Русь. Строительство империи 7

Глава 3

Мы отходили, а в голове уже настырно крутилась вторая, не менее рискованная часть нашего ночного представления. Если сухопутная вылазка была дерзостью, то то, что сейчас готовилось на воде, иначе как откровенным самоубийством назвать было трудно. Но выбора у нас, как водится, особо и не было. Византийский флот, хваленые дромоны, держал Тмутаракань в мертвой хватке с моря, и не прорвав эту блокаду, мы могли сколько угодно трепать хазар на берегу — город был обречен.

Ответственным за морскую операцию я еще затемно назначил Алешу. Парень, конечно, еще совсем молодой, но голова на плечах имелась, и хватка появилась командирская. Сколько воды утекло с тех пор, как я взял его к себе в Совином. Теперь вот — целый флот под началом держит. Ну, «флот» — это, конечно, громко сказано. Не грозные драккары викингов и не тяжеловесные византийские корабли с их «греческим огнем». Наше морское воинство состояло из нескольких десятков утлых рыбацких лодчонок, которые удалось реквизировать у местных или на скорую руку подлатать, да пары-тройки более-менее крепких речных стругов, какие обычно использовали для перевозки грузов по Кубани. Весь этот разношерстный «флот» мы еще с вечера припрятали в небольшой, скрытой от посторонних глаз бухточке, что затаилась в складках берега к северу от Тмутаракани. Место было выбрано не случайно — оттуда открывался прямой, хоть и неблизкий, путь к стоянке византийских кораблей, и в то же время оно было достаточно удалено от основного хазарского лагеря, чтобы не привлекать излишнего внимания.

Главной же движущей силой и, не побоюсь этого слова, техническим гением этой морской авантюры был Степан. Наш главный по арбалетам и катапультам, мужик с золотыми руками и светлой головой, без которого многие наши затеи так и остались бы несбыточными мечтами. Это он придумал, как усилить наши самострелы, это он наладил производство тех самых разрывных горшков, что так помогли нам под стенами Новгорода. И теперь на его плечи легла задача обеспечить наших морских диверсантов главным оружием — огнем. Не тем знаменитым и страшным византийским, который, по слухам, нельзя было потушить водой. У нас все было куда проще, но, надеюсь, не менее эффективно. Несколько дней Степан со своими помощниками колдовал над адской смесью: густая нефть, которую мы в немалых количествах обнаружили в заброшенных хазарских колодцах неподалеку, мелко истолченная сера, едкая смола хвойных деревьев. Все это тщательно перемешивалось в больших глиняных корчагах, а затем разливалось по небольшим, удобным для метания горшкам. Каждый такой «подарок» должен был при удачном попадании превратить деревянную палубу вражеского корабля в пылающий костер. Работа кипела в строжайшей тайне, в той же бухте, под присмотром Алеши. Я лишь изредка наведывался, чтобы проконтролировать процесс и подбодрить мужиков. Степан, как всегда, был немногословен, но по его сосредоточенному виду и редким замечаниям я понимал: дело движется.

— Главное, княже, чтобы горшки эти не покололись раньше времени, — говорил он, аккуратно обмазывая очередной сосуд толстым слоем глины для прочности. — А уж если долетят до цели да как следует приложатся, дыму будет много. И огня тоже.

В добровольцах для этой самоубийственной миссии недостатка не было. Первыми, само собой, вызвались галичане Такшоня, которых было мало со мной. Этим сорвиголовам любая драка была в радость, а уж такая, где можно было и себя показать, и византийцев проучить, — тем более. Народ бывалый, отчаянный, многие из них не раз ходили в морские походы еще со Святославом. К ним присоединились и наши северяне — новгородцы, псковичи, мужики из Березовки, для которых река и озеро были вторым домом. Эти ребята с малолетства управлялись с веслами и знали толк в лодках. На воде они чувствовали себя увереннее, чем на суше. Каждый понимал, на что идет. Шансов вернуться из этого рейда было, прямо скажем, немного. Но и сидеть сложа руки, пока враг хозяйничает у твоих берегов, никто не хотел. Так что отобрали самых крепких, самых умелых и, чего уж греха таить, самых безбашенных. Вооружили их чем бог послал: луками с запасом обычных и зажигательных стрел, короткими копьями-сулицами, удобными в тесноте абордажного боя, да топорами — куда ж русскому воину без топора. Ну и, конечно, главным аргументом были Степановы «огненные гостинцы» и факелы, чтобы эти гостинцы как следует «приправить».

