Глава 2 История начинается

Ее нельзя было назвать особо плохим человеком, впрочем, как никто и не счел ее особо хорошей. Наверное, в целом она скорее походила на любого среднестатистического жителя Земли, хотя, возможно, и не была настолько хороша, как этого бы кому-то хотелось. Впрочем, разве у всех у нас не случаются периоды, когда мы бываем раздражительными, эгоистичными, небрежными, высокомерными, а порой и жестокими? Разве кто-то из нас сможет похвастаться тем, что в его жизни не было ситуаций, когда он вел себя бесчестно, а то и подло? Неужели найдется кто-то, кто не постесняется заявить, что он никогда не пренебрегал интересами других? Разве никому из нас, кому в меньшей степени, а кому в большей, не приходилось ранить других и наслаждаться этим? Не чувствовали ли мы при этом, хотя бы на краткий миг, самодовольного удовлетворения от произошедшего? То, что произошло с ней, могло бы произойти с любым человеком, как с тем, кто предполагает, что он тоньше, добрее и глубже ее, как и с тем, кто знает, но тщательно скрывает, что он мелочнее, противнее и злобнее, чем она. Однако можно не сомневаться в верности утверждения, что, такие как она, ее сестры, если можно так выразиться, оказавшись под соответствующей дисциплиной, быстро принуждаются к подчинению, причем, как самые нежные и мягкие, так и те, кто до настоящего времени, возможно, пребывая в несчастье и нехватке удовлетворения, в своих тщеславии и нетерпимости, в надменности и гордыне, не только разрешенным им, но и поощряющим их к этому гермафродитным обществом, злоупотребляли своими привилегиями. Мы все здесь приведены к общему знаменателю. Наши жизни кардинально изменились. Нам преподано много нового, всем нам, в том числе и мне самой.

Мы не знаем, всех их критерии, исходя из которых она, и все другие, такие же как она, были отобраны. Однако кажется ясным, что одним из этих критериев является высокий интеллект. Складывается впечатление, что если они встречают объект, чей интеллект достаточно высок, то это их возбуждает, причем во всех смыслах этого слова, как бы это не показалось бы необъяснимо по отношению к столь привычному в моем первом мире критерию оценки. И это обстоятельство, как оказалось, значительно поднимает нашу цену. Мне даже кажется, что именно эта наша особенность доставляет им наибольшее удовольствие, а затем позволяет им доминировать над нами еще более властно и безжалостно, делая нас еще беспомощнее и бросая в их власть. Возможно, они наслаждаются знанием того, что мы, в глубинах своего «Я», яснее многих других понимаем то, чем мы стали, что сделано с нами, что с нами продолжают делать и кто мы теперь, беспомощно, неоспоримо, бесповоротно и полностью. В результате нас разыскивают именно за наш интеллект, конечно, наряду с некоторыми другими свойствами, но именно он — желаем ими больше всего, именно он доставляет им удовольствие. Впрочем, имеет место и причина чисто практического свойства, мы, чей интеллект значительно выше среднего, быстрее обучаемся и это немаловажно. Эти люди склонны быть требовательными и нетерпеливыми. Они не любят тратить на нас время впустую. Кроме того, предполагается, что те из нас, кто, по крайней мере, частично были отобраны по причине нашего интеллекта, вероятнее всего внимательнее, чувствительнее, изобретательнее, живее, чем многие остальные, не столь умные как мы. Вероятно, они считают, что мы лучше справимся, например, с чтением самого тонкого из выражений лица, коротким проблеском настроения, быстрее разглядим возможные признаки опасности. Человек быстро учится применять свой интеллект в новых для него областях и сферах, будучи принужден к этому силой. А здесь нам никто и не собирался предоставлять никакого иного выбора. И кстати, интеллект этих людей, кажется мне, в разы выше нашего. Пожалуй, даже самые умные из нас не в состоянии даже начать сравниваться с ними по уровню интеллекта. Я не знаю, почему это так. Возможно, это — вопрос генетики или естественного отбора, или просто результат более честного, более свободного и менее изнурительного воспитания. Я просто не знаю. Простите меня за это упущение в моем повествовании.

Для нее стало настоящим шоком, по окончании выступления, после нескольких вызовов на поклон, кучи вынесенных на сцену букетов роз и многих других цветов, увидеть среди публики этого мужчину.

Теперь зал был залит светом. Вокруг нее собралась небольшая толпа зрителей, обсуждавших выступление.

Он выглядел точно так же, абсолютно так же, словно и не было этих тридцати с лишним лет.

Женщина поднялась со своего места и замерла, будучи почти неспособна ни двигаться, ни оторвать от него своих глаз. Меж тем, своим действием, а точнее бездействием, она перегородила путь другим зрителям, желавшим покинуть зал.

— Пожалуйста, — сказал кто-то не слишком любезно.

