Рулевой. Книга 2. Испытание водой

Глава 15. Старуха

Я уже почти дошёл до машины, когда справа, на границе поля зрения что-то мелькнуло. Не то лист упал с дерева, не то птица пролетела. Остановился, обернулся — никого. Хотел уже плюнуть и уехать, но что-то не давало мне этого сделать. Не знаю, что это могло быть, наверное просто интуиция.

Я медленно двинулся в сторону, туда, где бетонный парапет уходил прямо в воду. Там, чуть ниже, на плите, немного выступающей над водой, сидела старуха. Никаких «бабушка или бабуленька», а именно классическая старуха, из самых недобрых сказок. Вся в каких-то лохмотьях, со спутанными волосами. Услышав моё приближение, она слегка повернула голову. Возможно мне показалось, но вместо одного глаза у неё была белёсая пелена. Вторым она щурилась на воду. Старушечьи губы шевелились, будто она разговаривала. С кем — неясно. Никого рядом не было.

Я приостановился.

— А вот и он, — раздался вдруг скрипучий, как пенопласт по стеклу, голос. — Пахнет человеческим духом...

Она поводила носом в воздухе, как собака.

— А нет! Не совсем человеческим. Гораздо вкуснее... шаманским! — Она резко повернулась ко мне. — Иди-ка сюда, добрый молодец, да полезай на лопату!

Я фыркнул.

— На какую ещё лопату, старая? У тебя и совочка-то с собой похоже, нет. Да и печи, куда ты меня совать собралась, вокруг не видно.

Она раскатисто засмеялась. Смех её оказался неожиданно живым и заразительным.

— Да шучу я, добрый молодец. Ты же добрый, а? —Она неожиданно для меня прикрыла рукой один глаз, тот, что был живой, и посмотрела белёсым. — Ну точно, — сказала, моргнув этим страшным слепым глазом. — Добрый.

— А ты кто будешь? — осторожно спросил я.

— Кто, кто... Сторож я. Что вижу — не всегда понимаю. Что не вижу — тем более. Но ты мне нравишься. Идёт от тебя ветер перемен... или запах старой вонючей ряски. Смотря откуда ветер дует.— А звать-то тебя как, бабуленька? — я решил отнестись с почтением к её сединам.— А не надо меня звать, милый. — Хитро улыбнулась она. — А то если приду, прогнать уже не сможешь. Я ведь всегда возвращаюсь. Как герпес. Она похихикала над своей шуткой и ткнула кривым пальцем в воду.

— Видишь? Там течёт память. Кто умеет смотреть — тому будет видно. А кто нет, что ж, тому трясина. Ты из первых. Наверное.

— Вообще это Яуза, бабуль, а не память. Ты тут каждого встречного забалтываешь или только меня?

— Только тех, кто сразу не сбегает, — хмыкнула она.

Я хотел присесть чуть поодаль от неё, слева. Но передумал и остался на ногах.

— И что же ты тут сторожишь?

Она помолчала. Потом сказала:

— Кикиморин след. Он остыл, но ещё не совсем. Её здесь ждали. И, может, ждут до сих пор.

Я смотрел на неё, и в голове мелькнула мысль, что старуха — не такая уж и сумасшедшая. По моим меркам, конечно. От неё шёл затейливый запах водяной гнили и трав, смешанных с дымом.

Она замолчала, однако губы её продолжали шевелиться.

— Я, наверное, пойду, — сказал я, когда пауза в разговоре затянулась.

— Не спеши. Поспешишь — Кикимору насмешишь. А ей и так не скучно живётся. Садись ближе. Я тебе кое-что расскажу. Сказку. Или не сказку. Потом сам решишь, какие смыслы в ней найдёшь.

Она зашевелила руками, словно собиралась ткать воздух или дирижировать оркестром лягушек.

— Про Кикимору. Про волосы в гребне, про плетень да люк...

Я кивнул. Чуть сдвинулся в её сторону.

— Ты это, садись, коли уж пришёл. — Старуха отвела взгляд от воды. — Тут, говорят, место у нас непростое. Да я и сама это вижу, знаешь ли. Сама чувствую, как из воды тянет гибелью. — Она замотала головой, стряхнув с волос невидимую паутину. — Слыхал про Кикимору? — спросила, не глядя на меня.

— Ну да, конечно. Кто же не слышал? Такая типа бабайка женского рода. По ночам к детям приходит.

