Приз Гора

Глава 1 Мысли вслух Некоторые разъяснения для возможных читателей

Честно говоря, я затрудняюсь, как мне точно выразить эти мысли.

Все же от меня потребовали быть предельно честной. Честной, до безжалостности к себе. И боюсь, что, если бы я не подчинилась этому их требованию, то рано или поздно, так или иначе, они узнали бы об этом. В конце концов, до сих пор они всегда делали это. Не знаю как, возможно, по неким необдуманно брошенным репликам, по неосторожным жестам, или изменению выражения или цвета лица, по непроизвольной дрожи тела, незаметной даже для меня самой. Мы настолько беспомощны, настолько уязвимы. Порой мне кажется, что они знают о нас все. Я чувствую себя перед ними прозрачной. Мне не разрешают прятаться, даже внутри самой себя. Не знаю, сможет ли кто-нибудь, кто не испытал этого на себе, понять как это ужасно, когда твои самые интимные эмоции, чувства, мысли, сама душа, сама внутренняя сущность, если можно так выразиться, обнажены, выставлены на показ, для любого, даже самого случайного, порой безразличного исследования. Насколько тривиально, насколько незначительно, по сравнению с этим простое обнажение тела. Только эти люди знают, как заставить меня обнажиться не только перед ними, но и, иногда к их развлечению и к моему испугу и изумлению, а также и к моему позору и страданию, перед самой собой.

И вот теперь я должна решить, как мне поведать вам эту историю. Только в этом они предоставили мне некоторую степень свободы.

Это — моя история, очень личная, таким образом, казалось бы, было бы наиболее естественно использовать изложение от первого лица, и говорить, например, «Я сделала это», «Я увидела это» и так далее. И все же, под влиянием определенной робости, я приняла решение отказаться от использования этого метода. Быть может, у меня получится говорить более прямо, более откровенно, если я буду видеть себя как бы со стороны, так, как мог бы видеть меня кто-то посторонний, и в то же самое время, как если бы он мог видеть меня изнутри, искренне, открыто, не прячась, словно этот другой находился бы внутри меня самой, и мог бы знать меня досконально. Таким образом, я могла бы говорить, что это «Она сделала это» и «Она увидела это», зная, что в действительности «она» — это я сама, мои собственные мысли, действия и чувства, но как бы дистанцируясь от себя. Просто порой бывает так мучительно и больно сознавать саму себя. Как бы это вам объяснить? Возможно, переместив свою модальность в третье лицо, мне станет легче говорить то, что я должна сказать, о чем поведать. Я не знаю. Какой, наверное, глупостью покажутся вам, мои колебания по такому мелкому поводу, однако для меня самой они отнюдь не выглядят настолько мелкими. Возможно, для кого-то могло бы показаться такой ерундой, взять и рассказать свою историю, вот только это не так легко для меня. Конечно, быть может Вы, кого я не знаю, не нашли бы в этом особых трудностей. Но если бы Вы, пережили то, что пережила я, испытали это все на себе, побыли бы мной, столкнулись бы лицом к лицу с самой собой, почувствовали испуг, смущение или стыд от увиденного, то думаю, Вы бы так же, как и я стремились бы дистанцироваться от этого самого тайного, обычно наиболее рьяно скрываемого от других знания. Так что, я подумала, что могла бы, по крайней мере, начать, говоря о себе в третьем лице, рассматривая себя со стороны, и видя себя как бы снаружи и изнутри относиться к самой себе скорее как некому предмету, особенному объекту. Тем более что, как мне кажется, учитывая в мою текущую ситуацию, это не только будет подходяще, а в действительности, в целом является для меня соответствующим, поскольку с некоторых пор я, знаете ли, стала предметом, категорически и недвусмысленно, и не просто в глазах закона, но также и непоправимо, неоспоримо в самой реальности этого мира. Так что, возможно, я и должна писать о себе как о предмете, каковым я собственно теперь и являюсь, предмете, который фактически перестал быть человеком, и хотя, что и говорить, об очень особенном предмете, но одном из бесчисленных сотен, а возможно и тысяч ему подобных, разбросанных по многим большим и малым городам и деревням, таких же, живых, разумных, полных потребностей, необыкновенно уязвимых, чрезвычайно беспомощных и красивых, если верить тому, что мне говорили, но предметов.

