Попаданки. Розарий для феодалок. (Людмила Вовченко) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Глава 18.

Год вошёл в дом не как гость, а как хозяин.

Наташа поняла это в тот момент, когда перестала помнить, как было «до». Не прошлую жизнь — та давно улеглась, как старая боль, — а первые месяцы здесь: тревожные, резкие, наполненные ожиданием удара. Теперь ударов не ждали. Теперь считали.

Утро начиналось с цифр, но заканчивалось людьми.

Во дворе уже не спрашивали разрешения — спрашивали мнение. Рабочие спорили между собой, а не тянули каждого вопроса к ней. Женщины, занятые маслами и настоями, говорили «наш доход», а не «ваш». Даже дети бегали иначе — громче, свободнее, будто чувствовали, что за стенами дома есть не только защита, но и будущее.

Шура сидела на низкой скамье у сарая и чинила корзину, ловко переплетая прутья. Когда Наташа подошла, не подняла головы.

— Ты заметила? — спросила она.

— Что именно? — Наташа остановилась рядом.

— Меня перестали бояться, — сказала Шура спокойно. — И начали уважать.

Наташа улыбнулась.

— А меня перестали проверять. Значит, всё идёт правильно.

Шура фыркнула.

— Никогда бы не подумала, что в моём возрасте буду строить маленькую экономическую империю.

— Не маленькую, — возразила Наташа. — Просто честную. А это редкость.

Шура подняла голову, посмотрела на неё внимательно.

— Ты счастлива?

Вопрос был прямой. Не из праздного интереса.

Наташа задумалась. Не над ответом — над ощущением.

— Я… на месте, — сказала она наконец. — И это больше, чем счастье.

Гийом вернулся под вечер — с дороги, с новостями, с тем особым выражением лица, по которому Наташа понимала: что-то изменилось.

— Бертран принял предложение, — сказал он, когда они остались вдвоём. — Не только сумму. Он принял правила.

— То есть? — Наташа отложила бумаги.

— Он хочет войти в дело, — пояснил Гийом. — Не как хозяин. Как посредник. За процент.

Наташа приподняла бровь.

— Это умно.

— Он понял, что проще быть внутри системы, чем давить на неё снаружи.

Она кивнула.

— Значит, следующий шаг — расширение. Не резкое. Через ярмарки. Через чужие руки.

— Ты уже всё решила, — заметил он.

— Я решила ещё до того, как он приехал, — спокойно ответила Наташа. — Просто ждала, догонит ли он.

Гийом смотрел на неё с тем выражением, в котором было всё: уважение, восхищение и тихая, взрослая любовь — без идеализации, но с выбором.

— Ты понимаешь, — сказал он, — что теперь ты опасна не только для мелких управляющих?

— Понимаю, — ответила она. — Но я больше не одна. И не беззащитна.

Он подошёл ближе, обнял её — не показательно, а так, как обнимают тех, кто с тобой на одной стороне, когда уже не нужно доказывать.

— Ты изменила это место, — сказал он тихо.

— Нет, — ответила Наташа. — Я позволила ему стать тем, чем оно могло быть.

Шура в это время принимала гостей.

Не знатных — деловых. Женщин, которые раньше бы не осмелились переступить порог, а теперь сидели за столом, трогали образцы масел, нюхали, переглядывались. Шура говорила с ними просто, без придыханий и поклона, но с таким знанием дела, что спорить никто не пытался.

— Вот это — для кожи, — говорила она, показывая флакон. — Не чудо. Просто уход. А это — для сна. А это — чтобы помнить, что вы женщина, а не просто чья-то жена.

Одна из гостьей тихо сказала:

— Так не говорят.

Шура усмехнулась.

— А мы и не «так».

Когда они ушли, Шура устало села, выдохнула и вдруг рассмеялась.

— Слушай, Наташ… а ведь мы могли бы сейчас сидеть на лавочке, обсуждать давление и погоду.

— Могли бы, — согласилась Наташа.

— И были бы несчастны, — добавила Шура.

— Скорее всего.

Шура посмотрела на дом, на двор, на людей.

— Хорошо, что нас тогда унесло этим чёртовым смерчем.

Наташа тихо рассмеялась.

— Не говори так. Он просто сменил нам декорации.

Вечером они сидели втроём — без дел, без расчётов. Просто так. Свеча горела ровно, вино было простым, но тёплым. Гийом рассказывал историю из прошлого, Шура перебивала, Наташа смеялась — не сдержанно, а по-настоящему.

И в какой-то момент Наташа поймала себя на мысли, которая удивила её саму:

Я не жду финала.