Старуха сначала прыснула со смеху, потом громко закашлялась.

— Какие же вы дураки, городские! Всё-то у вас детские страшилки. Нет, добрый молодец, не просто она страшилка. Когда-то давным-давно была она настоящая баба живая. Ну да, не самая простая. Лет... лет восемьдесят назад дело было. А может, сто восемьдесят. Я уж счёт потеряла.

— Так ты что, её знала?

— Ох, молодёжь! Вот слушай, не перебивай, — сказала она и принялась рассказывать.

Голос её стал глухим, но чётким. Словно не она говорила, а кто-то через неё.

— Была девка. Красавица. Но люди говорили, что ведьмин корень в ней. Умела и зелья варить, и дитя утешить, и корову от хвори вылечить. Муж у неё был рыбаком. Спокойный да тихий. Вскоре родила она странное дитя. Поговаривали, что не от мужа своего.

Старуха вновь посмотрела на меня своим здоровым глазом.

— Муж не спрашивал, чьё дитя. А вот бабы в деревне начали перешёптываться. Одна сказала — дитя не крещёное, другая — что у него глаза как у налима. А третья — что оно и не дитя вовсе, а посланец оттуда. Из Нави. И отвернулись от неё сельчане.

Я слушал внимательно, не перебивая.

— Однажды, ночью, пришли к ним. Вытащили из избы и её, и младенца. Его бросили в реку, как котёнка. А её привязали к каменному кольцу у колодца за окраиной деревни. Сначала она кричала. Потом пела. А под утро — замолкла. И с тех пор никто её не видел... — Старуха замолчала.

Я вдруг почувствовал, как в груди сжалось что-то тяжёлое и холодное. Эта история будто вытекала из моей родовой памяти, может, именно таким голосом мне снились сны в детстве. Что-то в этих словах отзывалось болью, чужой, но при этом слишком близкой.

— А потом? — спросил я, хотя уже начал догадываться.

— Потом начались исчезновения. Девки из деревни пропадать стали. Сначала молодухи, потом дети. А однажды нашли корову с выдранными глазами. Вместо них в глазницы были набиты водоросли.

Старуха с шумом втянула воздух.

— И всегда это происходило где-то рядом с водой. И всегда под утро. А кто ночью не спал, иногда видел, как по берегу бродит высокая баба в длинной белой одёжке с мокрыми волосами, закрывающими лицо. На плечах у неё дитя мёртвое сидит. А глаз у него нет.

— Значит, Кикимора — это она?

— Она. Да только не зови её так. Она не любит это слово. Оно для неё как кличка псарная. А имя своё она давно забыла. Или оставила в глубине того колодца.

— Зачем ты мне всё это рассказала?

— Потому что ты другой. Ты не боишься спросить. И не боишься увидеть. А таких немного. Вот и думаю, а может, ты тот, кто должен закончить её путь. Или хотя бы услышать. Ну и ты ведь за этим пришёл? — она хитро посмотрела на меня.

Потом подняла указательный палец с обгрызанным ногтем и ткнула им в воздух, нарисовав невидимый круг.

— У неё долги. А с долгами в Нави плохо. Там не прощают. Там всё помнят. Даже если ты сам себя забыл.

— И что же она делала с теми детьми?

— Отдавала. Не себе. Другим. За что — не скажу. Да и не знаю точно. Может, верила, что так от бед спасает. А может, ей сказали, что дитя своё вернёт, если других отдаст.

Старуха тяжело вздохнула. Потом вытерла глаз рукавом. Была ли это набежавшая слеза? Не знаю.

— Хочешь её найти — иди за запахом плесени. За звуком, которого нет. За теми, кто не плачет, хотя должен бы.

— Слушай хлопок одной ладони, ага. — ответил я. — А есть варианты как уйти от неё, если случайно встречу?

Она усмехнулась. И сказала:

— Если встретишь, уже не уйдёшь. Но если она тебя узнает — может и отпустит.

Я молчал, обдумывая сказанное. Кажется, старуха что-то недоговаривала.

— Вот теперь и подумай. Кто тут кого ищет — ты её или она тебя.

Мне все её слова вдруг показались совершенно ненужными. Излишне пафосными. Она говорила так просто, без нажима, будто рассказывала, как суп вчера варила. Но было что-то в её рассказе такое... Пока не смог до конца сформулировать мысль в голове, но если вкратце, кажется, я всё это уже знаю.— Спасибо, — выдавил я из себя наконец. — За рассказ. И за… ну, ты поняла.