Пока мы рубились на суше, отвлекая на себя основные силы хазар и часть византийских наемников, в бухте должна была идти последняя подготовка. Проверялись уключины, укладывались боеприпасы, еще раз инструктировались командиры лодок. Каждая минута была на счету. Успех всей нашей затеи висел на волоске и зависел от слаженности действий, от удачи, от того, сумеют ли наши ребята подкрасться к вражеским кораблям незамеченными. И от того, не дрогнет ли кто в последний момент. Но, глядя на лица тех, кто готовился к этому броску в ночь, я почему-то был уверен — не дрогнут. Слишком многое было поставлено на карту. Да и злость на этих ромеев, что пришли на нашу землю как хозяева, перевешивала любой страх.

Пока мы тут с печенегами поднимали на уши хазарский лагерь, заставляя византийских наемников метаться и хвататься за оружие, где-то там, в черной, как деготь, воде Сурожского моря, разыгрывалась вторая, не менее важная, часть нашего ночного концерта. И если здесь, на суше, мы могли рассчитывать на ярость атаки, на численное преимущество в точке удара и на эффект внезапности, то морским нашим сорвиголовам предстояло действовать в куда более стесненных обстоятельствах, полагаясь лишь на скрытность, удачу и собственное бесстрашие.

Алеша, собрав своих людей в укромной бухточке, отдает последние, тихие, как шепот волн, команды. Не было там ни громких кличей, ни бряцания оружием. Каждый звук мог стать роковым. Десятки лодок, похожих на призрачные тени, одна за другой бесшумно отваливали от берега, растворяясь в ночной темноте. Гребли медленно, вразнобой, чтобы не создавать ритмичного плеска, который мог бы разнестись по воде на многие версты. Весла, как и договаривались, были заранее обмотаны тряпьем — старыми портками, кусками мешковины, всем, что могло приглушить скрип уключин и стук дерева о дерево. Люди сидели низко, стараясь не выделяться на фоне темной воды, сливаясь с ней в единое целое. Напряжение, должно быть, висело в воздухе такое, что его можно было резать ножом. Каждый шорох, каждый всплеск казался оглушительным.

Путь им предстоял неблизкий. Ориентировались, как и тысячи мореходов до них, по звездам, что тускло мерцали на бархатном южном небе, да по едва различимым огонькам на мачтах византийских кораблей. Эти огоньки были одновременно и целью, и маяком, и смертельной опасностью. Пять громадных дромонов — вот их добыча. Пять плавучих крепостей, каждая из которых могла в щепки разнести всю их утлую флотилию одним удачным залпом своего «греческого огня» или тараном. Они стояли на якорях на внешнем рейде, надежно перекрывая вход в гавань Тмутаракани, словно огромные морские чудовища, замершие перед прыжком. Их темные, высокие силуэты грозно вырисовывались на фоне чуть посветлевшего у горизонта неба, где уже занималась заря. Даже на расстоянии чувствовалась их мощь, их чужеродность этим водам.

К счастью, ветер этой ночью был на нашей стороне. Легкий бриз тянул с берега, унося в открытое море дым и далекий шум нашей сухопутной заварушки. Это давало Алешиным людям хоть какой-то шанс подобраться к врагу незамеченными. Византийцы, судя по всему, несли обычную вахту. Ну что им, в самом деле, опасаться? Осажденный город, измученный долгой блокадой, вряд ли способен на какую-то серьезную вылазку с моря. А только что подошедшее войско кочевников и каких-то северных варваров — тем более. Они, скорее всего, были уверены в своей полной безопасности, в неприступности своих плавучих цитаделей. Лениво прохаживались дозорные по палубам, вполголоса переговаривались, кутались в плащи от ночной прохлады. Возможно, кто-то из них даже слышал отдаленные звуки боя на берегу, но вряд ли придал этому большое значение — мало ли, степняки опять что-то не поделили или хазары сцепились с кем-то из своих соседей. Мысль о том, что эти звуки могут быть прелюдией к атаке на их собственные корабли, им и в голову, полагаю, не приходила. Их высокомерие и уверенность в собственном превосходстве должны были сыграть с ними злую шутку.

Лодки шли, рассекая черную воду. В каждой из них сидели люди, чьи сердца стучали в унисон с тихим плеском весел. Они всматривались в темноту, пытаясь различить малейшие признаки опасности. Впереди, на головном струге, был Алеша. Он, несомненно, чувствовал на себе всю тяжесть ответственности. Одно неверное движение, один неосторожный приказ — и все пойдет прахом, десятки жизней будут загублены напрасно. Но я верил в него.

Чем ближе они подходили к цели, тем медленнее и осторожнее становились их движения. Теперь уже можно было различить не только огоньки на мачтах, но и смутные очертания самих кораблей, услышать скрип снастей, отдаленные голоса вахтенных. Каждый гребок отдавался гулким эхом в напряженной тишине. Казалось, еще немного — и их заметят, поднимут тревогу, и тогда… Но пока ночь хранила их, скрывая под своим темным покрывалом. Они были как стая волков, подкрадывающаяся к спящему стаду. Голодные, злые, готовые вцепиться в горло врагу. И я молился всем богам, в которых еще хоть немного верил, чтобы их охота оказалась удачной.

