаркете? Телохранителем для толстых бизнесменов? Наёмником в очередной грязной войне?

Мирная жизнь для таких как он просто не существует. Легион выковал железо, Зона закалила сталь. Получился инструмент. Острый, надёжный, смертельно эффективный.

Инструменту не нужна мирная жизнь. Инструменту нужна работа, применение, цель.

Но Оля… Она не инструмент, она живой человек. Хочет жить нормально, любить, строить будущее, рожать детей. А он? Может ли дать ей это? Способен ли стать человеком снова?

Не знает. Честно не знает.

Дюбуа присел на корточки прямо в грязи, погладил мать-собаку по мокрой голове. Та лизнула его руку шершавым языком, тихо скулила. Чуяла — хозяин не в себе. Что-то не так с вожаком.

— Что мне делать, а? — спросил он вслух у собаки. — Уйти отсюда или остаться?

Собака молчала, конечно. Ответов не было. Только дождь, только лес, только пустота вокруг.

Уйти — значит вернуться к Оле. Попытаться стать нормальным снова. Забыть Зону, смыть кровь, похоронить убийства. Жить как миллионы людей — работа, квартира, семья, выходные на диване. Скучно до тошноты. Безопасно до противного. Правильно по всем меркам.

Остаться — значит продолжить путь. Новый контракт, новые задачи, новые смерти на счету. Опасно каждый день. Интересно всегда. Привычно до боли.

Уйти — предать самого себя, убить то, кем стал. Остаться — предать Олю, убить её надежду на нормальную жизнь.

Выбор хреновый. Проигрышный с обеих сторон. Но выбирать всё равно придётся.

Легионер поднялся, стряхнул грязь с колен, пошёл дальше по лесу. Лес молчал мёртво, дождь лил упорно. Собаки плелись следом молча, терпеливо, преданно до конца.

Он вспомнил Шакала. Тот сделал выбор — остался в Зоне, выбрал свободу. Построил свою маленькую империю на мосту. Счастлив по-своему, на свой странный лад. Один как палец, но свободен как ветер.

Вспомнил Лебедева. Тот тоже выбрал — науку, познание, творение. Создаёт страшное оружие, изучает опасную Зону. Рискует каждый день. Одержим работой до потери пульса. Но жив, горит изнутри.

Вспомнил Диего. Тот не успел выбрать вообще ничего. Пошутил не вовремя про мать гиганта, получил рельсой по черепу. Сдох за секунду. Даже понять не успел, что умирает.

Все выбирают по-разному. Все живут по-своему. Все умирают одинаково — быстро и окончательно.

А он? Как выберет? Кем станет?

Дюбуа дошёл до края леса, вышел на открытую поляну. Остановился, глядя вдаль. Впереди поле бурое, за полем город мёртвый. Серые коробки-призраки, пустые глазницы окон. Там он завалил разумного гиганта месяц назад. Там брал образцы для профессора, резал гнилое мясо в перчатках. Там что-то закончилось в нём окончательно, а что-то другое началось.

Или не новое началось. Просто старое продолжилось, приняв другую форму. Война никогда не заканчивается по-настоящему. Она просто меняет декорации, костюмы, названия. Суть остаётся.

Легионер медленно развернулся, пошёл обратно. К базе, к шахте, к собакам и пустым дням. Решение ещё не созрело в голове. Но торопиться некуда. День есть, два, неделя целая. Можно подумать спокойно.

Оля ждёт где-то там, в тёплом Берлине. Или не ждёт вовсе. Узнает, когда наберётся смелости позвонить.

Если наберётся.

А может, не позвонит никогда. Может, возьмёт новый контракт у Крида. Ещё один год в Зоне, потом ещё один. Или навсегда останется — Зона принимает всех, кто приходит. Но не отпускает почти никого.

Он шёл по рыжему лесу, насквозь мокрый, до костей усталый, глубоко задумчивый. Год закончился резко. Новый не начался ещё. Пауза странная. Тишина неудобная между актами спектакля.

Что будет дальше — не знает.

Но узнает скоро. Обязательно узнает. Выбор сам придёт или он сделает его насильно.

Дождь хлестал по лицу. Лес стоял молчаливым свидетелем. Собаки шли по пятам верно.

Шрам возвращался домой.

В шахту под землю. Не в Киев к людям.

Пока в шахту.

Только пока.

Может быть.

Решение пришло через три дня. Не озарением, не внезапно. Просто однажды утром проснулся и понял — пора. Надо ехать к Оле. Попытаться хотя бы. Если не получится жить нормально, вернётся. Зона никуда не денется.

Пьер начал собираться методично. Вещей накопилось немного — год в Зоне не располагает к накопительству. Форма, сменная одежда, снаряжение. Винтовку СВ-98 оставил на базе — передал в оружейную, зачем ему снайперка в Берлине. «Сайгу» тоже. UMP45 разобрал, спрятал в тайник под полом шахты. На всякий случай. Вдруг пригодится когда-нибудь.

Кольт взял с собой. И артефактный нож. Эти не оставишь — слишком ценные, слишком личные. Запаковал в рюкзак, на дно, под одежду.

Собаки смотрели, как он складывает вещи. Мать скулила тихо, беспокойно. Понимала — хозяин уходит. Насовсем.

— Не ссы, — сказал он ей, почесав за ухом. — Лукас присмотрит. Я с ним договорился. Будете жить здесь, на базе. Кормить будут, защищать. Нормально устроитесь.

Мать лизнула руку, легла обратно. Не верила, но смирилась. Щенки копошились рядом, играли друг с другом. Им всё равно пока.

Легионер закончил сборы к обеду. Рюкзак неподъёмный — килограммов двадцать. Всё что нажил за год. Смешно мало.

Пошёл прощаться.

Первым нашёл Лукаса. Бразилец сидел в командном блоке, писал отчёты. Увидел Пьера в дверях, кивнул.

— Шрам. Что случилось?

— Ухожу. Контракт закончен. Хотел попрощаться.

Лукас отложил ручку, снял очки.

— Серьёзно? Уходишь совсем?

— Совсем. В Берлин. К женщине.

— К той, ради которой год здесь отработал?

— К ней.

Бразилец встал, подошёл, протянул руку. Пожали крепко, по-мужски.

— Удачи, снайпер. Ты хороший боец был. Лучший в группе. Диего бы гордился.

— Диего был идиотом.

— Да. Но нашим идиотом. — Лукас усмехнулся грустно. — Береги себя там, в мирной жизни. Она опаснее Зоны по-своему.

— Постараюсь.

— И если не приживёшься, не тяни — возвращайся. Работа всегда найдётся. Таких как ты мало.

— Спасибо. Учту.

Вышел из блока, пошёл дальше.

Лебедева нашёл в лаборатории. Профессор возился с микроскопом, что-то бормотал себе под нос. Услышал шаги, обернулся.

— Шрам? Что-то случилось?

— Ухожу. Контракт закончен. Решил попрощаться.

Лебедев снял очки, протёр линзы. Надел обратно, посмотрел внимательно.

— В Берлин? К девушке?

