Хозяин дубравы. Том 4. Повелитель корней

Часть 1 Глава 4

171 год, сечень (февраль), 13

Берослав стоял на самой верхотуре великой башни и смотрел за тем, как по льду Днепра тянется тонкий ручеек всадников с заводными конями.

Это были степняки.

На самом деле князь не верил, что Гатас решится. Он думал, что роксоланам еще разок-другой германцы должны будут ударить по голове, чтобы «соображалка» включилась. Но это был именно двоюродный брат жены, а также те степняки, которых он привел, увлекая за собой. Сам ли, с помощью влияния материя — бог весть. Да и какая разница?

— Сорок восемь… — считал Добрыня, — сорок девять.

Князь же молчал.

Ему, конечно, было интересно — сколько точно. Но отсюда было видно, что около полутора сотен. То есть, даже больше, чем у парня имелось на момент разговора. Значит, сумел привлечь на свою сторону еще людей.

— Сто девять, сто десять — бормотал Добрыня, глядя в зрительную трубу. Первые пять штук были изготовлены для торговли в этом году. Всего трехкратное увеличение, но и так — отрада. Стекло подходящего качества варить пока не удавалось, поэтому Берослав в 170 году провел опыты с кварцем, переплавив его в купольной печи. Ну и развивался шлифованием… как мог.

Сколько они могли стоить?

Князь даже предположить не мог, ожидая, что где-то на уровне компасов. Во всяком случае — не хуже. И рынок под них имелся куда шире — от капитанов кораблей до военачальников. Совокупно едва ли несколько сотен только на Рим, плюс экспорт в сторону Индии и Китая. Главное — тут не увлекаться и не делать слишком много, чтобы цена не падала.

— Сто семьдесят один человек. — подвел итог Добрыня, отстраняясь от зрительной трубы.

— Они все воины?

— Непонятно. Зима же. Брони не видно.

— А одежда? Насколько она хороша? А лошади? У простых общинников оно все скудное и убогое. Не так ли? Да и оружие. Они ведь меч на поясе носят постоянно.

— Не обратил внимание.

— Так погляди еще раз. Я хочу понять, воинов Гатас привел или кого попало. Это очень важно.

И Добрыня хоть и вздохнул недовольно, но вновь вернулся к изучению всадников в зрительную трубу. Тем более что отсюда было хорошо наблюдать, удобно. Вон — вся округа на ладони. Хотя и не небоскреб, да… но даже так — одно из самых высоких мест этот барабан донжона.

Шатровая крыша, крытая керамической черепицей, покоилась на кирпичных столбах. А барабан закрывался деревянными щитами. На запорах. Надо — любой можно было снять или сдвинуть. Полностью или частично. Что позволяло не только использовать эту площадку для наблюдения, но и размещать могучий скорпион. Куда крупнее и больше обычной хиробаллисты.

Специально для работы по кораблям и лодкам. Вон — ядром в десять римских либр[1] пулял на две ширины реки. Чугунным. Так-то совсем немного и скорости далеко не пушечные, но даже такого «подарка» было достаточно за глаза даже римским торговым кораблям. Судя по опытам, ядро вполне надежно пробивали щит, имитирующий борт, расположенный на другом берегу реки. И точность была весьма подходящая…

Так вот, степняки приближались.

О том, что они приняли его предложение, князь уже знал. С буером передали. Ими же и обеспечивали этот поход, подвозя всадникам еду и фураж. Чтобы не тащились слишком уж большим табуном. Опасно это. Зима зимой, а лед в этот климатический оптимум стоял не так долго и порой некрепко. Посему лишний раз его перегружать не хотелось.

— Вдарить бы по ним, окаянным, — процедил Добрыня, глядючи на всадников.

— Из чего же вдарить?

— Да вот из этой красавицы, — кивнул Добрыня на здоровый скорпион.

— Эко в тебе добро бурлит. — смешливо фыркнул князь.

— Сколько они людей загубили… как вспомню — крови жажду.

— Разве эти там злодействовали?

— Люди Сусага злодеяния творили. Многих из них мы уже убили. Но…

— Понимаю, — кивнул Берослав. — Вдарим. Обязательно вдарим. Да так, что весь мир в труху. Но потом.

— Когда же?

— Нужны они нам.

— Эти окаянные⁈ — воскликнул Добрыня, а потом добавил. — Понимаю… умом все понимаю, но сердцу не прикажешь. Видеть их не могу. Сколько они нас грабили и угоняли в рабство? А та резня? Я ведь до сих пор время от времени перед сном долго ворочаюсь — припоминаю всех, кого они убили.

— В этом мире, к сожалению, нет справедливости. И никогда не будет. Ибо человек слаб. Ее можно найти только там — на небесном суде, когда каждого по делам его судить будут. Так что им воздастся. Всем и в полной мере.

— Меня это мало греет. Я сам хочу воздать.