Она заставила себя стронуться с места и на подгибающихся дрожащих ногах двинулась вдоль по проходу. Однако она по-прежнему не сводила с него глаз. А он просто стоял и болтал со своей компаньонкой, очаровательной, но, как ей показалось, выглядевшей довольно глупо женщиной. Внезапно ее захлестнула необъяснимая волна гнева. Конечно, ему ничего не стоило добиться успеха у женщины. Ведь он был настолько молод.

— Пожалуйста, — снова раздался чей-то раздраженный голос.

Она, неспособная оторвать от него своих глаз, сама того не заметив остановилась, перегородив проход между сиденьями. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить движение. Но вот, наконец, широкий проход между секторами, и женщина шагнула в уже опустевший ряд, следующий за тем в котором сидела она. Другие зрители, нетерпеливо проходили мимо нее. Она же замерла, будучи все еще не в силах отвести взгляда от объекта ее интереса.

Он выглядел в точности, как прежде. Но это просто не мог быть он! Хотя сходство было поразительным, такой же крупный, мускулистый торс, такая же надменная посадка головы, столь хорошо запомнившаяся ей, и та же густая копна небрежно зачесанных волос.

Она словно вдруг вернулась в свое прошлое. Она снова смотрела на то, что видела когда-то давным-давно, и так и не смогла забыть. Многие из тех воспоминаний и по сей день оставались столь же свежи в ее памяти, как это было в прежние времена, много лет тому назад.

Женщина так и стояла, словно впав в ступор, у края прохода между рядов, практически опустевшего зрительного зала.

— Извините, — сказал ей кто-то.

Что она делала здесь? Почему она осталась стоять в этом пустом ряду? Почему она все еще не покинула зал? Хотела ли она встретиться с ним? Хотела ли она, чтобы он увидел ее?

Конечно, нет! Но тогда, почему? Как странно устроена память!

Ее терзало желание приблизиться к нему. Конечно, он должен быть родственником, возможно даже сыном того, кого она знала столь много лет тому назад. Это сходство не могло быть простым совпадением. Конечно, не могло! Между ними должно быть, просто не может не быть, некой родственной связи с тем другим, мужчиной из ее прошлого, если не его сын, то может быть сын его брата или кузена.