— Да.

— Понятно. — Профессор подошёл, положил руку на плечо. Жест непривычный для него. — Слушай, Шрам. Ты хороший человек. Надёжный, честный. Мне было приятно работать с тобой. Если что-то понадобится там — звони. Помогу чем смогу.

— Спасибо, профессор. Мне тоже было… интересно. Твои эксперименты, оружие. Открыл глаза на многое.

— Артефактный нож береги. Второго такого нет. И не показывай никому, если возможно. Это опасная вещь в неправильных руках.

— Понял. Буду осторожен.

Лебедев вернулся к столу, достал из ящика пузырёк. Маленький, с мутной жидкостью внутри.

— На. Возьми. Это сыворотка, улучшенная версия. Если получишь серьёзное ранение — введи внутримышечно. Поможет. Не так эффективно как та первая, но жизнь спасёт.

Легионер взял пузырёк, спрятал в карман.

— Спасибо.

— Не за что. Удачи там, в мирном мире. Хотя что-то мне подсказывает — ты вернёшься. Зона не отпускает таких как ты.

— Может, не отпускает. Посмотрим.

Шакала нашёл на мосту. Сидел у костра с десятком бойцов, пил самогон, травил байки. Увидел Пьера, лицо расплылось в улыбке.

— Шрам! Брат! Садись, выпьем!

— Не могу. Ухожу. Хотел попрощаться.

Улыбка погасла. Шакал поднялся, отошёл в сторону, махнул рукой — пойдём отдельно. Отошли от костра, остановились у перил моста.

— Серьёзно уходишь?

— Серьёзно.

— Насовсем?

— Попробую. Увижу как пойдёт.

Шакал достал флягу, протянул. Пьер выпил, вернул. Шакал допил сам, швырнул пустую в реку.

— Слушай, брат, — сказал он тихо. — Ты мне как родной стал за этот год. Мало кто понимает меня так, как ты. Мало с кем базарить можно по-человечески. Будет не хватать, честно.

— И мне будет не хватать. Ты хороший мужик, Шакал. Честный. Странный, но честный.

— Береги себя там. Мирный мир жестокий, поверь. Тут хоть всё ясно — кто враг, кто друг, кто сильнее. Там всё замаскировано, все улыбаются, а за спиной нож готовят. Не расслабляйся.

— Не расслаблюсь.

Шакал обнял его крепко, по-братски. Хлопнул по спине несколько раз.

— Если что — возвращайся. Мост мой, всегда пропущу. Всегда дам людей, оружие, самогон. Ты свой.

— Спасибо, Шакал. Ты тоже береги себя. Империю строишь — много врагов будет.

— Будут. Но я справлюсь. Я же Шакал. — Усмехнулся, золото блеснуло. — Иди, брат. И помни — Зона ждёт. Всегда ждёт.

До Берлина добирался сутки. Из Зоны на базу корпорации — «Уралом». Оттуда в Киев — служебным джипом. Из Киева в Берлин — самолётом. Билет купил сам, на свои деньги. Первый раз за год потратил что-то на себя.

Самолёт взлетел вечером. Пьер сидел у иллюминатора, смотрел вниз. Украина уплывала под крылом — поля, леса, города. Где-то там внизу Зона. Серое пятно на карте, мёртвое сердце страны.

Рядом сидела женщина, лет сорока, ухоженная, в деловом костюме. Листала журнал, попивала вино, болтала по телефону. Смеялась часто, громко. Раздражала до зубовного скрежета.

Легионер смотрел на неё и не понимал. Как можно так жить? Беспечно, легко, не думая о смерти? Она смеётся, а где-то в Зоне сейчас кто-то умирает. Медленно, мучительно, в радиоактивной грязи. И ей плевать. И всем плевать.

Мирный мир. Безопасный мир. Чужой мир.

Самолёт приземлился ночью. Берлин встретил дождём — мелким, противным, холодным. Легионер вышел из аэропорта, вдохнул воздух. Чистый. Без радиации, без запаха гнили, без привкуса металла.

Слишком чистый. Неправильный. Мёртвый.

Он поймал такси, назвал адрес клиники. Ехал молча, смотрел в окно. Берлин светился огнями — яркими, тёплыми, живыми. Люди гуляли по улицам, смеялись, целовались. Кафе работали, музыка играла, жизнь кипела.

А ему хотелось блевать.

Слишком много жизни. Слишком ярко. Слишком громко. Слишком безопасно. Организм не понимал, не принимал. Год в Зоне перенастроил инстинкты. Теперь нормальным казалось другое — тишина, опасность, готовность умереть каждую секунду.

Такси остановилось у клиники. Пятиэтажное здание, белое, чистое, с подсветкой. Пьер расплатился, вышел. Постоял, глядя на вход. За этой дверью Оля. Живая, здоровая, ждущая.

Наверное.

Он сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Дошёл до двери. Толкнул. Зашёл внутрь.

Холл просторный, светлый. Пахло антисептиком и цветами. У ресепшена сидела девушка, улыбалась приветливо.

— Добрый вечер. Чем могу помочь?

— Ольга Мельник. Пациентка. Хочу увидеть.

— Минутку. — Девушка застучала по клавиатуре. — Ольга Мельник, онкология, палата триста двенадцать. Сейчас ночь, посещения ограничены. Вы родственник?

— Да, — солгал он. — Муж.

— Понятно. Проходите. Третий этаж, направо. Но недолго, пожалуйста. Пациентка должна отдыхать.

— Спасибо.

Он пошёл к лифту. Нажал кнопку. Двери открылись беззвучно. Зашёл внутрь. Зеркало на стене отразило незнакомца — худой мужик в помятой куртке, с усталым лицом, с мёртвыми глазами. Это он?

Лифт поднялся. Третий этаж. Двери открылись. Коридор длинный, стерильный, с белыми стенами. Палата триста двенадцать — в конце.

Пьер шёл медленно. Каждый шаг давался тяжело. Рука сама потянулась к поясу, где обычно висела кобура. Но Кольт в рюкзаке, внизу, в камере хранения аэропорта. Здесь оружие не нужно.

Но он чувствовал себя голым без него.

Дошёл до палаты. Номер триста двенадцать. Дверь приоткрыта. Свет внутри мягкий, приглушённый.

Он толкнул дверь. Зашёл.

Палата маленькая, уютная. Кровать у окна. На кровати женщина. Спит. Волосы короткие, светлые, отросли после химии. Лицо бледное, но живое. Дышит ровно, спокойно.

Оля.

Живая.

Легионер стоял у двери, смотрел. Год не видел. Год работал, убивал, зарабатывал деньги. Ради неё. Ради этого момента.

И сейчас, глядя на неё спящую, чувствовал… пустоту.

Не радость. Не облегчение. Не любовь.

Пустоту.

Что-то сломалось в нём за этот год. Что-то важное, человеческое. Зона выжгла, выскребла, выбросила. Остался инструмент. Механизм. Машина для убийств.

Машина не умеет любить.

Оля пошевелилась, открыла глаза. Увидела его. Не сразу узнала — всматривалась, моргала.

