Попаданки. Розарий для феодалок.

Глава 1.

Глава 1

Первое, что Наташа поняла — у неё ничего не болит.

Это осознание пришло не мыслью, а телом. Не ломило поясницу. Не тянуло колени. Не ныла шея, которая последние годы напоминала о себе при каждом резком движении. Воздух входил в грудь легко, глубоко, как в молодости, и сердце билось ровно, без той осторожной тяжести, к которой она давно привыкла.

Она не открывала глаза сразу.

Мозг, проживший шесть десятков лет, упрямо цеплялся за рациональное:

Но под ладонями была земля. Не утрамбованный гравий, не асфальт, не сухая пыль дачного проезда, а рыхлая, живая, с мелкими камешками и травой. И пахло не яблонями и дымком, а навозом, потом, кожей, чем-то кислым и чужим.

— Наташ… — очень тихо, почти беззвучно сказала Шура.

Этот голос Наташа узнала бы из тысячи. Только… он был другим. Не надломленным, не хриплым, не уставшим. В нём не было возраста. В нём была сила — жёсткая, живая, опасная.

Наташа открыла глаза.

Мир стоял на месте, но был не тем.

Дорога — узкая, с колеями. Телега — деревянная, скрипучая, нагруженная мешками и бочками. Лошади — настоящие, с грязными боками и умными, равнодушными глазами. Люди вокруг — не декорация, не реконструкторы, не фестиваль. Они смотрели так, как смотрят на тех, кто выбивается: настороженно, с раздражением, с привычкой оценивать — опасность или нет.

И — язык.

Голоса звучали грубо, отрывисто, будто слова били друг о друга. Наташа слышала их, но смысл ускользал — как если бы слушать знакомую речь сквозь воду. Отдельные звуки цеплялись за ухо, но не складывались.

— …понабрали…

Она моргнула.

Шура сидела рядом, прямо на земле, и вцепилась в клетчатую китайскую сумку так, будто в ней была не пряжа, а жизнь. Её руки — молодые. Без пигментных пятен, без выступающих вен, без привычной сухости кожи. Пальцы — сильные, быстрые, знакомые и… другие.

Наташа медленно посмотрела на себя.

Платье — не её. Грубая ткань, тёплая, шерстяная, длинная юбка. Рукава — широкие. На ногах — простые кожаные башмаки. И тело… тело слушалось. Оно не тянуло, не сопротивлялось, не требовало пауз.

Шура тоже это поняла. По тому, как она резко вдохнула и уставилась на свои руки.

— Наташ… — прошептала она, не поднимая голоса. — Только не ори. Я… я, кажется, снова могу врезать.

Наташа не ответила. Она просто кивнула.

Инстинкт был старше паники.

Рядом кто-то резко сказал что-то — и на этот раз Наташа поняла.

— …я же говорил, не надо было брать этот хлам!

Она вздрогнула не от смысла, а от самого факта. Словно внутри что-то щёлкнуло, и чужая речь вдруг стала… своей. С акцентом, с грубостью, но понятной.

Женщина — плотная, с повязанным платком, ехала на телеге и ругалась, размахивая рукой. Лицо красное, сердитое, глаза цепкие.

— Шерстяные платья отдали за тряпьё! — продолжала она. — За какие-то мешки, за верёвки, за железки! Стыдно людям в глаза смотреть! Это даже в хлев не наденешь!

Старик рядом — худой, сгорбленный, с узловатыми руками — бурчал, поддакивая. Видно было, что он привык к этому тону и давно смирился.

Наташа и Шура переглянулись.

Мы понимаем, — прочиталось в этом взгляде.

— И эти диковинные торбы! — не унималась женщина. — Зачем? Кому? Что вы, девки, в голову взяли? Земля запущена, дом разваливается, а вы — ярмарка, тряпьё, скотина старая!

Шура сжала губы. Наташа почувствовала это по движению плеча — знакомому до боли. Шура хотела ответить. Но не стала.

Телега тронулась.

Их усадили сверху, среди мешков и корзин. Наташа машинально подтянула к себе коробку с рассадой. Земля в горшочках была ещё влажной. Листья — целыми. Живы.

Шура обняла свою сумку с пряжей так, будто это был ребёнок.

Дорога шла через поля. Неровные, местами заброшенные, местами уже вспаханные. Наташа смотрела — и внутри включался другой режим. Оценка. Почва. Вода. Ветер. Что здесь можно, а что нет.

Работы — море, — подумала она.