— Поняла, — кивнула она, всё так же не отрывая взгляда от воды. — Иди, добрый молодец. Пока вода не проснулась.

Я развернулся и пошёл к машине, оставленной чуть дальше по дороге. Камешки хрустели под ногами, воробьи шуршали в кустах. Привычные звуки жизни, которые, однако, настораживали. Не покидало ощущение, что я вышел из театра, где шёл спектакль по запредельно увлекательному сценарию и я ещё не до конца поверил, что занавес уже опустили.

Пройдя немного, вышел на тропинку, но, не доходя пары метров до авто, услышал странный звук справа — со стороны заросших кустов, где не было ни тропы, ни дороги. Я задержал шаг, взглянул, и тут же забыл про машину.

Там, в стороне была вновь та же старуха. Она сидела неподвижно, как статуя, но у её ног в бетонном парапете будто открылся сложный узор с тонкой трещиной, идущей от края куда-то вглубь.

Она не смотрела на меня, но я услышал её голос. Кажется, уже не шутливый:

— Ищи там, где мох говорит по ночам. Где земля издаёт звуки. Там найдёшь ход.

«Где земля издаёт звуки. Опять квест. И снова высокие ставки.»

Шагов через десять вдруг споткнулся обо что-то твёрдое, немного выступающее из земли. Наклонился пониже, чтобы рассмотреть и увидел проржавевший железный лист, почти полностью скрытый мхом и землёй.

Сердце ёкнуло. Всё вокруг: шум камышей, капли с веток, далёкий лай собаки, вдруг стихло, как в провалившемся звуке кино. Вот кстати и мох. Говорит ли он по ночам?

Я опустился на колено, чуть раздвинул жухлую прошлогоднюю листву. Старым листом ржавого железа было что-то заварено. На стандартную крышку канализации совсем не похоже. Это всё выглядело гораздо старше и основательнее. Он уже, этот лист, судя по внешнему виду, давно врос в землю. На его ржавой поверхности по краю были выбиты символы. Они казались знакомыми. Я машинально дотронулся до кармана, где лежал старый костяной нож. Точно, что-то похожее было на его рукояти. Спираль и знак, похожий на старый тюркский фамильный знак — тамга. Такое чувство, будто нож сам вёл меня сюда.

— Ну вот, добрый молодец, — донёсся голос за спиной. — Нашёл, значит. Быстро. Везучий ты. Теперь вопрос — откроешь ли?

Я обернулся. Старуха по-прежнему сидела, но смотрела теперь прямо на меня. Оба глаза открыты — и слепой, и зрячий. Ощущение было, что глядит она не глазами.

— Что это? — спросил я, не вставая.

— Колодец. Или туннель. Или проход. Вниз. Туда, где мокрое шепчет. Где сплетаются волосы и черви. Место, где она спит. Или не спит, — её голос стал шепчущим, как струйки дождя по стеклу. — Я однажды туда ходила. Спросила: покажи мне, как ты детей прячешь. Она показала. Но потом говорит: ну и что ты сделаешь теперь с этим знанием? И она засмеялась, а я уйти уже не смогла. Вот и осталась тут.

— Ты хочешь, чтобы я туда спустился?

— Не хочу, — усмехнулась она. — Да мне и без разницы, на самом деле. Но раз уж ты вроде как шаманский, то всё равно полезешь туда. Так уж всё устроено. Люди не ходят к гнезду Кикиморы, не видят его, а вот шаманы — ходят. Их туда что-то ведёт. Или кто-то тянет.

Я встал, отряхнул колено, взглянул на затянутое дымкой небо. Казалось, облака тоже боятся смотреть вниз.

— Откроешь? — спросила она.

— Не всё сразу. — ответил я. — Точно не сегодня. Сейчас я просто посмотрю. Огляжусь вокруг.

Она кивнула, будто это и был правильный ответ. Потом шепнула, почти с нежностью:

— У неё голос тонкий. А если услышишь колыбельную, постарайся не уснуть.

Я кивнул и поблагодарил старуху. В ответ она просто махнула рукой и снова уставилась на воду, бормоча что-то себе под нос или кому-то под воду, не знаю, с кем там она была на связи. Шелест в голове лениво прокомментировал:— И вот ты поверил ей. А что если она и есть Кикимора? Такая, знаешь, на минималках. Или на пенсии.Я закатил глаза:— Если это действительно Кикимора, то она явно выгорела на работе.Он захихикал.