— Пьер?

Голос слабый, хриплый от сна.

— Я.

— Ты… вернулся?

— Вернулся.

Она села на кровати, прикоснулась рукой к груди. Смотрела на него широко раскрытыми глазами. В них страх, радость, непонимание — всё вперемешку.

— Ты… другой. Совсем другой.

— Да. Другой.

— Что с тобой случилось там?

Он молчал. Что ответить? Как объяснить? Слов не было. Только пустота, холод, ощущение чужеродности всего вокруг.

Мирный воздух давил на лёгкие. Душил медленно, методично. Как яд.

— Я не знаю, смогу ли остаться, — сказал он наконец. — Я попробую. Но не обещаю.

Оля смотрела на него долго. Потом кивнула медленно.

— Я понимаю. Я знала. Когда ты уходил тогда, я знала — вернётся другой человек. Или не вернётся совсем.

— Прости.

— Не надо извиняться. Ты спас меня. Я жива благодаря тебе. Что бы ни случилось дальше — я благодарна.

Он подошёл, сел на стул у кровати. Взял её руку. Тёплая, живая, слабая.

— Я попытаюсь, — повторил он. — Честно попытаюсь быть нормальным. Но если не получится…

— Тогда уходи, — закончила она. — Не мучай себя и меня. Уходи и делай то, что должен. Я переживу.

Они сидели молча. Держались за руки. Два человека, между которыми пропасть. Годовая пропасть, заполненная смертью, кровью, Зоной.

Пьер понимал — не выйдет. Не приживётся здесь. Мирный мир отторгает его, как чужеродный орган. Слишком яркий, слишком громкий, слишком безопасный.

Яд.

Медленный, сладкий, убивающий яд.

Зона ждёт. Всегда ждёт. И он вернётся туда. Скоро. Может, через неделю. Может, через месяц.

Но вернётся.

Потому что там дом. Там он живой. Там он нужен.

А здесь… здесь он просто призрак.

Призрак войны в мире мира.

Оля заснула, держа его за руку. Пьер сидел, смотрел в окно. За стеклом Берлин сверкал огнями.

Красиво.

Чужое.

Смертельно чужое.

Утром Оля проснулась первой. Пьер спал на стуле, откинув голову на спинку, рука всё ещё держала её ладонь. Спал чутко — при малейшем движении глаза открывались, сканировали комнату, потом снова закрывались. Инстинкт.

Она смотрела на него долго. Лицо постарело — морщины глубже, щетина густая, шрам новый на виске. Руки жёсткие, в ссадинах. Тело похудело, но стало жилистым, крепким. Год в Зоне переделал его физически.

Но не только физически. Глаза изменились. Раньше в них была жизнь — искра, тепло, эмоции. Теперь пустота. Холодная, настороженная, мёртвая. Глаза солдата. Или хищника.

— Ты проснулась, — сказал он, не открывая глаз.

— Откуда знаешь?

— Дыхание изменилось. И рука напряглась.

Открыл глаза, посмотрел. Она улыбнулась слабо.

— Паранойя?

— Осторожность. В Зоне по-другому нельзя.

Он встал, размял затёкшую шею. Подошёл к окну, выглянул. Утро серое, дождь кончился, небо затянуто облаками. Улицы оживают — люди идут на работу, машины ползут в пробках.

— Хочешь кофе? — спросила Оля.

— Хочу.

Она нажала кнопку вызова. Через минуту зашла медсестра — молодая, улыбчивая.

— Доброе утро, Ольга. Как самочувствие?

— Хорошо. Можно два кофе?

— Конечно. Сейчас принесу.

Медсестра вышла. Пьер вернулся к кровати, сел обратно на стул.

— Врачи говорят, через неделю выпишут, — сказала Оля. — Ремиссия стабильная, анализы отличные. Надо будет раз в месяц приезжать на проверку, но жить можно нормально.

— Куда поедешь?

— Не знаю. У меня квартира в Киеве осталась. Съёмная, договор на год. Наверное, туда.

— Одна?

— А как ещё? — Она посмотрела на него внимательно. — Ты же не останешься, правда?

Он молчал. Не хотел врать. Она и так всё понимала.

— Попробую, — сказал наконец. — Хотя бы недели две. Увижу, как пойдёт.

— И если не пойдёт?

— Уйду. Но сейчас попробую.

Медсестра принесла кофе — два стакана, пластиковые, с крышками. Больничный кофе, водянистый, но горячий. Пьер выпил залпом, обжёгся, не заметил. Оля пила маленькими глотками, смотрела на него поверх стакана.

— Расскажи, — попросила она. — Как там было? В Зоне?

— Опасно. Грязно. Холодно.

— И всё?

— Что ещё сказать?

— Много чего. Что ты делал, с кем общался, что видел. Я год представляла, как ты там, и ничего не знала. Расскажи хоть что-нибудь.

Он задумался. С чего начать? Как объяснить Зону человеку, который там не был? Невозможно. Как объяснить войну тому, кто жил в мире.

— Я работал наёмником, — начал он медленно. — Корпоративная база, группа бойцов. Охраняли объекты, ходили в рейды, зачищали территории. Опасно, но платили хорошо.

— Убивал?

— Да. Мутантов больше. Людей меньше, но тоже.

— Много?

— Достаточно.

Оля опустила взгляд. Пальцы сжали стакан крепче.

— Я не осуждаю, — сказала она тихо. — Понимаю, что по-другому нельзя было. Просто… тяжело представить тебя таким. Ты раньше не был жестоким.

— Не был. Стал. Зона меняет. Хочешь выжить — приходится меняться.

Она кивнула, не глядя на него.

Они помолчали. За окном город оживал всё сильнее — гудки машин, голоса людей, лай собак. Жизнь шла своим чередом, не зная о Зоне, о Пьере, о том, что он прошёл там.

— Но были и хорошие моменты, — добавил он неожиданно. — Нашёл собак. Слепых мутантов. Одна была беременная, родила щенков. Я помог, принял роды. Все выжили, щенки оказались не слепые. Жили со мной в шахте весь год.

Оля подняла глаза, улыбнулась слабо.

— Собаки? Серьёзно?

— Серьёзно. Шестеро. Мать и пятеро щенков. Охраняли, грели, составляли компанию. Без них было бы тяжелее.

— Где они сейчас?

— Остались на базе. Лукас присмотрит. Обещал.

— Жалко их?

— Да. Жалко. Привык за год.

Оля протянула руку, коснулась его щеки. Погладила осторожно, будто боялась спугнуть.

— Ты не полностью потерял человечность, — сказала она мягко. — Раз о собаках заботился. Значит, ещё не всё потеряно.

Он не ответил. Не знал, что сказать. Может, она права. Может, нет. Собаки — это другое. Они не судят, не требуют, не ждут ничего, кроме еды и защиты. С людьми сложнее.

— Пойдём погуляем, — предложила Оля вдруг. — Врачи разрешают мне выходить на час-два. Свежий воздух полезен. Покажешь мне Берлин?

— Я сам первый раз здесь.

— Тогда посмотрим вместе. Как туристы.