Шура тоже смотрела. Не на поля — на людей. На то, как женщина на телеге командует, как старик молчит, как крестьяне отворачиваются, когда телега проезжает.

Иерархия, — читалось в её взгляде.

Они ехали долго. Солнце клонилось к закату. Запахи менялись: поле, лес, дым, вода. И всё это время Наташа ловила себя на странном ощущении — страх был, но паники не было. Было другое. Осторожное, тяжёлое, но ясное понимание:

Мы живы. Мы молоды. У нас есть вещи. И мы вдвоём.

Телега свернула.

Дом показался внезапно.

Невысокий, каменный, с покосившейся крышей, облупленной кладкой и заросшим двором. Не замок — но и не хижина. Когда-то здесь было хозяйство. Когда-то.

Наташа почувствовала, как внутри что-то сжалось.

Дача была уютнее, — мелькнуло у неё.

Телега остановилась.

— Ну вот, — зло сказала женщина. — Дом ваш. Радуйтесь.

Шура медленно выпрямилась и посмотрела на строение. Потом — на Наташу.

И в её глазах было не отчаяние.

Был азарт.

— Наташ, — сказала она почти беззвучно. — Знаешь что?

— Знаю, — так же тихо ответила Наташа.

Они поднялись одновременно. Вцепились в свои сумки. Не дали слуге помочь — и это снова удивило всех.

Женщина фыркнула.

— С ума сошли…

А Наташа, перешагивая порог холодного, тёмного дома, подумала:

Работы много. Но мы справимся.

И впервые с момента смерча — улыбнулась.

Дом встретил их не тишиной — запахом.

Холодной сыростью старого камня, плесенью, затхлым дымом, который когда-то въелся в балки и теперь не собирался уходить. Пахло мышами, мокрой соломой и чем-то ещё — горьким, железистым, как будто здесь долго жили не люди, а усталость.

Наташа сделала шаг внутрь и остановилась, чтобы не выдать себя ни вздохом, ни гримасой. Она умела держать лицо. Годы офиса, переговоров и «не показывай слабость» учили лучше любой армии.

Но рядом Шура тихо втянула воздух — коротко, зло, и Наташа по этому одному звуку поняла: Шура уже мысленно кому-то врезала.

— Не вздыхай, — почти беззвучно прошептала Наташа, не глядя на неё. — Они слушают.

Шура даже не повернула головы.

— Я не вздыхаю, — прошептала она. — Я запоминаю, кого убить первым.

Наташа едва заметно дернула уголком губ. Жива. Значит, не сломалась.

Сзади топтался старик-слуга. Он явно хотел помочь, но не решался. Вид у него был такой, будто он сомневался: эти девки — они что, в себя пришли или окончательно тронулись?

Жена его, управляющая, стояла на пороге, уперев руки в бока. В полумраке её лицо казалось грубее: широкие скулы, морщины, губы сжатые так, будто она привыкла терпеть дурость мира и не получать за это надбавок.

— Тащите, тащите, — буркнула она. — Хоть на что-то вы теперь годитесь. А то одна ярмарка в голове.

Наташа пропустила это мимо ушей. Она смотрела.

Двор за окном был заросший. Земля — не ухоженная, не перекопанная, но не мёртвая. У забора торчали сухие стебли, возле стены — крапива. Где-то под навесом лежали гнилые доски. Курятник… Наташа прищурилась. Курятник был. Полуразваленный, но был. Значит, и птица — должна быть.

Шура смотрела не туда. Её взгляд скользил по углам, по дверным проёмам, по лестнице, которая вела наверх, будто она оценивала не дом — а позицию.

Она всегда так. Даже на даче умудрялась «оборонять территорию» от соседских котов, — мелькнуло у Наташи.

Внутри было темно. Окна — маленькие, с мутными стёклами, местами треснутыми. Свет в комнату входил полосами, и в этих полосах пыль плавала, как мелкие насекомые. На полу — грубые доски, кое-где проваленные. Стол — старый, тяжёлый, со следами ножа. Лавка. Сундук.

И пустота. Такая пустота, когда дом не живёт, а просто стоит и ждёт, когда его добьют.

— Ну? — управляющая щёлкнула языком. — Стоите, как две куры в мороз. Ваше это. Ваше! По матери осталось. А вы… — она махнула рукой, будто отмахивалась от глупости. — Всё, выгрузились — и марш за водой. И чтоб мне без истерик. Не маленькие.

Наташа кивнула, как будто послушная. Внутри же спокойно отметила: управляющая — главная тут. Слуга — под ней. Значит, если хотим выжить — сначала не ломаем её власть. Сначала смотрим.