Безусловно, их отношения в те времена складывались весьма напряженно. Ей было уже под тридцать, и она была его преподавательницей, проводившей семинар по гендерным исследованиям, а он был одним из немногих мужчин в ее классе. Причем он ни в какую не хотел соглашаться с ней. Казалось, до него не доходила природа занятий, которые должны были выборочно и односторонне пропагандировать определенную точку зрения, или, лучше было бы сказать, поднимать самосознание таких как он. Вот как раз с ним-то у нее ничего не получилось, его самосознание никак не хотело подниматься. Это было видно с многих точек зрения. Он не пожелал принять ее постулатов, более того посмел поставить их под сомнение, даже несмотря на то, что она по большей части просто почти дословно процитировала изречения различных активисток движения, женщин, посвятивших свои жизни продвижению данной политической программы. А он смело указал на слабые места и ошибки во многих утверждениях, которые она с жаром процитировала, и, что было гораздо хуже, представлял вниманию студентов значительное число других исследований, о которых лично она предпочла бы держать класс в неведении. Кстати говоря, со многими из приведенных им аргументов она и сама была незнакома, поскольку не сталкивалась с ними в одобренной в ее среде литературе, которая как выяснилась, их попросту проигнорировала. Основной посыл приведенных им результатов различных исследований, или, по крайней мере, большинства из них, явно и яростно противоречил упрощенности и догматизму суждений, на которые студенты, как ожидалось, подпишутся. Кроме того он задавал вопросы, недопустимые с ее точки зрения, тем самым приглашая ее объяснить универсальное проявление во всех культурах смущающих констант, таких как патриархат, главенствование статуса мужчин и мужское доминирование в отношениях мужчин и женщин. Когда она попыталась привести в пример культуры, в которых эти свойства предположительно отсутствовали, он тут же отослал ее к материалам первоисточников, оригинальных этнологические отчетов и показал, что в действительности данные константы были признаны, и даже настаивал на том, что в основных источниках, хотя это, возможно, не было столь очевидно, имели место лакуны, исчезло предложение здесь, фраза там, параграф здесь, абзац там, а другие цитаты были благоразумно вырваны из контекста. Тот семестр стал для нее настоящим кошмаром. Были смущены даже воинственные молодые женщины, стремившиеся получить ритуалистический, квазирелигиозный опыт, услышав мужчин, критиковавших и осуждавших самих себя и взявших курс на подтверждение своих новых идеологических обязательств. Вместо того, что они хотели услышать и требовали, чтобы им это предоставили, они получили и услышали совсем не то, что ожидали. Некоторые из них позже обвиняли ее в том, что она не смогла ответить ему адекватно. Они были взбешены и оскорблены. Но ей самой было особо нечем ответить на простые, ясные аргументы, имевшие отношение к эмбриональным эндокринологическим исследованиям, изучению гормонов, исследованиям животных и прочим биологическим знаниям, не говоря уже о подавляющих культурных доказательствах, которые ей были противопоставлены. Она, конечно, настаивала на неуместности биологии, незначительности человеческой природы, если таковая, в неком тривиальном смысле, могла бы существовать, ставила под сомнение важность миллионов лет эволюционной истории, призывая игнорировать этот момент, заявляла о бессмысленности генов, унаследованных поведенческих шаблонов и так далее. Но семинар в целом, к тому моменту, уже пошел коту под хвост. Как же она ненавидела этого студента, который посмел думать, критиковать, который осмелился бросить вызов! Он что, не знал, что оказавшись там, он должен был не подвергать теорию сомнению, а изучать ее и подписываться под ней? По крайней мере, он мог бы из простой любезности лицемерно притвориться в пересмотре своих взглядов и принятии предписанной доктрины. Само собой, другие так и поступили. Возможно, кто-то, кто направлял его на этот семинар предполагал, что этот студент пойдет вслед за остальными, но он этого не сделал. Казалось бы, если не благоразумие, то банальная вежливость должна была бы продиктовать ему такую манеру поведения. Она попыталась было настаивать на важности социальных аспектов, например на том, что мужчины и женщины были не созданиями природы, а простыми социальными артефактами, искусственными продуктами культуры и условий жизни, и что во главу угла следовало поставить этот момент. Тогда этот студент попросил объяснить или предположить, почему все культуры, без исключения, строили свои социальные взаимоотношения примерно одинаковым способом, воспроизводя уже рассмотренные константы. Поскольку самое очевидное, самое простое, стандартное, универсальное объяснение этого факта казалось связанным с соответствующими биологическими склонностями, с биогенетическими шаблонами человека, она отклонила его вопрос как наивный и бессмысленный. При этом она просто отказалась разъяснять, почему она сочла вопрос наивным и бессмысленным. Наконец, она, пребывая в гневе и смятении, принялась настаивать на новомодных постмодернистских теориях, на предполагаемом социальном аспекте, и роли «правды», как оружия идеологической войны, на праве активиста ученого изменить, скрыть, подавить, подменить, придумать и сфальсифицировать «правду», чтобы она подходила под политические требования, начала утверждать, что «правда» должна быть политизирована, что у пропаганды должен быть приоритет, что следует использовать практику устрашения, что действительность, объективность, правда и прочие понятия были всего лишь прискорбными изобретениями мужчин, выдуманными лишь для того, чтобы угнетать женщин. На этот ее выпад он просто поинтересовался, отталкиваясь от ее последних заявлений, не были ли все ее более ранние утверждения подчинены такой вот объективной «правде», и если да, то, по его мнению, их можно было отмести как обычную пропаганду. Понятно, что она отказалась отвечать на этот вопрос. Тогда он спросил ее, считает ли она, что правда должна быть подчинена политическим целям, быть относительной, субъективной, или же правда должна быть сама по себе. Его интересовало, утверждала ли она, что ее теория правды состояла в том, что никакой объективной правды не существует, или нет? И она, снова проигнорировав его вопрос, стараясь даже не смотреть в его сторону, не обращать на него внимания, обратилась к другим, собравшимся в классе, попытавшись выяснить их взгляды по теме предписанной литературы.

После занятий женщина задержала его, рассчитывая переговорить с ним с глазу на глаз.

— Почему Вы пришли на это урок? — осведомилась она.

Но студент только пожал плечами, глядя на нее сверху вниз. Похоже, теперь настала его очередь игнорировать ее вопросы. Как она в тот момент возненавидела всех мужчин в целом и его в особенности! Он был таким огромным, что рядом с ним она чувствовала себя столь маленькой, без малого ничтожной, почти запуганной. Конечно, она была старше его. Ей было под тридцать, а ему если и было за двадцать, то не на много. Эта разница в возрасте, так же как ее статус преподавателя, казалось бы, должны были бы дать ей преимущество в этой стычке. По крайней мере, так она полагала. Но вот что странно, никакого преимущества за собой она не чувствовала. Этот парень казался ей совершенно непохожим на остальных студентов. Внезапно и необъяснимо, оказавшись перед ним, она почувствовала странные, необычные эмоции, казалось, родившиеся внутри ее тела, и теперь ширившиеся, разгоравшиеся, просачивавшиеся в каждый уголок ее тела, затапливая его. Никогда прежде не чувствовала она ничего подобного. Женщина вдруг почувствовала себя такой слабой, очарованной и беспомощной. Не выдержав, она опустила голову, но при этом отлично знала, что ее лицо, шея под подбородком и руки, в общем, все части ее тела, неприкрытые стесняющей, строгой, мужеподобной, профессиональной одеждой, которую она напялила на себя специально для этого занятия, темный пиджак и строгая белая блузка, застегнутая на все пуговицы прямо под горло, внезапно стали пунцовыми. Жар и смущение бушевали внутри нее.