Он задумался. Гулять по городу, смотреть достопримечательности, вести себя нормально — всё это казалось нереальным, чужим. Но Оля смотрела с надеждой. Хотела хоть немного времени с ним, нормального, человеческого.

— Хорошо, — согласился он. — Пойдём.

Оделись тепло — на улице градусов десять, ветер пронизывающий. Оля надела пальто, шарф, шапку. Выглядела хрупкой, но глаза горели. Впервые за месяцы выходит из больницы просто так, не на процедуры.

Вышли из клиники, пошли наугад. Берлин встретил неприветливо — серое небо, мокрые тротуары, толпы равнодушных людей. Но Оля улыбалась, смотрела по сторонам с любопытством.

— Красивый город, — сказала она. — Чистый.

— Да. Чистый.

Они дошли до парка. Деревья голые, трава жухлая, лавочки мокрые. Но тихо, спокойно. Сели на лавочку, несмотря на сырость. Оля прижалась к нему, положила голову на плечо.

— Холодно, — сказала она.

Пьер обнял её, прижал ближе. Делился теплом. Она дышала ровно, глаза закрыты, лицо расслаблено. Впервые за год расслаблена полностью.

— Я скучала, — прошептала она. — Каждый день. Боялась, что не вернёшься. Что умрёшь там и я не узнаю. Просто однажды перестанут приходить деньги, и всё.

— Не умер. Вернулся.

— Я знаю. Спасибо.

Они сидели долго. Люди проходили мимо — парочки, старики с собаками, мамы с колясками. Никто не обращал внимания. Обычная пара на лавочке, обнимаются, греются.

Но Пьер чувствовал себя чужим. Все эти люди живут в другом мире. Безопасном, предсказуемом, скучном. Они не знают, что такое просыпаться с мыслью «доживу ли до вечера». Не знают запах гниющего мутанта, звук выстрела в упор, тяжесть тела, которое несёшь с поля боя.

Они другие. И он другой.

— О чём думаешь? — спросила Оля, не открывая глаз.

— Ни о чём.

— Врёшь. Лицо напряжённое.

— Думаю, что не умею так жить. Спокойно, без опасности. Организм не понимает. Ждёт подвоха постоянно.

— Привыкнешь. Дай время.

— Может быть.

Хотя он не верил. Год в Зоне изменил слишком сильно. Инстинкты перенастроились. Адреналин стал нормой. Без него пусто, скучно, мертво.

Но сейчас, сидя на лавочке с Олей, чувствовал что-то. Не любовь — она выгорела или никогда не существовала. Но привязанность. Ответственность. Долг, что ли.

Он вернулся ради неё. Попытается остаться ради неё. Хотя бы попытается.

— Пойдём дальше, — предложила Оля, поднимаясь. — Замёрзла сидеть. Подвигаемся.

Пошли по парку, держась за руки. Она рассказывала о лечении — врачи, процедуры, побочные эффекты. Тошнота, слабость, выпадение волос. Страх каждый раз перед анализами — вдруг рак вернулся. Но не вернулся. Ремиссия держится.

Пьер слушал молча, кивал. Его история была другой — выстрелы, трупы, радиация. Но рассказывать не хотел. Зачем? Она и так понимает, что было тяжело. Детали не важны.

Они дошли до кафе — маленького, уютного, с витриной полной пирожных. Оля остановилась, посмотрела с тоской.

— Пойдём зайдём? Хочу нормального кофе. И пирожное. Сто лет не ела сладкого.

— Пойдём.

Зашли. Тепло, пахнет выпечкой и корицей. Несколько столиков, тихая музыка, бариста за стойкой улыбается.

Сели у окна. Заказали два капучино и эклер для Оли. Официантка принесла быстро, ушла.

Оля откусила пирожное, закрыла глаза от удовольствия.

— Боже, как вкусно. Забыла уже вкус нормальной еды. В больнице всё пресное, диетическое.

Пьер пил кофе, смотрел на неё. Она ожила — щёки порозовели, глаза блестят, улыбается искренне. Год назад умирала. Сейчас живёт. Его работа. Его деньги. Его убийства сделали это возможным.

Странная мысль. Кого-то убил — кто-то выжил. Баланс? Справедливость? Хрен знает.

— Ты совсем не ешь, — заметила Оля. — Не голоден?

— Не особо.

— Хоть кофе допей. Хороший же.

Допил послушно. Действительно хороший. Лучше, чем в Зоне. Там кофе был растворимым, горьким, мерзким.

Оля доела эклер, облизала пальцы, вытерла салфеткой.

— Спасибо, — сказала она. — За всё. За лечение, за год, за то что вернулся. Я знаю, как тяжело тебе сейчас. Вижу. Но ты здесь, со мной. И это много значит.

— Я обещал. Выполняю обещания.

— Не только поэтому. Ты хороший человек, Пьер. Даже после всего. Не забывай это.

Он не ответил. Не верил. Хорошие люди не убивают семь человек хладнокровно. Не разрезают трупы на образцы. Не чувствуют пустоту там, где должна быть любовь.

Но Оле нужна эта вера. Нужно думать, что он герой, спаситель, любящий человек. Пусть думает. Ему всё равно.

Они вышли из кафе, пошли обратно к клинике. Оля устала — шла медленно, дышала тяжелее. Болезнь ещё отступила не полностью, силы не вернулись.

У входа в клинику остановились.

— Спасибо за прогулку, — сказала она. — Давно так хорошо не было.

— Не за что.

— Ты придёшь завтра?

— Приду.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она поцеловала его. Быстро, робко, в губы. Потом ушла внутрь, помахав на прощание.

Пьер стоял, смотрел ей вслед. Потом развернулся, пошёл по улице.

Вечерело. Город зажигал огни. Люди спешили домой. Жизнь текла обычным руслом.

А он шёл и думал — сколько продержится. Неделю? Две? Месяц?

Рано или поздно сорвётся. Вернётся в Зону. Там дом. Там он нужен. Там понятно, зачем живёшь.

Здесь только пустота.

Красивая, безопасная, смертельная пустота.

Но пока держится. Ради Оли. Хотя бы немного.

Пока может.

Через неделю Олю выписали. Врачи остались довольны — анализы чистые, состояние стабильное, прогноз отличный. Ещё месяц наблюдения, потом можно жить нормально.

Пьер снял квартиру. Небольшую, однокомнатную, в тихом районе. Мебель простая, но удобная. Диван, стол, кровать, кухня. Окна выходили во двор — деревья, детская площадка, тишина. Не Зона. Совсем не Зона.

Оля переехала к нему в тот же день. Принесла сумку с вещами — немного одежды, книги, косметика. Всё что осталось после года лечения.

— Уютно, — сказала она, оглядывая квартиру. — Мне нравится.

— Хорошо.

Они устроились быстро. Оля заняла половину шкафа, расставила книги на полке, повесила в ванной свои полотенца. Делала квартиру домом, обжитым, тёплым.

Пьер наблюдал молча. Привыкал. Пытался привыкнуть. К мирной жизни, к присутствию другого человека рядом, к тому, что можно не ждать смерти каждую секунду.