Нервы были натянуты до предела, как тетива боевого лука. Еще немного, еще чуть-чуть, и вот они — вражеские дромоны, прямо по курсу. Алеша, должно быть, чувствовал, как бешено колотится сердце в груди, но внешне оставался спокоен, его силуэт на носу головного струга казался высеченным из камня. Он поднял руку — условный знак. Десятки пар глаз, не мигая, уставились на него, ожидая команды. Лодки, сбившись в неровную, но грозную стаю, замерли на воде, лишь слегка покачиваясь на ленивой волне. Расстояние сократилось до предела — теперь уже можно было различить отдельные фигуры на палубах византийских кораблей, услышать их гортанную, незнакомую речь. Момент истины приближался с неотвратимостью рассвета, который уже тонкой полоской занимался на востоке.

И вот рука Алеши резко опустилась вниз. Этот едва заметный в предрассветных сумерках жест послужил сигналом, которого так долго ждали. В ту же секунду тишину разорвал сухой, щелкающий звук — это одновременно спустили тетивы десятки луков. В небо взвилась огненная стая. Горящие стрелы, оставляя за собой дымные хвосты, устремились к ничего не подозревающим дромонам. Они летели, описывая крутые дуги, и обрушивались на деревянные палубы, на смоленые борта, на сложенные паруса, которые тут же начинали жадно ловить огонь. Где-то там, на флагманском корабле, раздался удивленный, а затем панический крик. Кажется, они наконец-то поняли, что происходит. Но было уже поздно.

Одновременно с лучниками в дело вступили наши «бомбардиры». Самые сильные и ловкие мужики, специально отобранные для этой цели, встали в лодках во весь рост, размахнулись и с дикими, первобытными воплями, которые, казалось, должны были сами по себе вселить ужас во врага, швырнули свои смертоносные гостинцы. Горшки со Степановой адской смесью полетели в сторону византийских кораблей. Не все, конечно, достигли цели. Некоторые не долетели, плюхнувшись в воду с глухим всплеском. Другие, наоборот, перелетели, разбившись о волны за кормой. Но несколько штук — и этого было достаточно — угодили точно по назначению. С глухим треском они разбивались о палубы, и густая, черная жижа мгновенно растекалась по дереву, проникая во все щели. И тут же, подхваченная пламенем от горящих стрел или от факелов, которые наши ребята тоже начали метать в сторону врага, она вспыхивала ярким, коптящим пламенем.

Картина, должно быть, рисовалась жуткая и одновременно завораживающая. На двух, а может, и трех византийских дромонах почти одновременно взметнулись вверх языки пламени. Сначала робкие, они быстро набирали силу, пожирая сухое дерево, просмоленные канаты, пропитанные маслом палубы. Черный, едкий дым столбами поднимался в утреннее небо, смешиваясь с багрянцем зари. На борту горящих кораблей началась настоящая паника. Раздавались крики ужаса и боли, команды, отдаваемые на чужом языке, тонули в общем гвалте. Фигурки людей метались по палубам, пытаясь сбить пламя, но оно лишь разгоралось все сильнее. Кто-то прыгал за борт, спасаясь от огня, но попадая в холодные объятия моря. Запахло паленым деревом, смолой и чем-то еще, от чего кровь стыла в жилах — горелым человеческим мясом.

Наши лодки, сделав свое черное дело, не стояли на месте. Они маневрировали, отходили на безопасное расстояние, чтобы избежать ответного огня, который, впрочем, пока был хаотичным и неточным, а затем снова приближались, чтобы нанести новый удар. Лучники продолжали поливать вражеские корабли огненным дождем, не давая византийцам опомниться, сосредоточиться, организовать какое-то подобие обороны. Те из них, кто пытался добраться до своих метательных машин или баллист, тут же становились мишенью для наших метких стрелков. Хаос и сумятица царили на палубах дромонов. Они, привыкшие к своей неуязвимости, к тому, что одно их появление вселяет ужас в противника, оказались совершенно не готовы к такому дерзкому, почти самоубийственному нападению. Их грозные корабли, гордость империи, превращались в пылающие ловушки. А маленькие, неказистые лодчонки «варваров» носились вокруг них, как стая злобных ос, жалящих со всех сторон. Алеша, несомненно, видел это и понимал — первая, самая важная часть его плана удалась. Враг был ошеломлен, дезорганизован, и теперь нужно было ковать железо, пока горячо.