Наконец, она взяла себя в руки, выпрямилась и сердито бросила:

— Вы можете идти.

Парень отвернулся и, так и не сказав ни слова, ушел. Он не появился ни на промежуточных зачетах, ни на экзамене за семестр. Так что она с чистой совестью и с чувством глубокого удовлетворения, поставила ему неуд за весь семестр. Но как она была рада тому, что он не пришел на зачеты и экзамен. Честно говоря, она не думала, что этот студент поступил так из боязни. Порой, она задумывалась, почему он сделал это, и раз за разом приходила к раздражавшему ее выводу, что он просто не признал ее достаточно компетентной, чтобы экзаменовать его. Конечно, с ее точки зрения, многие факты указывали на то, что он заслуживал того, чтобы провалить его на экзамене за этот семестр, его вопросы и упрямство, например. Кроме того, ей было совершенно ясно, что он не отвечал самому важному требованию данного курса, он не принял его идеологического посыла. Конечно, его самосознание не было «поднято». На это четко указывало то, даже если забыть про все остальное, как он смотрел на нее в аудитории. Какой смущенной он заставил ее почувствовать себя, притом, что его лицо не выражало практически никаких эмоций. Иногда ее охватывали подозрения, что именно в этом была причина того, почему он зарегистрировался в этой группе, почему он взялся за этот курс. Вовсе не из-за предмета, он, который его, похоже, совершенно не интересовал, более того, он питал к нему заметное отвращение, а из-за нее самой. Он пришел, чтобы увидеть ее. Ее саму! Эти подозрения накатывали на нее с завидной периодичностью в течение всего семестра, но это стало окончательно ясно в тот день, когда она вызвала его к доске перед всем классом. Это кстати, был последний день, когда он посетил занятия. Нет, его самосознание точно не было «поднято». Это она могло сказать исходя из того, как он посмотрел на нее. Никогда прежде на нее не смотрели подобным образом.

Вот именно, что с чувством глубокого удовлетворения, и с немалым удовольствием, она поставила в его аттестат неудовлетворительную оценку.

Как же много лет минуло с той поры!

Конечно же, это не мог быть тот студент! Он просто не мог настолько молодо выглядеть, по прошествии стольких лет. Но это совпадение встревожило ее. Уж слишком значительным оказалось сходство.

Это была постановка Рихарда Штрауса «Саломея», по мотивам пьесы Оскара Уайльда. Главную партию исполнял известный итальянский певец-сопрано, специально приглашенный на эту роль. Эту оперу поставила более старая, и более именитая оперная труппа, из двух, имевшихся в их городе. Впрочем, на ее вкус обе эти труппы были по-своему прекрасны, и способны поставить спектакль любой сложности. Собираясь на представление, она задавалась вопросом, будут ли вырезаны из сценария некоторые предложения, как, на ее взгляд излишне откровенные, или же их, возможно в качестве эпатажа, почти наглости, решат оставить.