Не получалось. Но старался.

Вечером, через три дня после выписки, он решил устроить что-то особенное. Романтический ужин — как в фильмах, как делают нормальные люди. Может, это поможет. Может, почувствует что-то.

Оля ушла гулять в парк — врачи советовали больше двигаться, восстанавливать силы. Пьер остался дома, начал готовить.

Зашёл в магазин, купил продукты. Стейки, овощи, вино, свечи, цветы. Потратил кучу денег, не считая. Деньги есть — четыреста тысяч на счету. Хватит надолго.

Вернулся в квартиру, начал готовить. Стейки обжарил на сковороде — средней прожарки, с кровью, как учили в легионе. Овощи запёк в духовке с травами. Стол накрыл белой скатертью, поставил свечи, цветы в вазу. Вино открыл, дал подышать.

Проектор принёс вчера — маленький, портативный. Повесил простыню на стену вместо экрана. Скачал фильм — «Амели», французскую комедию. Оля любила лёгкое кино, без крови, без насилия. После года лечения хотелось чего-то светлого.

Закончил к восьми вечера. Квартира преобразилась — свечи горят, пахнет мясом и травами, вино блестит в бокалах. Романтика, как по учебнику.

Оля вернулась в половине девятого. Открыла дверь, замерла на пороге.

— Что это?

— Ужин. Для нас.

Она вошла медленно, оглядываясь. Стол, свечи, цветы. Улыбнулась широко, искренне.

— Пьер… Ты это сделал?

— Я.

— Зачем?

— Хотел. Порадовать тебя. Нормально провести вечер.

Оля подошла, обняла его крепко, зарылась лицом в грудь.

— Спасибо. Это очень мило. Я не ожидала.

— Садись. Остывает.

Сели за стол. Он разлил вино — красное, сухое, французское. Подал стейки, овощи. Оля попробовала, закрыла глаза.

— Вкусно. Очень вкусно. Где научился так готовить?

— В легионе. Там каждый умеет готовить. Иначе голодный останешься.

Они ели молча, неторопливо. Свечи горели ровным пламенем, отбрасывали мягкие тени на стены. За окном темнело, город засыпал.

Оля смотрела на него поверх бокала. Глаза блестели в свете свечей.

— Ты стараешься, — сказала она тихо. — Вижу. Пытаешься быть нормальным, обычным. Ради меня.

— Да.

— Получается?

— Не знаю. Стараюсь.

— Спасибо. Даже если не получится — спасибо, что пытаешься.

Он кивнул, допил вино. Тепло разлилось по телу, приятное, расслабляющее. Алкоголь действовал теперь слабее — Зона изменила метаболизм. Но всё же действовал.

Закончили ужин. Убрали посуду вместе, быстро, слаженно. Потом Пьер включил проектор, запустил фильм. Картинка появилась на простыне — яркая, чёткая.

— «Амели»? — Оля улыбнулась. — Мой любимый.

— Знаю. Ты рассказывала.

Сели на диван. Оля прижалась к нему, положила голову на плечо. Он обнял её, прижал ближе. Фильм начался — лёгкая музыка, парижские улицы, история девушки, которая помогает людям.

Оля смотрела внимательно, улыбалась в нужных местах, смеялась тихо. Пьер смотрел тоже, но не понимал. Фильм казался нереальным, искусственным. Как вся эта мирная жизнь.

Но Оле нравилось. Это главное.

Фильм закончился через два часа. Оля вытерла слёзы — плакала в конце, от счастья. Повернулась к нему, обняла за шею.

— Спасибо. За всё. За ужин, за фильм, за вечер. Это лучший день за долгое время.

— Не за что.

Она поцеловала его. Долго, глубоко, жадно. Губы мягкие, тёплые, требовательные. Руки скользнули под рубашку, погладили спину, грудь.

— Пойдём в спальню, — прошептала она.

Он поднял её на руки — лёгкая, килограммов пятьдесят от силы. Болезнь забрала вес, не вернула до конца. Понёс в спальню, положил на кровать. Она смотрела снизу вверх, глаза тёмные, дыхание учащённое.

Пьер стянул рубашку через голову, бросил на пол. Оля провела рукой по его груди, по шрамам — старым, новым, множеству шрамов. Каждый — история, смерть, боль.

— Сколько их, — прошептала она.

— Много.

— Больно было?

— Было. Прошло.

Она притянула его к себе, поцеловала снова. Руки расстегнули ремень, пуговицу джинсов. Он помог, скинул одежду. Потом раздел её — медленно, осторожно. Платье, бельё, всё на пол.

Тело худое, бледное. Шрамы от капельниц на руках, след от катетера на груди. Болезнь оставила метки, не скрыть. Но живое тело. Тёплое. Дышащее.

Он лёг рядом, обнял. Кожа к коже, тепло к теплу. Оля дрожала — от холода или волнения, непонятно.

— Давно не было, — прошептала она. — Год почти. Боялась, что никогда больше не будет.

— Будет. Сейчас будет.

Он целовал её медленно — губы, шею, плечи, грудь. Спускался ниже, ощущая, как она напрягается, расслабляется, дышит чаще. Руки гладили, изучали, вспоминали. Год прошёл, но тело помнило.

Оля застонала тихо, пальцы вцепились в простыню. Он поднялся, посмотрел в глаза. Она кивнула — да, хочу, сейчас.

Вошёл медленно, осторожно. Она выгнулась, задохнулась, обняла его крепко. Начал двигаться — ритмично, неторопливо. Наблюдая за реакцией, подстраиваясь, чувствуя.

Они двигались вместе — плавно сначала, потом быстрее, жёстче. Дыхание сбилось у обоих, пот выступил на коже. Оля царапала спину ногтями, кусала плечо, стонала в ухо.

— Не останавливайся, — шептала она. — Пожалуйста, не останавливайся.

Он не останавливался. Двигался сильнее, глубже, до предела. Чувствовал, как она напрягается, дрожит, кричит тихо, кончая. Потом он сам — резко, мощно, выдыхая сквозь зубы.

Остановился, тяжело дышал. Оля под ним, раскрасневшаяся, счастливая, живая.

— Боже, — прошептала она. — Как же хорошо. Забыла уже, как это.

Он скатился рядом, лёг на спину. Смотрел в потолок. В груди пусто. Тело сделало своё — механика, рефлексы, инстинкты. Но внутри пустота. Никаких эмоций, никакой близости.

Только пустота.

Оля прижалась к нему, положила голову на грудь. Дышала ровно, засыпая.

— Люблю тебя, — прошептала она сонно. — Знаю, что ты не можешь ответить сейчас. Но я люблю. И буду любить.

Он погладил её по голове, молча. Не ответил. Не мог. Слова застряли где-то глубоко, не шли наружу.

Зона выжгла любовь. Оставила только долг, ответственность, привычку. Этого хватит? Не знает.

Оля заснула через минуту. Дышала ровно, спокойно. Доверяла полностью.

А он лежал, смотрел в потолок, думал.