Огонь и паника на византийских дромонах были лишь прелюдией. Алеша, видя, что первоначальный замысел сработал и враг деморализован, не собирался останавливаться на достигнутом. Его взгляд, должно быть, впился в ближайший из горящих кораблей — тот, что пострадал сильнее других и где суматоха достигла апогея. Настало время для самой отчаянной и кровавой части представления. Он что-то крикнул, перекрывая рев пламени и вопли византийцев, и несколько самых крупных и крепких лодок, в которых сидели отборные бойцы, как по команде, рванулись вперед, прямо к борту пылающего гиганта.

Это был чистой воды безумный риск. Лезть на палубу огромного, хоть и горящего, вражеского корабля, где противника все еще было в разы больше, — такое могло прийти в голову только людям, которым уже нечего терять, или тем, кто был опьянен яростью боя. Но именно на это и был расчет. Византийцы, занятые тушением пожара и спасением собственных шкур, меньше всего ожидали, что кто-то осмелится пойти на абордаж.

Вот лодки с глухим стуком ткнулись в высокий, просмоленный борт дромона. В ту же секунду вверх полетели абордажные крючья — тяжелые железные «кошки» на крепких веревках. Они со скрежетом впивались в дерево, цеплялись за планшир, за выступающие части такелажа. И тут же, не теряя ни мгновения, наши воины, рыча и матерясь на чем свет стоит, полезли наверх. Первым, конечно, был Алеша. Я почти видел, как он, молодой, гибкий, как пантера, одним махом взлетел на палубу, сжимая в руке свой верный топор. За ним, толкаясь и пыхтя, карабкались другие — галичане, новгородцы, все те, у кого в жилах вместо крови кипел огонь.

На палубе дромона их встретили ошарашенные византийские моряки. Некоторые были вооружены короткими мечами или копьями, но большинство — кто чем попало: баграми, топорами для рубки канатов, даже веслами. Завязалась короткая, но невероятно яростная схватка. Места для маневра на заваленной обломками и телами палубе было мало. Сражались практически вплотную, грудь в грудь. Звенела сталь, раздавались хриплые крики, предсмертные стоны. Наши рубились с отчаянием обреченных, понимая, что отступать некуда. Их топоры и короткие мечи находили дорогу сквозь слабую защиту противника. Цель была не в том, чтобы захватить этот плавучий гроб — на это у них просто не хватило бы сил. Главное — посеять еще больший хаос, убить как можно больше врагов, особенно офицеров и тех, кто пытался организовать сопротивление. Перерубить якорные канаты, чтобы неуправляемый, горящий корабль понесло ветром, возможно, на другие суда или на прибрежные скалы. Повредить рулевое управление, чтобы лишить дромон маневренности. И, конечно, усилить пожар, поджигая все, что еще могло гореть.

Алеша со своими ребятами метался по палубе, как огненный смерч. Они были повсюду, появляясь там, где их меньше всего ждали. Несколько человек прорвались к мачте и начали рубить ванты. Другие поджигали сложенные на палубе запасы смолы и пеньки. Третьи просто убивали всех, кто попадался под руку, не давая византийцам опомниться, собраться с силами. Это была не битва, а скорее резня, кровавая и беспощадная.

Тем временем другие наши лодки не оставались в стороне. Они продолжали кружить вокруг остальных дромонов, поливая их огненными стрелами и горшками со смесью. Их задача была не дать уцелевшим кораблям прийти на помощь товарищам, сковать их действия, не позволить им организовать погоню или контратаку. Этот непрерывный обстрел поддерживал панику и неразбериху во всем византийском флоте. Казалось, что маленьких, но злобных «варварских» лодок стало вдвое, втрое больше, чем было на самом деле.

Ночь стремительно уступала место дню. Первые лучи рассвета, пробиваясь сквозь дым, осветили страшную картину: несколько византийских кораблей были охвачены пламенем, один из них, тот, что атаковали абордажники, превратился в настоящий пылающий факел, медленно дрейфующий по волнам. Вода вокруг была усеяна обломками, телами, догорающими остатками снаряжения. Потери были и у нас, это было неизбежно. Не все, кто полез на палубу дромона, вернулись обратно. Но те, кто выжил, сделали свое дело.

Алеша, видя, что солнце вот-вот полностью выйдет из-за горизонта и их маленькая флотилия станет легкой мишенью для уцелевших и пришедших в себя византийцев, отдал приказ к отступлению. Пора было уносить ноги. Лодки, огрызаясь последними залпами горящих стрел, начали быстро отходить к берегу, к той самой бухте, откуда они так дерзко вышли всего несколько часов назад. Они оставляли позади себя хаос, огонь и смерть. Византийская блокада Тмутаракани получила такую пробоину, залатать которую врагу будет очень непросто. А главное — мы показали этим заносчивым ромеям, что русские умеют воевать не только на суше, но и на море. А за каждый клочок нашей территории мы будем драться до последнего.