Я пошёл обратно, по тропинке, по которой пришёл, уворачиваясь от репейника и сухих кустов. Пахло гарью и влажной землёй. Каждый шаг отдавался сухим хрустом под ногами. Листья шуршали, как будто шептались между собой, обсуждая моё присутствие. Воздух, пропитанный влагой, казался натянутым, словно струна, и я чувствовал, как где-то под кожей гудит нерв. Разговор со старухой оставил странное послевкусие — не страх, нет, скорее ожидание. А ещё меня не покидало чувство, что она чего-то не договорила.

В голове всплывали её слова, особенно про волосы. Что это было? Предупреждение? Намёк? Или просто старческое бормотание, за которым давно нет ничего, кроме слабоумия?

Подойдя к машине, я на секунду задержался, хотел ещё раз оглянуться на старуху, но бетонный парапет оказался уже пуст. Ни силуэта, ни шороха, даже воздух казался неподвижным, а сама она просто растворилась в окружающем пейзаже. Камни, где она сидела, покрывались росой, а в воздухе пахло тиной и влажной золой. И лишь обрывок чёрной ткани висел на сучке, качаясь на ветру.— Симпатично, — пробормотал я. — Только телепортации мне вот тут ещё не хватало.Шелест ничего не ответил. И это было немного странно.

Я потянулся к двери машины, но боковым зрением снова заметил движение чуть правее, за кучей мусора, где-то метрах в пятнадцати. Кто-то проскользнул мимо низкой кирпичной стены, бывшей когда-то границей старого хозяйственного двора.Я выругался. Уже начинало темнеть, было слишком тихо, и всё это чертовски похоже на замануху. Всё понимал, но, конечно же, пошёл посмотреть.

Место оказалось сильно заросшим. В кустах валялись пластиковые бутылки и пахло плесенью. Я осторожно пробрался вперёд, раздвигая ветки. За кустами, у полуразваленного бетонного основания, я увидел ещё один вход под землю. На этот раз в виде классического люка. Старый, круглый, со следами ржавчины и выступами по краям. Он был открыт — крышка откинута вбок, словно туда только что кто-то спустился.

Из тьмы внутри тянуло сыростью и чем-то инородным. Чужим. И если бы я не знал, что здесь где-то расположено логово Кикиморы, то решил бы, что это просто канализация. Но теперь всё срасталось — и дети с водорослями, и старуха, и проклятые щупальца из сна.— Прямо открыточка прямиком из Нави, — пробормотал я.— Ну что, полезем? — хмыкнул Шелест.Я сглотнул. Нет, не в этот раз. И что тогда за заваренный вход был рядом со старухой?

Присев у края, осторожно заглянул внутрь. Внизу была лестница, ведущая во тьму. Где-то глубоко упала капля воды, и эхо разошлось по пустоте.Я понял, что нашёл вход. Но лезть туда без подготовки было глупо. Хотелось бы, конечно, сказать: «Я нырнул в темноту, ведомый судьбой и шаманским долгом», — но нет. Я встал, отступил на шаг и почесал затылок.— Завтра, — торжественно пообещал я люку. — Завтра ты получишь моего внутреннего ведьмака.Вспомнились водоросли на руках у тех детей, вспомнилось, как они шептали что-то непонятное, как будто приглашали. Или умоляли? Трудно сказать. Всё это не выглядело охотой за очередной городской легендой — это была чья-то трагедия, затянувшаяся слишком надолго.

— Ты трусишь? — протянул Шелест с ленцой.

— Я осторожничаю, — буркнул я. — Иногда есть большая разница между живым шаманом и биоудобрением.

Шелест хихикнул, но потом стих. Я предполагал, что этот люк — не просто канализация. Это воронка. Засасывает внутрь одним своим видом. Если я туда полезу, обратно уже не вынырну прежним, если вынырну вообще.

Где-то внутри кольнуло: я же обещал заехать к Насте, к ужину. Если после всего этого не стану очередным духом у реки , надо бы держать слово. По крайней мере, пока ещё можно есть обычную еду и не пить воду из тени.

А потому, да, всё остальное потом.

Небо над рекой медленно чернело, но звёзд в нём не было. Только мутный отблеск города и запахи сырости.Я вернулся к машине, сел, завёл мотор и уехал, оставив открытый люк позади, как ранку, которую ещё предстоит расковырять.