Сегодня получилось. Сыграл роль нормального человека — ужин, фильм, секс. Всё правильно, как положено.

Но роль — не жизнь. Долго играть не выйдет. Рано или поздно сорвётся. Маска упадёт. Она увидит, что внутри пустота.

И что тогда?

Не знает. Увидит. Скоро увидит.

Но сегодня… сегодня она счастлива. Спит рядом, улыбается во сне.

Сегодня достаточно.

Пьер закрыл глаза. Рука обняла Олю крепче, удерживая, защищая.

От кого? От чего?

От Зоны. От себя. От неизбежного.

Он заснул, держа её. В последний раз так крепко.

Потому что завтра может не сложиться.

Завтра маска может упасть.

Завтра он может уйти.

Но это завтра.

Сегодня она рядом.

Сегодня он старается.

Сегодня он почти человек.

Почти.

Проснулся на рассвете. Инстинкт — в Зоне рассвет самое опасное время, твари выходят на охоту. Тело включилось автоматически, глаза открылись, рука потянулась туда, где должен быть нож.

Нет ножа. Квартира. Берлин. Мирная жизнь.

Рядом пусто. Оля ушла.

Пьер поднялся, прошёл в кухню. Никого. В ванную — пусто. Вещей её нет. Сумка исчезла, одежда из шкафа, косметика из ванной. Всё забрала.

На столе записка. Белый листок, аккуратный почерк.

«Прости».

Всё. Больше ничего. Два слова.

Он взял записку, прочитал ещё раз. Потом ещё. Буквы не менялись. «Прости». Коротко, ясно, окончательно.

Легионер стоял посреди кухни, смотрел на листок. Лицо неподвижное, глаза пустые. Понимание приходило медленно, через туман в голове.

Она ушла. Сама. Без скандала, без объяснений. Просто собралась и ушла, пока он спал.

Почему?

Вчера всё было хорошо. Ужин, фильм, ночь. Она говорила «люблю», засыпала счастливая. А утром ушла.

Видимо, поняла. Наконец-то поняла, что он не человек больше. Что внутри пустота. Что любить её не может, как ни старается.

И выбрала уйти сама. Пока он не ушёл первым. Достоинство сохранила. Последнее слово за собой оставила.

«Прости».

За что просит прощения? Он должен просить. Он сломал её выбор, заставил лечиться, заработал деньги убийствами. Он виноват во всём.

А она просит прощения.

Странная логика. Женская, наверное.

Пьер медленно подошёл к стене. Прислонился спиной, сполз вниз, сел на пол. Записка в руке, смятая уже. Смотрел в противоположную стену, на обои серые, на пятно от сырости в углу.

Тишина. Полная, мёртвая тишина. Город просыпался за окном — машины, голоса, лай собак. Но в квартире тишина.

Пустота.

Он сидел, смотрел в стену. Лицо окаменело. Дыхание ровное, медленное. Пульс спокойный. Тело не реагировало. Просто сидело, существовало, ждало команды.

А внутри… ничего. Даже боли нет. Даже разочарования. Просто пустота, расширившаяся ещё больше. Заполнившая всё до краёв.

Оля была последней ниточкой. Связью с миром людей, с нормальностью, с жизнью, где не убивают каждый день. Ниточка оборвалась. Сама оборвалась.

Теперь ничего не держит. Никого не держит.

Свободен окончательно.

Легионер поднял голову, посмотрел в потолок. Закрыл глаза. Из горла вырвался звук — тихий, протяжный, нечеловеческий. Волчий вой. Тоскливый, одинокий, безнадёжный.

Выл негромко, почти беззвучно. Губы не шевелились, челюсти сжаты. Звук шёл изнутри, из груди, из пустоты. Вой на луну, которой не видно. На спутницу вечную, единственную, что никогда не бросит.

Одиночество.

Замолчал. Открыл глаза. Посмотрел на записку в руке. «Прости».

Она имела право. Право уйти, право жить без него, право быть счастливой. Он это понимал. Всегда понимал. Просто надеялся, что получится. Что сможет остаться, стать нормальным, дать ей то, что нужно.

Не смог.

Зона не отпускает. Никогда не отпускает.

Он скомкал записку, швырнул в угол. Поднялся медленно, устало. Дошёл до окна, выглянул. Берлин просыпался — люди спешили на работу, витрины зажигались, жизнь шла.

Чужая жизнь. Не его.

Пьер достал телефон, набрал номер. Долгие гудки. Потом голос — хриплый, знакомый.

— Крид слушает.

— Шрам. Ты говорил про новый контракт. Предложение ещё актуально?

Пауза. Крид не спросил почему, не удивился. Знал, наверное. Ждал этого звонка.

— Актуально. Есть работа. Красное море, охрана торговых судов, охота на пиратов. Опасно, жарко, хорошо платят. Шесть месяцев контракт, сто тысяч евро. Интересно?

— Интересно.

— Когда готов выдвигаться?

— Сегодня.

— Быстро. Проблемы?

— Нет. Просто готов.

— Хорошо. Вылет из Берлина завтра утром, семь ноль-ноль. Билет вышлю на почту. Встретят в аэропорту Джибути, отвезут на базу. Снаряжение выдадут на месте. Вопросы?

— Нет.

— Тогда до встречи, солдат. Рад, что вернулся в строй.

— Я тоже.

Отключился. Пьер положил телефон на стол. Посмотрел на квартиру. Снятая на месяц, оплаченная заранее. Теперь не нужна.

Начал собираться. Вещей мало — одежда, документы, деньги. Кольт и артефактный нож. Больше ничего не надо. Всё остальное на базе получит.

Собрал за полчаса. Рюкзак на плечо, последний взгляд на квартиру. Пустая, холодная, чужая. Никогда и не была домом. Просто место, где пытался играть роль.

Роль закончилась. Актёр уходит со сцены.

Вышел из квартиры, закрыл дверь. Ключи бросил в почтовый ящик — хозяин заберёт. Спустился на улицу.

Берлин встретил дождём. Мелкий, холодный, противный. Люди прятались под зонтами, ругались, торопились.

Пьер шёл медленно, без зонта. Дождь промочил куртку, волосы, лицо. Не замечал. Шёл на автоматизме, в сторону вокзала. Оттуда в аэропорт, из аэропорта в Африку.

В новую войну. Новые убийства. Новую пустоту.

Привычное. Понятное. Честное. После неё…

Зона была первой. Красное море будет вторым. Потом третье, четвёртое, десятое. Всегда найдётся война, всегда нужны солдаты. Он солдат. Хороший солдат. Это единственное, что умеет.

Оля осталась в прошлом. Вместе с попыткой быть нормальным. С иллюзией, что можно вернуться.

Нельзя. Никогда нельзя. Война не отпускает. Она въедается в кости, в кровь, в душу. Меняет навсегда.

Легионер дошёл до вокзала. Зашёл, купил билет на поезд. Сел у окна, смотрел, как Берлин уплывает за стеклом. Красивый город, чистый, безопасный.

Чужой.

Поезд набирал скорость. Дождь усилился, барабанил по крыше. За окном мелькали дома, поля, леса.