Вероятно, следующая проблема, которую она должна решить, состоит в том, как говорить откровенно и честно о своем возрасте. В одном мире, в одной реальности, она уже разменяла шестой десяток. Это не имеет, конечно, большого значения. Ей точно так же могло бы быть и сорок, и за шестьдесят, или даже за семьдесят, в данной ситуации это совершенно не важно. Такие вопросы, записанные в витках планеты вокруг звезды, отсчитанные в оторванных листках календарей и оборотах стрелок часов, по своей сути, являются не более чем удобным договором, берущим свое начало в глубокой древности, истинное значение которого состоит лишь в его приложении к изменениям, на которые можно было бы обратить внимание, например на прорастание семени, вслепую рвущегося из земли к свету и рождающего разворачивающийся росток, со временем взрывающийся красотой цветка, славой жизни, ликованием лепестков, затем высыхающих и осыпающихся. Мы считаем время в часах, в днях, в сезонах, в годах и поколениях. Но часы безразличны к тому, что они считают. Время хладнокровно взирает, как на выходки глупца, так и на экстаз святого, им наплевать на сладкие грезы и выдуманную чушь мечтателей, на заблуждения реалистов, на рождение и закат держав и империй, на мимолетность «бессмертных» религий и «вечных» истин, на жизни и смерть, на радость и страдание, на дерзость вооруженного и воинствующего заблуждения, на деление клеток и рождение звезд. Даже если все это должно будет исчезнуть и возродиться вновь, время этого просто не заметит. Оно ничего не заставляет происходить, оно только смотрит. Как видите, календарь не определяет, когда должен расти цветок. Он только смотрит. Он может только наблюдать за тем, что делает цветок, но не может вмешаться. Наверное, все это является настолько таинственным, или же скорее, наоборот, настолько простым, что об этом трудно говорить. Очевидно, время отсчитывает жизнь скалы и цветка, атома и молекулы, точно так же, как скала, оставаясь неизменной, могла бы засвидетельствовать прохождение нескольких календарей, а атом и вовсе может остаться практически таким же, каким он родился в пламенной купели некой далекой, взорвавшейся звезды. Точно также, можно было бы утверждать, что теоремы геометрии не имеют возраста. Несомненно, они по-прежнему остаются столь же молодыми, свежими, прекрасными и столь же новыми сегодня, какими они были однажды, когда их изучали в Александрии. И если где-то, в каком угодно месте, любым существам, любого облика или формы, любой химии или происхождения, даже после исчезновения одних миров и рождения бесчисленных других, потребуется, для нужд своих расчетов, разработать такую систему, основанную на тех же самых принципах с их определениями и постулатами, эти теоремы будут ждать их, столь же древние, столь же непреодолимые в своей вечной, строгой, неоспоримой красоте. Они не слышат тиканья часов. И точно также, если что-то, например, некий процесс, состоит в том, чтобы начинаться вновь или, возвращаясь в прежнюю точку, повторяться в том же виде, за исключением разве что неких незначительных нюансов, часы времени, если можно так выразиться, просто будут наблюдать за этим, возможно с некоторым интересом или даже смущением, но не будут вмешиваться. Таким образом, мы можем предложить, или, как мне кажется, лучше будет сказать, отметить, что время не диктует действительность, или жизнь, или смерть, или изменения, но измеряет их, оставаясь безразличным к тому, что оно измеряет. Время независимо от того, что оно измеряет. Время не налагает неизбежности. Оно ничего не гарантирует. Быть может это трудно будет понять, ведь люди, возможно, из-за склада ума, в силу которого, по вине естественных ассоциаций, привычных событий, ожиданий и прочего нашего окружения, склонны в своих мыслях связывать процесс и время вместе. Даже если бы часы не предполагали время как объект измерения, даже если кому-то захотелось бы думать, что часы, так или иначе, создали время, выдумав его изначально, это ничего не изменит, часы по-прежнему будут только определять его и ничего больше. Она, та, о ком я собираюсь вам рассказать, вынуждена была задуматься над этим тонким вопросом, провести это, неуверенное, робкое, беспокоящее погружение в метафизику, по особой причине. Что значит, скажем, быть того или иного возраста? Например, если мы измеряем годы, в оборотах планеты вокруг ее звезды, то, очевидно, понятие года на разных планетах будет различным. Безусловно, эти разнообразные годы можно привести к общему знаменателю, к примеру, год планеты «A» будет равен двум годам планеты «B» и так далее, но в действительности, это не совсем то, что хотелось бы сделать. Давайте допустим, скорее в качестве предположения, чем чего-то большего, что данный физический процесс обычно, или чаще всего, занимает данное количество времени, скажем, протекает за определенное количество времени через фазы «A», «B», «C» и так далее. Далее давайте предположим, исходя из того, что все физические процессы теоретически обратимы, что этот процесс изменен так, что он начал протекать от фазы «C» назад к фазе «B», где был, если был, стабилизирован. И вот возникает вопрос, каков теперь возраст процесса, или, лучше будет сказать, каков возраст того, что показывает процесс? Очевидно, с одной стороны, тело, занятое в процессе, продолжает стареть согласно любому календарю или любым часам, так же, как в некотором смысле продолжают стареть теоремы Евклида, или, может лучше сказать, так же, как берег моря стареет по мере смены циклов приливов и отливов, обусловленных движением планеты и ее спутников по их орбитам. С другой стороны, конечно, рассматриваемое тело стабилизировано в фазе «B», или чем-то неотличимом от фазы «B», либо ей идентичном. Таким образом, эти годы возраста, в более широком практическом смысле, если отбросить календари, которые являются теперь по сути бессмысленными и в рассматриваемом случае просто неважными, можно считать, если можно так выразиться, годами возраста «B». Вероятно, если попробовать сказать более просто, хотя, и, наверное, излишне абстрактно, тело было обновлено до его фазы «B» и стабилизировано в ней, или в чем-то идентичном его фазе «B», или, возможно, в особой фазе, подобной фазе «B».