На этот спектакль она пришла одна, как она чаще всего и делала. Не то, чтобы у нее совсем не было друзей, коллег или товарищей по профессиональной деятельности. Нет, ее, конечно, иногда приглашали на различные мероприятия, благо ее научная степень, должность и множество изданных научных трудов, гарантировали получение определенных знаков внимания, обычно ограничивавшихся в получении приглашений поучаствовать в коллоквиумах и симпозиумах. Но она так и не вышла замуж, и даже никогда не имела серьезных отношений с мужчиной. Ее окружение, воспитание и род деятельности не способствовали таким отношениям. За ней закрепилась репутация женщины строгой, сдержанной, холодной, умной и погруженной в свою профессию. К тому же, она уже давно не находила себя привлекательной. Ее красота, которую она и во времена своей молодости презирала, по крайней мере, сама она на этом настаивала при каждом удобном случае, да и вела себя соответствующе, давно исчезла, увяла, и потерялась вместе с молодостью. Ее боготворили молодые феминистки, а некоторые из них, активистки их «движения» даже расценивали ее как идеал для молодых женщин, как превосходный образец для подражания. А еще она боялась мужчин, без какой бы то ни было видимой и понятной ей самой причины, и это заставляло ее дистанцироваться от них. Во времена своей молодости она отвергла несколько редких попыток мужчин сблизиться с ней, частично по привычке, частично из-за предрасположенности, а чаще по причине понимания неполноценности того вида мужчин, что делали эти попытки. Их можно было бы назвать мужчинами-феминистками, с печалью в глазах уверявшими ее в своем глубоком чувстве вины и раскаяния за всю мужскую половину населения Земли и в их искренней поддержке ее идеологических воззрений. Мужественные, зрелые мужчины ее пугали, но лишь немногие из них, как оказалось, нашли ее интересной для себя. Но тех из них кто заинтересовался ей всерьез, как ни странно, были и такие, она гнала от себя всеми доступными методами, обливая их холодом, смотря на них с презрением, пытаясь всячески унизить их. Она нутром ощущала, что их намерения, по крайней мере, частично, были физическими, плотскими, и это вынуждало ее сопротивляться. Она понимала, что они интересовались ею как женщиной, а следовательно, с ее точки зрения, их намерения не могли бы быть благородными, и она отвергала их. А главное, она боялась их. Но, раз уж они были таковы, что у нее не возникало никаких сомнений в отсутствии благородства в их намерениях, то это позволяло ей считать их низкими, презренными, отталкивающими, лицемерными и скучными. Таким образом, в течение многих лет, ей удалось, с чувством выполненного долга, сохранять независимость и неприкосновенность ее личности. По мере того как ее тело начало стареть, сохнуть и увядать, она все чаще и все с большей укоризной и сожалением смотрела на свое отражение в зеркале. А затем пришла пора климакса, ставшая для нее самым ужасным и тревожным временем в ее жизни, полным одиночества, отсутствия любви и детей. Она так и осталась отчужденной, серьезной, асексуальной, профессиональной, девственной. Она поняла, что к ней пришла старость, одиночество, а вместе с ними и разочарование жизнью. И она не видела впереди ничего, чего можно было бы с нетерпением ожидать. Конечно, она продолжала убеждать себя и других, что она счастлива, довольна и ни о чем не сожалеет. Она настаивала на этом, даже оставаясь наедине сама с собой, сердито вытирая слезы, наворачивавшиеся на ее глаза. А что еще она могла сказать самой себе? Что еще могут такие как она сказать себе, оставшись в одиночестве, в такие печальные моменты их существования? Тяжело было признавать пустоту и замаячивший впереди пугающий, жестокий укор растраченной попусту жизни. Не легкое это дело, смотреть в приближающуюся пустоту, в грозную пропасть, в вакуум, и одновременно убеждать себя, что все это ерунда, что всего этого вообще не существует. И все же немного найдется в мире вещей, более непреклонно, откровенно, пугающе, существовавших глубоко внутри нее, чем это тихое, настойчивое, неизбежное, обвиняющее небытие. Ей уже и самой стало ясно, что у нее, несмотря на все, что она говорила себе, несмотря на ложь тщательно построенных фраз и выдуманных оправданий, которыми она стремилась ввести себя в заблуждение, вокруг и внутри нее скопилось слишком много горечи, слишком много причин для разочарования. А еще было что-то, что она сама пока только с трудом могла сформулировать или даже едва могла ощутить и понять, что-то, что пряталось внутри нее, что-то очень скрытное и одновременно слишком болезненное, чтобы его можно было признать, настолько болезненное, что она отказывалась посмотреть этому в лицо. И все же это что-то, раз за разом, посещало ее в одиночестве ночи. Стоило только ее голове коснуться подушки, и оно нашептывало ей прямо в ухо, о том, что оно уже недалеко, и, возможно, вот-вот покажет ей себя в зеркале, когда она будет сквозь слезы рассматривать там отражение стареющей женщины. Впрочем, она не считала, что в этом плане в чем-то отличалась от многих других. В конце концов, что было там впереди такого, чего она и другие, такие же как она, могли бы с нетерпением ждать? Еще одна награда, еще одна опубликованная работа, конференция, научное достижение, еще один обед, приготовленный самой, и еще один одинокий вечер в квартире?

Мужчина встал и помог своей компаньонке одеться, придержав ее плащ. Как она вдруг возненавидела эту молодую женщину, эту белокурую, глупо выглядевшую простушку. Как мог он заинтересоваться ею? Что он нашел в ней привлекательного? Что интересного может быть в обилии ее сексапильности и в нарисованных губах? Ужас, она использовала косметику! А ее платье совсем не скрывало мягкости ее плеч, округлости ее обнаженных предплечий. Было в ней что-то, в ее манере держаться, что-то примитивное, и даже чувственное, что делало ее похожей на животное. Несомненно, она предоставляла ему сексуальные услуги! Шлюха, шлюха! А он, такой наивный и недисциплинированный, принимал их, позволяя ей быть такой, не призывая ее совершенствоваться, повышаться, преобразовываться, если только это было возможно с такими как она! Она не имела никакого права быть с таким как он! Она не была интеллектуалкой! Конечно, она ничего не знала! Все что у нее было, это ее живость, чувственность, хорошо сформированная фигура, даже приятная на вид и делавшая ее столь похожей на животное того вида, которое могло бы привлечь низких мужчин, или возможно даже взволновать неосторожных лучших мужчин в моменты их слабости. Что поделать, мужчины порой бывают настолько слабы, что не в состоянии пропустить это движение рук, этот заинтересованный взгляд, брошенный поверх плеча, это хитрое движение, приковывающее к себе их глаза, заставляющее их не замечать присутствие здесь культурной, достойной персоны.