Пьер закрыл глаза. В голове пустота. В груди холод. В руках дрожь — не от страха, от адреналина. Тело готовилось. К опасности, к бою, к смерти.

К жизни настоящей.

Не этой поддельной, безопасной, мирной.

Той, где каждый день может быть последним.

Где честно. Где ясно. Где не надо притворяться.

Он открыл глаза. Посмотрел в окно. За стеклом закат — красный, тяжёлый, кровавый.

Подходящий. Символичный.

Шрам уходил в закат. Покидал Берлин, Европу, мирную жизнь.

Возвращался туда, где место таким как он.

На войну. В огонь. В пустоту.

Домой.

И записка осталась где-то позади. В пустой квартире, в углу, забытая.

«Прости».

Он простил. Давно простил. Ещё до того, как она попросила.

Потому что она права. Уйти было правильно.

Остаться — убило бы обоих.

Медленно, мучительно, навсегда.

Так лучше. Честнее. Чище.

Поезд мчался вперёд. Закат догорал. Ночь наступала.

Шрам ехал в ночь. В новую жизнь. В привычную смерть.

В то, что было всегда. В то, что будет всегда.

Войну.

Вечную, бесконечную, единственную.

Его войну.

Оля проснулась в четыре утра. Не от шума — тишина стояла мёртвая. От мысли. Острой, ясной, окончательной.

Я должна уйти.

Лежала неподвижно, чувствуя тепло Пьера рядом. Он спал чутко, как всегда — при малейшем движении напрягался, рука неосознанно тянулась туда, где в Зоне висел нож. Даже во сне готов убивать. Даже во сне солдат.

Она повернула голову, посмотрела на него в полумраке. Лицо расслабленное, но не мирное. Брови сдвинуты, челюсть сжата, во сне видит что-то. Кошмары, наверное. Зону, трупы, выстрелы. Они снились ему каждую ночь. Иногда просыпался в холодном поту, хватал ртом воздух, смотрел в темноту пустыми глазами.

А она лежала рядом и делала вид, что не замечает.

Вчера был идеальный вечер. Ужин при свечах, фильм, близость. Он старался изо всех сил — видно было по напряжению в плечах, по вымученной улыбке, по тому, как осторожно выбирал слова. Играл роль нормального человека. Для неё играл.

И это убивало.

Оля медленно села на кровати. Пьер не проснулся — устал за день, организм отключился глубже обычного. Она встала бесшумно, призраком. Босые ноги на холодном полу, мурашки по коже.

Прошла в ванную, закрыла дверь беззвучно. Включила свет. Посмотрела в зеркало.

Чужое лицо. Бледное, худое, с синяками под глазами. Волосы отросли, но всё ещё короткие, неровные. Тело изможденное — болезнь забрала килограммов двадцать, не вернула. Шрамы на руках от капельниц, след от катетера на груди. Покалеченное тело.

И что она может дать ему? Слабость? Болезнь? Страх, что рак вернётся?

Врачи говорят — ремиссия. Но не излечение. Ремиссия. Это значит — затишье перед бурей. Рак может вернуться через месяц, через год, через пять лет. Или не вернуться совсем. Никто не знает.

А Пьер… он отработал год в Зоне. Убивал, рисковал жизнью каждый день. Заработал четыреста тысяч евро. Ради неё. Против её воли, но ради неё.

И чем она ему отплатит? Будет висеть на шее? Ждать, когда он окончательно сломается от мирной жизни? Или когда рак вернётся и ему придётся снова зарабатывать?

Нет.

Так нельзя.

А теперь ещё и ребёнок.

Оля закрыла глаза, вспомнила. Две недели назад родила. Мальчик. Крошечный, трёхкилограммовый, с тёмными волосами и серыми глазами. Как у Пьера. Роды были тяжёлые — организм ослаблен после лечения. Но справилась. Мальчик здоров, кричит громко, сосёт жадно.

Пьер не знал о беременности. Она скрывала до последнего — носила свободную одежду, избегала объятий, отказывалась от близости под предлогом усталости. Он не настаивал. Видел, что ей тяжело, не давил.

Когда схватки начались, сказала, что едет на плановую проверку в клинику. Уехала на такси, родила в больнице, где лечилась от рака. Врачи знали её, помогли. Ребёнка оставила там, в детском отделении. Няня присматривает. Оплатила на месяц вперёд.

Вернулась в квартиру через три дня. Пьер спросил, как проверка. Она ответила — всё хорошо, ремиссия держится. Он поверил. Или сделал вид, что поверил.

С тех пор мучилась. Каждый день навещала сына в клинике, кормила, качала, плакала. Каждый вечер возвращалась к Пьеру, улыбалась, готовила ужин, ложилась рядом.

И понимала — так дальше нельзя. Пьер разрывается. Она разрывается. Ребёнок растёт без отца. Всё неправильно.

Решение пришло вчера ночью, после их близости. Когда он заснул, обнимая её, а она лежала с открытыми глазами и думала.

Надо уйти. Забрать сына. Освободить Пьера. Дать ему жить так, как может.

Оля умылась холодной водой. Вытерла лицо. Оделась тихо — джинсы, свитер, куртка. Собрала вещи в сумку — одежду, документы, немного денег. Косметику из ванной, книги с полки. Двигалась бесшумно, каждый шаг продуман.

Призрак. Она была призраком, покидающим дом.

Зашла в спальню последний раз. Пьер спал всё так же — на спине, руки вдоль тела. Грудь поднималась ровно. Шрамы на торсе — десятки шрамов. История боли, написанная на коже.

Она подошла, наклонилась, поцеловала его в лоб. Беззвучно, легко. Он не проснулся.

— Прости, — прошептала она неслышно. — Я не могу быть твоей обузой. Не могу держать тебя здесь, в мире, который тебя убивает. Ты спас меня. Теперь я спасаю тебя. Отпускаю. И сына нашего забираю с собой. Он не узнает отца. Но будет жить. Мы оба будем жить. Благодаря тебе.

Выпрямилась. Слёзы потекли сами — горячие, тяжёлые. Оля вытерла их ладонью, но новые шли следом. Плакала беззвучно, плечи дрожали.

— Мы справимся, — прошептала она. — Обещаю. Я сильная. Ты научил меня быть сильной.

Развернулась, вышла из спальни. Закрыла дверь за собой тихо, осторожно.

Прошла на кухню. Села за стол. Достала листок бумаги, ручку. Долго смотрела на пустой лист. Что написать? Как объяснить?

Слов не было. Все слова казались ложными, неправильными, недостаточными.

Написала два слова. Единственные правдивые. Перечеркнула, скомкала, взяла новый лист, написала снова…

Прости.

Больше ничего. Всё остальное он поймёт сам. Или не поймёт. Но это неважно. О ребёнке не написала. Зачем? Это привяжет его, заставит чувствовать вину, обязанность. Пусть думает, что она просто ушла. Освободила его полностью.

Оля положила записку на стол. Придавила солонкой, чтобы не улетела.