Итак, для нее довольно трудно говорить просто и понятно о своем возрасте, не столько по причине какого-либо личного затруднения или тщеславия, которое она, возможно, прежде чувствовала, и которое ей теперь не разрешено, сколько потому, что вопрос этот с одной стороны, довольно запутанный и может ввести в заблуждение, а с другой стороны, по крайней мере, первоначально может показаться неправдоподобным. Короче говоря, я бы предположила, что теперь было бы наиболее информативно и наименее запутывающе принимать ее возраст таковым, каким он кажется, и это в известном смысле будет ближе всего к реальности. Я имею в виду тот возраст, который Вы предположили бы, увидев и рассмотрев ее теперь. Можно сказать, что в действительности это и будет ее истинный возраст, причем во всех отношениях, как биологически, так и физиологически. В конце концов, именно такое заключение будет вынесено компетентным врачом любого мира, по результатам полного и тщательного обследования, и даже ужасающе полного и тщательного, сделанного врачом этого мира.

Это именно тот возраст, в котором она, к добру или к худу, находится в этом мире. Однако в другом мире это было совсем не так.

Теперь она хотела бы заметить, что этот документ составлен с определенной осторожностью и анонимностью. Имя, которое она носила, конечно, никакого значения не имеет, тем более что теперь в этом мире она может носить любое имя, возможно даже ваше или кого-либо из ваших знакомых. Так что, поначалу мы просто не будем давать ей имя, вплоть до тех пор, когда ее назовут другие. Также, в соответствии полученным ей запретом, она попытается скрыть названия учреждений, улиц, районов, музеев, театров, парков, магазинов и прочих объектов, которые могли бы указать или подсказать, даже приблизительно или намеком на место начала этой истории, позволив тем самым его идентифицировать. Признаться, цель данного запрета ей самой не до конца понятна, поскольку как ей кажется, в их власти приходить и уходить, куда и когда им потребуется и делать все, что им захочется. Я вообще сомневаюсь, что их кто-то мог бы остановить. Но, разумеется, она будет соблюдать полученное указание в точности. В конце концов, у них могут быть на то свои причины. Быть может, они просто не хотят, чтобы Вы были настороже. В любом случае ей этого не известно. Могло ли для них иметь какое-то значение, если бы Вы были настороже? Или имело бы это для нее самой какое-то значение, если бы она была настороже? Неужели действительно хоть что-нибудь отличалось бы? Честно говоря, не могу этого сказать, но сильно сомневаюсь. Возможно, они не хотят, чтобы Вы знали те районы или места, в которых они работают. Однако у нее сложилось впечатление, что их деятельность, работа, или, если хотите, операции, не ограничиваются неким одним городом или городами, или даже страной и полушарием, или временем года. И причин так думать хватает. Однако фактически, она мало что знает об этом. Ей, как и другим, таким как она, обычно сообщают крайне мало, предпочитая держать практически в полном неведении, полагая, что эти проблемы их не касаются. У них теперь иные проблемы, и как обычно предполагается, этих проблем более чем достаточно, чтобы занять все их время и внимание. Они, конечно, порой задаются этим вопросом, который, впрочем, не имеет никакого практического значения в каждом конкретном их случае. Они теперь такой вид существ или объектов, которым они являются. Таким образом, она будет рассказывать с осторожностью, скрывая детали, которые, по большому счету, могут не иметь особого значения.