— Если бы гёты с квадами не были так враждебны ко всему римскому, то я бы первым попытался заключить с ними союз. Ибо они ближе нам и понятнее. Но нет. Они ненавидят Рим и всех, кто с ними не враждует. Так что, — развел руками Берослав, — выбор у нас невеликий. Или таких союзников подбирать, или оставаться с германцами один на один.

— Говорю же — понимаю, но… смотрю на них сейчас и перед глазами видится, будто ядро сие летит в них, разрывая тела. А потом стрелы… дротики… пули… Тех роксоланов, что тебе служат, каждый раз, когда вижу — ножом ударить хочу, или молотком, или еще чем. С великим трудом сдерживаюсь.

— Я видел твои взгляды. — усмехнулся князь. — Они тоже. Поэтому к тебе и не суются.

— Глаза бы мои их всех не видели.

— Придется как-то держать себя в руках.

— Придется. — тихо прошептал Добрыня. — Главное к чарке не прикладываться сильно, а то сорвусь…

— Вот и будь осторожен. От них сейчас зависит жизнь твоих детей.

С этими словами он, повинуясь жесту Берослава, задраил щит бойницы. И они отправились вниз — готовится к встрече. Благо, что его сподвижник уже завершил наблюдение и уточнил количество воинов в отряде. Казалось, что они все к ним относились. Может, к небогатым, но воинам. И это заставило Берослава хмуриться — не к этому он готовился, не на это рассчитывал. Думал, что пока Гатас сюда мотался, от него все разбегутся и он общинников вытащит, под соусом воинов. Но нет… хотя, конечно, нужно на этих персонажей поглядеть поближе. Мало ли что Добрыне показалось?..

Минут через тридцать всадники достигли города и втянулись на полянку возле порта. Спешиваясь и отдыхая, возле разведенных для них костров. Обихаживая лошадей после тяжелого перехода.

Дальше прием.

Совместная трапеза.

И клятва. Сначала о неразглашении. Потом, после демонстрации комплекса снаряжения, уже в верности. Гатас ими объявлялся своим бэгом, а Берослав — расом.

Рутина, в общем-то.

Можно было бы и махнуть рукой, введя практику присяги одного за всех. Но князь не спешил и не торопился. Он каждому «позволил» выступить. То есть, по сути, заставил при довольно большом стечении людей, как сарматов, так и иных произнести слова клятвы перед обнаженным оружием и поцеловать его.

В его понимании — пустой ритуал.

Как и в глазах очень многих обитателей до крайности эмансипированного XX-XXI веков. Однако здесь подобными поступками не разбрасывались. Даже языги не клялись квадам и маркоманам в союзе, просто действуя вместе с ними против одного врага.

К клятвам относились серьезно.

Особенно в индоевропейских сообществах, которые еще сохранили веру в перерождение и связывали порядочность жизни с благополучием в последующей. Понятно, что нормы сильно варьировались. Но…

Тут ведь как выходило?

Ты произносил слова перед оружием, то есть, считай перед лицом богов. Ведь оружие обрывает земное существование, а потому находится словно бы и тут — среди живых, и там — в мире мертвых. Из-за чего если ничем свой проступок не компенсируешь по нарушению клятвы, то после смерти понесешь суровое наказание.

Если же ты даешь клятву публично, то рискуешь не только перерождением, но и этой жизнью. Ибо твоя репутация опирается на то, насколько твои слова не расходятся с делом. Дал клятву? Нарушил ее. Ну и все. Твои слова, что ветер — говори или нет — людям уже без разницы, в их глазах веры тебе нет.

Эта специфика очень нравилась Берославу.

Просто до крайности.

И он хотел закрепить подобную варварскую специфику, поминая поведение отдельных политиков и чиновников там — в будущем. Да и не только их… и не только там. Ведь в Римской империи, в сущности, имела место та же беда…

Сарматы клялись.

Без всякого энтузиазма. Да с такими лицами, что они словно бы шли на личную голгофу. Но не отказывались. Сюда вообще прибыли только те, кто решился на предложенный сценарий, прекрасно понимая последствия. То, что творили гёты и квады на правом берегу, они все знали. И никто не питал иллюзий, будто бы беда их обойдет сторонкой. Из-за чего к изначальной сотне Гатаса присоединилось еще добровольцы.

Берославу же предстояло совершить почти что невозможное.

За эти несколько месяцев до выступления к броду прогнать сарматов через импровизированный курс молодого бойца. То есть, постараться приучить к дисциплине, ну и как-то освоиться с новым снаряжением…

Тем временем в Александрии Любава Путятична подслушивала разговор мужа. Почти что официально. Присутствовать на деловой встрече она не могла в силу нравов римского общества, но вот так наблюдала за ней — да. За каждой. Обсуждая потом с мужем и порой выдавая вещи, на которые он не обратил внимание.

Риски.

Слишком большие риски, несло новое дело. Вот и перестраховывались как могли.