Шура тоже кивнула. Но взгляд у неё был такой, что управляющая невольно на полшага отступила.

— Девки, вы чего… — пробормотала та, и уже без уверенности. — Глаза-то какие…

Шура улыбнулась. Очень мило. Настолько мило, что Наташа поняла: если Шура улыбается так, значит, она готовится к войне.

— Всё хорошо, матушка, — сказала Шура сладким голосом.

Управляющая моргнула. Слуга кашлянул.

Наташа быстро опустила взгляд, чтобы не рассмеяться.

Они прошли глубже в дом, таща сумки, как будто боялись, что их сейчас отнимут. И, честно говоря, Наташа боялась. Не панически — рационально. В этом мире слишком многое можно было потерять за один взгляд.

Внутренняя комната оказалась чуть теплее. Там был очаг — чёрный, закопчённый, давно не топленный. Над очагом висел котёл. Пустой.

Шура поставила свою клетчатую сумку на лавку и тут же положила ладонь сверху, будто запечатывая.

Наташа поставила коробку с рассадой аккуратно, как ребёнка на подушку. Розы были её жизнью — и сейчас, в чужом веке, они вдруг стали ещё и её шансом.

Снаружи послышался скрип — телегу разгружали. Мужчина — судя по голосу, кто-то из дворовых — кряхтел, ругался, поддёргивал мешки.

— …взяли старьё… — донёсся голос управляющей. — …курей старых… козу рогатую… да кому это надо…

Наташа замерла.

Коза. Куры. Картофель? — мысль вспыхнула, как искра.

Она переглянулась с Шурой.

Шура тоже услышала. И в её глазах что-то мелькнуло — не страх, не растерянность. Оценка.

— Ты поняла? — одними губами спросила Наташа.

Шура едва заметно кивнула.

— Поняла, — так же беззвучно ответила она. — Они думают, что это хлам.

Наташа вдохнула медленно.

Если там действительно картофельные клубни… если куры не все старые… если коза…

Она уже видела цифры. Не в деньгах даже — в еде. В тепле. В устойчивости. В том, что дом перестанет быть пустым.

Снаружи раздался особенно злой голос управляющей:

— И где ваши нормальные платья? Где? Вы в чём явились? Это ж срам! Это ж… — она захлебнулась возмущением. — Это ж ярмарочные тряпки! Вы, видно, совсем голову потеряли!

Шура подняла бровь.

Наташа вспомнила пролог — и вдруг поняла, что они не в своих дачных джинсах и футболках. На них было что-то другое. Не средневековое «правильное», но и не полностью современное. Как будто кто-то переодел их в тела сестёр, но оставил неуместные детали: странный крой, непривычные швы, цвет, который в этом мире выглядел бы слишком ярко. Не «стыдно в сарай», но точно не так, как положено.

Отсюда и ругань.

Наташа не стала спорить. Пока — нельзя.

Она подошла к маленькому окну, посмотрела наружу.

Вдалеке тянулись поля, лес, дорога. Небо было низкое, тяжелое, и закат красил его так, будто мир горел. Где-то на горизонте поднимался дым — деревня? хутор? господский двор?

Наташа вдруг почувствовала, как по спине пробежал холодок.

Мы действительно здесь.

Шура подошла рядом, встала плечом к плечу — как всегда, когда им было страшно. Она не сказала ни слова. Но Наташа знала: если сейчас на них нападут, если кто-то попробует отнять сумки — Шура будет биться.

Наташа посмотрела на дом — на пустоту, на проваленные доски, на очаг.

И вдруг поймала себя на мысли, которая звучала почти смешно:

Ну что ж. Это не дача. Это — объект капитального ремонта.

Она повернулась к Шуре и тихо, почти незаметно улыбнулась:

— Молодость есть, — прошептала она.

Шура хмыкнула.

— И характер, — добавила она.

Снаружи скрипнула дверь. Управляющая вошла с ведром, бросила взгляд на их сумки, будто на врага, и буркнула:

— Завтра с утра — чистка, стирка, двор. И чтоб мне без фокусов. Дом не для ваших игр.

Наташа опустила глаза, снова изображая послушную сиротку.

А внутри у неё уже выстраивалась первая, спокойная, железная мысль:

Дом будет для наших правил. Просто они ещё об этом не знают.

И где-то в глубине, под страхом и неизвестностью, у неё поднялся тихий азарт.

Потому что землю можно оживить.

Главное — не терять голову. И не терять друг друга.