Как же она ненавидела эту женщину!

Внезапно блондинка обернулась. Казалась, в ее глазах мелькнуло удивление. Видимо, она не ожидала найти себя объектом столь пристального внимания и такого отношения, столь явно неодобрительного и столь сурового. Однако уже в следующий момент губы молодой женщины скривились в усмешке, а в ее глазах блеснуло веселье. Возможно, ей уже не раз приходилось ловить на себе такие пристальные взгляды пожилых женщин. Видимо ей не привыкать было к взглядам полным зависти и даже ненависти, враждебным и холодным. Ей уже было известно, как иногда смотрят на нее женщины, молодость и красота которых остались далеко позади, и кому в жизни осталось только негодовать, осуждать и презирать обладательниц этого сокровища, потерянного для них самих навсегда, и плодами, удовольствиями и экстазами которого сами они в свое время не воспользовались, отказав себе в этом. Возможно, они были невольными жертвами политически мотивированного аскетизма, или были обмануты, оказавшись от собственных неотъемлемых прав, добровольно лишив себя свободы, понукаемые кем-то сделать себя несчастными, огорченными, прославляющими свою собственную тюрьму узниками, притворяющимися, что довольны своим нахождением за решеткой, внутри холодных стен угнетающей системы ценностей. Возможно, они были просто несчастными, психологически деформированными продуктами некого аппарата, разработанного специально для того, чтобы брать природные организмы, рожденные для открытых полей, травы и солнечного света, и загонять их в приготовленное для них прокрустово ложе всепроникающего, всеохватывающего, невидимого социального механизма, в колоссальную, современную архитектуру человеческих лишений и социальной целесообразности.

Молодая женщина прошла между рядами, вышла в проход и теперь направлялась к выходу.

Она приблизилась, и их глаза на мгновение снова встретились. В глазах пожилой женщины светилась ненависть и холодная враждебность, а глаза молодой отвечали ей искрящимся беззаботным весельем.

Того момента хватило пожилой женщине, чтобы разглядеть, что глаза ее противницы, этой очаровательной глупой шлюхи, были голубыми. Это говорило о том, что ее светлые волосы могли быть естественного оттенка, что, впрочем, не имело никакого значения. Она была представительницей самого низкого вида женщин. Ее длинные, густые, шелковистые волосы так и просились, в руки мужчины, словно предлагая ему праздно поиграть с ними. Они должны быть крашеными, фальшивыми, ненатуральными! Она не имела никакого права находиться рядом с таким мужчиной!

Молодой человек следовал за своей компаньонкой вдоль по проходу. В какой-то момент их глаза встретились, и пожилая женщина отпрянула. Она задрожала. Ее ноги вдруг перестали держать вес тела, и она почувствовала, что еще немного и упадет. От падения ее спасло только то, что она успела обеими руками вцепиться в спинку впереди стоящего кресла. Ей вдруг показалось, что это он! И он был так близко! Сходство было шокирующим, сверхъестественным, неописуемым.

Но сам он смотрел на нее без малейшего признака узнавания.

— Извините, — сказал мужчина, проходя мимо.

Голос! Она услышала его голос. Это был его голос! Тот же самый! Но этого просто не могло быть! И все же сходство было поразительным!

Вот он миновал ее. Не в силах ни объяснить себе происходящее, ни как-то контролировать свои действия, она бросилась вслед за ним и осторожно придержала его за рукав.

Молодой человек обернулся. Лицо его казалось озадаченным.

Запинаясь почти на каждом слове, женщина проговорил:

— Вам понравилось представление? Мне показалось, что однажды я знала кого-то, очень на вас похожего. Давно!

— Мы знакомы? — удивленно спросил он.

— Это Вы? Это Вы? — не выдержала женщина.

— С вами все в порядке? — озабоченно поинтересовался молодой человек.

— Да, да, — запинаясь, пробормотала она. — Я только хотела полюбопытствовать, понравилась ли вам опера.

— Почему? — удивился мужчина.

— Мне показалось, что мы с вами знакомы, — сбившись на шепот, ответила пожилая женщина. — Я имею в виду, с кем-то, кто очень похож на вас! Когда-то. Давно.

— Это было неплохо, — заметил он. — А теперь, простите, я должен идти. Моя подруга ждет.

— А мне показалось, что актеры играли превосходно, — прошептала она.