Кроме того она не посмела бы выказать даже малейшего непослушания, ибо уже на своем горьком опыте изучила какова здесь цена непокорности. Теперь она слушается так, как ей и положено, незамедлительно, во всем и со всем совершенством. Тем не менее, моя героиня полагает, что кое-кто, прочитав ее историю, сможет понять несколько больше того, что она осмелилась написать. Она подозревает, что место действия, по крайней мере, город и даже его район, пусть и скрытые под завесой осторожности, могут быть достаточно очевидны для внимательного читателя. Впрочем, пусть это остается на совести читателя, если, конечно, таковой будет.

Еще она хотела бы добавить, что эта рукопись написана на английском языке. Дело в том, что в своем прежнем мире моя героиня была грамотна, причем даже очень, однако в этом мире, она не умеет ни читать, ни писать, ни на одном из его языков. То есть фактически, она не грамотна, хотя понимать и говорить на основном языке этого мира она, конечно, может. Это знание просто необходимо для нее.

Наконец она могла бы привлечь внимание читателя к тому, что не так давно ей самой казалось причудой, или аномалией. В своем прежнем мире она имела крайне скудное представление об этом мире, фактически можно сказать, что она о нем ничего не знала. Все ее знания о данном вопросе сводились в лучшем случае к инсинуациям, к которым люди зачастую не склонны относиться серьезно, и чаще всего, как бы это не показалось ей немыслимо в настоящее время, предпочитают просто выбрасывать их из головы. Зато теперь она часто задавалась вопросом, не имели ли различные власть предержащие в ее прежнем мире некой информации об этом мире. Не исключено, что имели, по крайней мере, некоторые из них. Могло ли быть так, что они не знали об этом? Впрочем, вполне возможно, что и не знали, или не хотели знать. Лично она этого ни знать, ни утверждать не может.

Вышло так, что эта причуда или аномалия, стала для нее законом.

Мы все понимаем, что государство или иной источник закона может решить, есть ли у человека определенный статус или нет, скажем, является ли он гражданином или не является таковым, имеет он права или не имеет, является ли он законопослушным гражданином или преступником и так далее. Это может просто заставить появиться ту или иную вещь, казалось бы, просто объявив об этом и заявив, что это правда, и это же относится и к любому из нас. И с этим нечего не поделать, совершенно ничего, понимает это человек или нет, согласен ли он с этим или нет, но все это верно и для него, категорически и абсолютно, во всем величии закона. Это делает человека тем, что он есть, и не важно, понимает ли человек это или нет, знает ли он об этом или нет. Как видим, человека тоже можно сделать чем угодно, полностью, причем он не будет даже сознавать этого, при этом уже став чем-то иным. Теперь-то ей самой ясно, что за ней долго наблюдали, присматривались, оценивали, не исключено, что даже в течение многих месяцев, совершенно без ее ведома. Она понятия не имела об этом. Она ничего не подозревала. Совершенно ничего. А тем временем ее правовой статус, ее гражданское состояние, уже изменились. В конце концов, решение было принято, документы подписаны и заверены, и, несомненно, с безупречной законностью. И затем, согласно закону, моя героиня, сама того не подозревая, стала чем-то, чем не была прежде. Она, ничего не зная и даже не подозревая об этом, оставаясь совершенно неосведомленной, наивной, продолжала заниматься своими делами. Но она уже стала чем-то другим, полностью отличающимся от того, чем она была прежде. Ее статус, ее положение, подверглись поразительному преобразованию, которого она себе даже представить не могла. Откуда ей было знать, что согласно законам другого мира, причем мира способного проследить за исполнением его декретов и санкций, и в пределах чьей юрисдикции она, сама того не зная отныне находилась, она стала чем-то отличным от того, чем она была прежде? Моя героиня даже представить себе не могла, что то, что она считала забавным, любопытным, по-своему пугающим, причудливым и аномальным, внезапно стало реальным. А главное, она не знала того, чем она стала. Теперь она часто спрашивает себя, не может ли быть так, что некоторые из вас, возможно даже из тех, кто читает эту рукопись, так же, как когда-то она сама, уже теперь превратились, пока того не подозревая, в то же, чем стала она. Вероятно, Вы столь же не осведомлены об этом, как была она. Но ей самой реальность этого чуть позже ясно дали понять неопровержимые статьи и акты, которые не столько подтверждали гипотетическую суровость на тот момент довольно умозрительного закона, действовавшего в весьма отдаленном мире, сколько в неопровержимой манере вытеснили и заменили ее собственную действительность непосредственными, бесспорными, безошибочными фактами, фактами, не только независимо законными и полностью самодостаточными, но и признанными, понятыми, принятыми и приведенными в жизнь, со всей властью не подвергаемых сомнению обязательств и уважением к традициям целого мира, того мира, в котором она оказалась.

Тот мир недолго оставлял ее в сомнении относительно того, кем она теперь была.