Взяла сумку, пошла к двери. Обернулась последний раз. Квартира тихая, пустая, чужая уже. Не было здесь дома. Никогда и не было. Просто иллюзия, попытка, самообман.

Открыла дверь бесшумно. Вышла. Закрыла за собой. Ключи бросила в щель под дверью — пусть остаются.

Спустилась по лестнице тихо, призраком. Вышла на улицу. Рассвет занимался — небо серое, воздух холодный. Дождь кончился, лужи блестели.

Оля поймала такси. Назвала адрес клиники. Водитель молчал всю дорогу — видел, что пассажирка плачет, не лез с разговорами.

Клиника встретила знакомым запахом антисептика и тишиной. Раннее утро, коридоры пустые, только дежурные медсестры на постах.

Оля поднялась на четвёртый этаж, в детское отделение. Зашла в комнату, где жил её сын. Няня сидела в кресле, дремала. Услышала шаги, открыла глаза.

— Ольга? Так рано?

— Забираю его. Сегодня. Сейчас.

Няня кивнула, не удивилась. Видела по лицу — решение окончательное.

— Документы готовы?

— Готовы.

— Тогда подпишите здесь. И здесь.

Оля подписала бумаги. Няня принесла сына — спелёнатый, сонный, тёплый. Положила на руки.

— Здоров, хорошо ест, не капризничает. Спокойный мальчик. Как папа, наверное.

Оля прижала сына к груди, поцеловала в макушку. Пахнет молоком и детским кремом. Живой. Её. Их.

— Спасибо, — сказала она няне. — За всё.

— Не за что. Удачи вам. Растите здорового.

Оля вышла из комнаты. Спустилась по лестнице — лифтом нельзя, ребёнка укачает. Дошла до холла первого этажа.

У выхода стоял мужчина. Высокий, широкоплечий, в строгом костюме-тройке тёмно-синего цвета. Волосы светлые, почти белые, коротко стриженые. Глаза голубые, холодные. Лицо жёсткое, волевое. Военная выправка.

Виктор Крид. Тот самый, что завербовал Пьера год назад.

Оля узнала его по фотографии — Пьер показывал однажды, когда рассказывал о контракте. Тогда, в начале, когда ещё не закрылся полностью.

Крид увидел её, кивнул. Подошёл.

— Ольга Мельник?

— Да.

— Виктор Крид. Мы не знакомы лично, но я знаю о вас. Как здоровье?

— Ремиссия держится. Спасибо.

Крид посмотрел на ребёнка в её руках. Лицо не изменилось, но глаза стали ещё холоднее.

— Его?

— Да.

— Он знает?

— Нет.

— Планируете сказать?

— Нет.

Крид помолчал. Достал из кармана сигареты, закурил. Выдохнул дым в сторону.

— Правильное решение. Ребёнок привяжет его. Он не готов. Никогда не будет готов. Война забрала его полностью.

— Я знаю.

— Уезжаете?

— Да. В Киев. Сегодня.

Крид кивнул. Достал из внутреннего кармана пиджака конверт. Протянул.

— Возьмите. Деньги. Пятьдесят тысяч евро. На ребёнка. На жизнь. Вы спасли хорошего солдата, отпустив его. Синдикат ценит это.

Оля взяла конверт одной рукой, прижимая сына другой. Тяжёлый, плотный.

— Это… слишком много.

— Это справедливо. Вы родили и выкормили ребёнка после тяжелейшей болезни. Вы выжили, когда шансов не было. Вы отпустили мужчину, которого любите, ради его блага. Таких женщин мало. Вы заслуживаете помощи.

Оля спрятала конверт в сумку. Слёзы снова потекли, но она улыбалась.

— Спасибо. Позаботьтесь о нём. Пожалуйста.

— Позаботимся. У меня для него работа. Хорошая работа. Опасная, но он любит такую. Он вернётся туда, где его место. Где понимает, зачем живёт.

— Он хороший человек. Под всем этим… он хороший.

— Знаю. Поэтому и держу его. Хороших солдат мало. Я не отпущу его, пока он жив.

Крид затушил сигарету в урне, кивнул на прощание.

— Удачи, Ольга Мельник. Растите сына здоровым. И не вините себя. Вы сделали правильно.

Развернулся, пошёл к выходу. Высокий, прямой, уверенный. Исчез за дверью, растворился в утреннем Берлине.

Оля стояла, качая сына. Тот проснулся, открыл глаза — серые, как у отца. Посмотрел на мать, не заплакал. Спокойный.

— Пойдём, малыш, — прошептала она. — Домой. В Киев. К новой жизни.

Вышла из клиники. Поймала такси, назвала адрес аэропорта. Водитель помог усадить ребёнка — принёс из багажника детское кресло, закрепил.

Такси ехало через просыпающийся город. Берлин за окном — красивый, чистый, чужой. Где-то там, в одной из квартир, спит Пьер. Её Пьер. Последний раз её.

Сын заснул в кресле, посапывая тихо. Оля смотрела на него, гладила по головке.

— Твой папа герой, малыш, — прошептала она. — Настоящий герой. Он спас нас. Дал нам шанс жить. Но сам жить не может. Война забрала его навсегда. Мы не удержим его. Никто не удержит. Поэтому я отпускаю. Отпускаю, чтобы он не страдал.

Такси подъехало к аэропорту. Оля расплатилась, взяла сына на руки, пошла внутрь.

Регистрация, контроль, зал ожидания. Всё механически, на автомате. Села у окна, качала сына, смотрела на взлётную полосу.

За стеклом самолёты садились, взлетали. Один из них увезёт её в Киев. Домой. К новой жизни.

Она смотрела на город в окне. Берлин просыпался окончательно — солнце пробилось сквозь облака, осветило крыши, улицы, реку.

Где-то там спит Пьер. Скоро проснётся. Найдёт записку. Поймёт, что она ушла.

Что он почувствует? Облегчение? Боль? Пустоту?

Не знает. Никогда не узнает.

Объявили посадку. Оля встала, прижала сына к груди, пошла к выходу. В последний раз обернулась, посмотрела в окно на город.

Прощай, Берлин. Прощай, Пьер. Прощай, попытка быть вместе.

Спасибо за жизнь. За шанс. За сына.

Я буду помнить. Всегда буду помнить.

Она вошла в самолёт, села у иллюминатора. Устроила сына на руках, укрыла пледом. Пристегнулась.

Самолёт разогнался, оторвался от земли, взмыл в небо. Берлин уплывал внизу — маленький, игрушечный, далёкий.

Оля смотрела, как он исчезает за облаками. Слёзы текли тихо, но она улыбалась. Грустно, устало, но улыбалась.

Жизнь продолжается. Её жизнь. Жизнь сына. Жизнь Пьера, где-то там, в войнах, в опасности, в Зоне.

Они не будут вместе. Никогда не будут.

Но они живы. Все трое. Благодаря друг другу.

И это главное.

Самолёт летел на восток. В Киев. В будущее. В неизвестность.

А Берлин остался позади. Сонный, красивый, чужой.

Как и Пьер.

Навсегда.

КОНЕЦ