Поначалу-то вообще не хотели, немало удивившись и даже разозлившись предложению Берослава. Но, спустя некоторое время, уступили великим соблазнам…

В Римской империи вполне себе существовали полные аналоги средневековых банков, которые назывались tabernae argentariae. Они хранили деньги за плату, выдавали кредиты под залог имущества, обменивали монеты и осуществляли безопасные денежные переводы между городами. Собственно, им и подражали средневековые банкиры, не смея шагнуть дальше.

Но Берослав не они.

Он не был скован предрассудками. Поэтому и предложил семье мужа сестры создание tabernae argentariae нового типа, рассчитывая на успех из-за более широкого спектра услуг. Тут и вклады, принимаемые в рост, и банковские «ячейки», и кредиты не только под залог, но и под проект, и услуги аккредитивов, то есть, гарантий проведения сделки, и целевые инвестиции, и страхование кораблей… но главное — это деньги. Если быть точным — обеспеченные бумажные деньги.

Так-то поначалу Берослав хотел вообще печатать ничем не обеспеченные фиатные «бумажки». Вон — экономика Рима захлебывалась от нехватки денежных средств. В таких условиях фиатные деньги — отличное средство, если не увлекаться. Но нет. Не поняли. Вот и пришлось отходить на шаг назад, выпуская обеспеченные. Но не полностью, а частично. Печатая на каждый денарий в хранилище три бумажных. Пока. Дальше то и до десяти можно раздуть.

Разумеется, все это делалось с одобрения Марка Аврелия, который соблазнился новым источником доходов, идущим в обход сената. Но сам не рискнул подставляться с этой новинкой. Слишком был высок риск и урон репутации в случае провала, если это делать государственным институтом. Но инициативу поддержал инициативу… за долю. Ради чего даже ввел по предложению Берослава новое понятие — акция, как доля собственности. Специально для того, чтобы ему их и «отсыпали», передав треть владения этого новообразованного банка.

Негласно.

Через что он фактически становился «крышей» проекта, если так можно было выразиться. Новые родственники князя вкладывались своими деловыми связями и людьми, беря на себя всю тяжесть работ. Берослав же участвовал деньгами, забирая свою треть владения в обмен на одиннадцать миллионов сестерциев[2]. Полученных за продажу пятидесяти компасов и двадцати пяти зеркал.

С этого и начали крутиться.

Деньги пока выпустили очень ограниченным тиражом, получив под них указ Марка Аврелия о том, что «этими бумажками» можно платить налоги и проводить сделки.

В основном же пока этот новый банк занимался страхованием Индийской торговли. Весьма и весьма выгодным. Подготавливая сеть филиалов для будущей экспансии…

— Все разговаривают? — шепотом поинтересовалась свекровь, как обычно, подошедшая совершенно бесшумно.

— Всю душу из мужа уже вынули. Крохоборы.

— Не хотят платить?

— А кто хочет? — вяло улыбнулась Любава.

— Когда сын освободится, передай ему, что наш общий друг нашел толкового эллина. Как и обещал. Самый именитый мастер замков. Его дней через двадцать должны привезти…

После чего свекровь, не прощаясь, удалилась. Так же бесшумно, как и появилась.

С ней у Любавы отношения складывались очень непростые. Поначалу искрило настолько сильно, что едва брак не расстроился. Эту женщину раздражало, что ее сын взял в жены варварку. Пусть даже красивую да белокурую и бледнокожую. Не спасало даже личное участие Марка Аврелия и дела, которые их семья стала с ним вести.

Но так длилось недолго.

Вмешался муж, то есть, свекр и после полученного от него нагоняя, свекровь сбавила обороты. Все ж таки интересы семьи взяли верх над личной неприязнью. Однако Любаве спуска она не давала, нависая и кружась над ней словно коршун. Каждую, даже самую малую ошибку замечая и не спуская.

Воспитывая, как она сама говорила.

Сестра же Беромира уже давно желала ей СТОЛЬКО… хм… добра, что и не пересказать. И желательно такого, чтобы быстро не сдохла и подольше помучалась. Но тоже держалась и приветливо улыбалась, прекрасно понимая и свое положение, и обстоятельства. Так что об их вежливые улыбки в иные дни, казалось, можно было порезаться, как, например, сейчас. Вон — Любая глянула свекрови в спину, ласково, а та аж поежилась, словно ее туда ножом ткнули, несильно…

[1] Римская либра 327,45 грамм, так что десять таких либр это 3,27 кг. То есть, что в районе 8 русских артиллерийских фунтов (по 409,512 г) или 6,68 французских артиллерийских фунтов, если смотреть на ориентиры 1800 года.

[2] Денарий к сестерцию шел как 1 к 4. То есть, 11 млн. сестерциев — это около 2,75 млн. денариев. Денарий содержал в те годы около 2,847 грамм серебра, что соответствовало 115 монет из одной либры (327,45 грамм) и без малого восемь тонн серебра общего вклада. Это очень приличная сумма. Самые богатые люди тех лет располагали капиталами в 40–60 миллионов сестерциев, большая часть из которых имела форму недвижимости.