В ответ мужчина только неопределенно пожал плечами. Это был тот же самый жест! Такое же пожатие плечами!

— Вы часто посещаете оперу? — торопливо спросила женщина.

— Иногда, — ответил он. — Возможно, в следующую субботу мы посмотрим новую постановку «Ла Богеме».

Она слышала об этой премьере, говорили, что партии Родолфо и Мими, должны были исполнять муж и жена.

— Всего хорошего, — попрощался молодой человек и, повернувшись, направился к выходу из зала.

Она вдруг почувствовала себя полной дурой, представив себе, какое раздражение, должно быть, охватило ее собеседника, хотя его поведение все время оставалось образцом сдержанности и любезности. Возможно, подумала, она, ей следовало бы догнать его и принести извинения, даже, несмотря на ее почтенный возраст, академический статус, известность в ее области науки, подкрепленную многими публикациями, и безупречную репутацию. Но, конечно, она этого не сделала. Она не побежала за ним.

В конце концов, это была всего лишь причуда, совпадение, нечто такое, что завтра уже никто не вспомнит. Но она торопливо семенила следом за ним, разумеется, держась на приличном расстоянии. Вообще-то, ей не следовало бы, делать этого. Но, по ей самой непонятной причине, она не хотела терять его из виду. Она сама не смогла бы ответить почему, как и не понимала важности этого лично для нее, по крайней мере, не до конца, но несомненно причина имела отношение к странной похожести этого молодого человека и того студента, с которым ей довелось столкнуться много лет тому назад, о ком она так и не смогла забыть, и от частых воспоминаний о ком ее наряду с гневом и чувством оскорбленного достоинства неизменно охватывало непонятное ей очарование. Следуя за ним по пятам, она убеждала себя, что это была всего лишь ее маленькая тайна, развязка которой, хотя и вполне предсказуемая и неутешительная, могла бы оказаться интересной.

Выйдя в вестибюль театра, она на мгновение растерялась, и даже испугалась, потеряв объект своего интереса из виду. Неужели он ушел? Но затем, со вздохом облегчения, она заметила его крупную фигуру немного в стороне, в очереди у киоска. Похоже, он собирался купить програмку с либретто и составом артистов следующей оперы. Его компаньонка ожидала его в нескольких ярдах в стороне, нетерпеливо поглядывая в сторону выхода.

Наконец, она решилась подойти к молодой женщине. Поступать так не казалось разумным, но, так или иначе, она решила, что сделать это необходимо. Она бы ни за что не решилась бы вновь приблизиться к молодому человеку, даже во время их недавнего общения ощутив, как из-под тонкого фасада его вежливости, проглядывает жесткость и властность. Но, с другой стороны, это была просто женщина, и она не слишком опасалась того, что могло бы произойти между ними. В данном случае все выглядело так, как если бы эта блондинка не имела никакого значения, за исключением того, что могла бы оказаться полезной.

Позже ей пришлось пересмотреть свое представление об этом вопросе.

— Извините меня, — сказала пожилая женщина, подойдя к блондинке.

Девушка обернулась, придерживая рукой накидку. То, как она стояла, насколько хорошо смотрелась ее фигура, не могло не вызвать в пожилой женщине укола легкой зависти. Можно не сомневаться, что это был именно тот тип тела, который так интересовал мужчин. Сама она в пору ее юности не могла похвастать таким ростом и пышной грудью. Что поделать, если она уродилась довольно миниатюрной и тонкой, с изящной, но недостаточно развитой фигурой. Иногда ей приходилось слышать относительно свой фигуры эпитет «лакомая», но она ненавидела это слово, казавшееся ей столь оскорбительным и унизительным. Это предполагало, что она могла бы быть не больше, чем биологическим, сексуальным объектом, своего рода сладостью, пушинкой, если и представляющей интерес как личность, то крайне незначительный, несущественный. Когда-то, в пору своей юности, она подумывала о карьере в балете, но это было еще до того, как она попала в более высокие сферы, приняв на свои плечи более весомый груз строгих обязанностей и долга перед движением. Впрочем, в балете у нее все равно не было перспектив. Ее фигура, хотя и не была пышной, или навязчивой, это уже кому как больше нравится, все же оставалась несколько излишне волнующей для этого. Да она была невысокого роста и довольно худощавой, но куда же при этом было девать ее соблазнительные пропорции, очарование ее груди, узость талии, восхитительную выпуклость широких и мягких бедер. В целом, она мало чем отличалась от тысяч и миллионов других женщин, хотя, возможно, была немного меньше ростом и несколько тоньше. Так что можно считать ее нормальной человеческой женщиной, ставшей в некотором роде результатом естественного отбора бесчисленных поколений ее предков. В общем, она не была ни чрезмерно пышной, ни наоборот, одной из тех высоких, узкобедрых и плоскогрудых и мальчикоподобных разновидностей, которое зачастую восхваляют и рекомендуют в культурах, которые поощряют опровержение или размывание половых различий. Скорее она очень походила на большинство женщин Земли, с поправкой на меньший рост и некоторую худобу, конечно, имея в виду времена ее ранней женственности и красоты.

Но именно факт ее меньшего роста и веса, а также худощавой фигуры, чем у большинства женщин дал ей, еще в самом раннем возрасте глубокое, внутреннее понимание того, насколько мужчины превосходят ее и по размеру, и по силе. Впрочем, это может быть доведено до сведения всех женщин, причем быстро и окончательно.

Блондинка выглядела удивленной.

— Мне очень неудобно беспокоить вас, — обратилась к ней пожилая женщина. — Пожалуйста, простите меня, что я так пристально разглядывала вас в театре. Но, дело в том, что я уверена, что видела вашего друга прежде, или, скорее правильнее будет сказать, что я уверена, что знала кого-то очень на него похожего. Это было очень давно. Должно быть…, могло бы быть…, кажется возможным…, что они могли бы быть родственниками. Возможно, он — сын моего бывшего знакомого. Это было много лет назад. Я сожалею, что пристаю к вам с этим, но меня очень интересует один вопрос.

Взгляд девушки сразу стал холодным.

— Извините меня, — продолжила пожилая женщина, — но не могли бы Вы сказать мне его имя?

— Я вас не знаю, — отрезала блондинка и отвернулась.

— Простите, — вздохнула она, — мне очень жаль.

Огорченная и смущенная пожилая женщина отошла в сторону и постаралась поскорее смешаться с толпой, в надежде остаться незамеченной.

Вскоре молодой человек вернулся к своей компаньонке, и та что-то ему сказала, скорее всего, доложив о проявленном к нему интересе, поскольку он сразу посмотрел в направлении пожилой женщины, которая немедленно отвела взгляд, сделав вид, что погружена в изучение соседних плакатов. Вот чего ей отчаянно не хотелось, так это встречаться с ним взглядами.

Пара, пробираясь через толпу, направилась к выходу, миновала двери и вышла наружу.

В тот момент, когда они проходили через двери, пожилая женщина заметила интересную деталь. Левая лодыжка блондинки была плотно обмотана несколькими слоями бинта. По-видимому, она недавно перенесла травму лодыжки, хотя на ее походке это никак не отразилось. Но вот что показалось странным, создавалось впечатление, что под повязкой что-то было, кольцо или, например, браслет. На это указывало плотное прилегание бандажа к коже по краям, вверху и внизу и утолщение, если не сказать выпирание в середине. Кольцо или, что там могло быть на щиколотке девушки, было полностью скрыто под повязкой. Несомненно, это было некое медицинское приспособление, предназначенное для укрепления или поддержки травмированной лодыжки.

Пожилая женщина проследовала за парой из театра, скрываясь за спинами людей в толпе, стараясь при этом держаться как можно ближе к объекту своего интереса, в надежде услышать некую полезную информацию, например, адрес, названный водителю такси. Однако молодой человек со своей девушкой сели в лимузин, длинный, темный автомобиль с затененными окнами. Машина подъехала к краю тротуара, едва только пара показалась из дверей театра. Шофер, одетый в форму, выскочил со своего места и почтительно открыл перед ними дверь. Блондинка первой исчезла в темном чреве лимузина, расположившись на диване. Причем сделала она это с изысканной врожденной элегантностью. В глаза женщины снова бросилась повязка на лодыжке девушки, резко контрастировавшая со стилем и качеством ее одежды. Молодой человек последовал за ней. Он должен быть богат, решила она. Внезапно ей в голову пришло, что они могли бы быть женаты. Правда, на ее безымянном пальце никакого кольца не было. Но ведь это не исключало того, что в соответствии с ее же собственной идеологией и принципами, эта блондинка могла пренебрегать такими унизительными, ограничивавшими свободу и устаревшими традициями. Затем ей подумалось, а не могло ли быть так, что это девушка могла бы быть богата, а не этот молодой человек. Но женщина сразу отбросила это предположение как несостоятельное. Ведь она видела его, и то, как он смотрел на свою подругу, и то, как он по-своему мягко, но с затаенной, словно железо, спрятанное под слоем бархата, силой прикрывал, направлял и вел ее. Без сомнения, именно он был доминирующим в их отношениях, полностью доминирующим, тотально, несомненно, и даже пугающе.

Водитель любезно закрыл дверь, сел на свое место, и автомобиль плавно тронулся с места.

Она еще некоторое время смотрела им вслед, провожая лавировавший в потоке машин лимузин взглядом, а затем поспешила к билетной кассе за билетом на постановку «Ла Богеме» в следующую субботу, возможно даже на то же самое место, на котором она сидела сегодня.

Загрузка...