Не потому что не верит в него.

А потому что жизнь уже идёт.

И всё, что осталось, — не доказать миру свою правоту, а жить в мире, который они сумели создать.

За окном шумел ветер. Не разрушительный. Свободный.

И Наташа знала: впереди ещё будет давление, будут решения, будут компромиссы. Но самое главное уже случилось.

Они перестали быть гостями в чужом времени.

Они стали его частью.

А значит — новая жизнь будет не про победу.

Она будет про дом и семью.

Наташа услышала это слово — дом — и поймала себя на том, что оно больше не звучит как мечта. Оно звучало как факт.

После ужина они разошлись, но ночь не отпустила Наташу сразу. Она вышла во двор, набросив плащ, и пошла вдоль стены, где камень днём прогревался, а ночью отдавал тепло медленно, бережно. Воздух был сухой, пах дымом и травами, и где-то неподалёку лениво перекликались ночные птицы.

Она остановилась у сарая, где под навесом стояли бочки. На одной из них мелом была сделана отметка — ровная, аккуратная. Шура. Конечно, Шура. У неё всё было с меткой: чтобы никто не «ошибся» и не «перепутал».

Наташа улыбнулась, положила ладонь на дерево. Чуть шероховатое, живое, тёплое.

Смешно: ей всегда казалось, что она будет помнить прошлое ярко, с подробностями, словно фильм. Но прошлое стиралось не потому что забывалось — потому что на него накладывалось новое. Как слой штукатурки на старую стену: сначала видны трещины, потом — уже нет. Но дом всё равно стоит.

Шаги сзади она услышала заранее.

— Я знал, что ты не уснёшь, — сказал Гийом тихо.

— Я усну, — ответила она. — Просто не сразу.

Он встал рядом и тоже посмотрел на двор, на тёмные силуэты построек, на тихо дышащие крыши.

— Ты когда-нибудь думала, — спросил он, — что будешь жить так?

Наташа не ответила сразу. Вопрос был простой, но в нём звучало всё: и про власть, и про работу, и про них.

— Я думала, что буду жить одна, — сказала она наконец. — Потому что это безопасно.

Гийом коротко усмехнулся.

— И как?

— Оказалось, что безопасность — не одиночество, — ответила Наташа. — Безопасность — это когда рядом люди, которые не ломают тебя, чтобы поместиться рядом.

Он молчал. Потом осторожно взял её ладонь, сжал.

— Ты стала мягче, — сказал он.

Наташа повернула голову.

— Я стала точнее, — поправила она. — Мягкость — это когда уступаешь. А я… выбираю.

Он наклонился ближе, коснулся губами её виска. Не страстно — нежно, почти тихо. Но от этого по коже прошёл тёплый ток, и Наташа вдруг вспомнила, как было раньше: в другой жизни, в другом теле, в другой возрастной коже — когда прикосновение было редкостью и всегда имело цену.

Здесь цена тоже была. Просто другая.

— Ты помнишь тот день, когда мы приехали сюда? — спросил Гийом.

Наташа усмехнулась.

— Как я могла не помнить. Мы стояли, как две мокрые кошки, в чужих тряпках, с чужими сумками и с выражением лица «Господи, за что». А Шура тогда посмотрела на всё это и сказала… — она на секунду прикрыла глаза, вспоминая, — «Ну что, Наташ, будем делать ремонт?».

Гийом тихо рассмеялся — удивлённо, искренне.

— Она всегда такая?

— Всегда, — сказала Наташа. — Она не боится. Она злится. А злость — хороший двигатель.

— А ты?

Наташа задумалась.

— А я боялась. Но делала. Потому что если не делать — страх сожрёт.

Гийом посмотрел на неё внимательно.

— Ты больше не боишься?

Наташа помолчала, потом честно ответила:

— Я боюсь. Но теперь страх не главный. Главный — смысл.

Он кивнул. Это было слово, которое ему нравилось. Смысл. Порядок. Результат.

— Завтра Бертран пришлёт людей, — сказал Гийом. — Он хочет показать, что он «внутри». Что он теперь с нами.

— Пусть, — спокойно ответила Наташа. — Но своих людей я не отдам под чужие указания. Бертран может быть посредником. Не хозяином.

— И он это поймёт?

— Если он умный — да. Если нет — поймёт позже. Когда увидит, что его не боятся.

Гийом слегка сжал её руку.

— Ты умеешь делать так, что люди перестают бояться тех, кого должны бояться.

— Я умею делать так, что они понимают выгоду, — ответила Наташа. — А выгода сильнее страха.

На следующий день усадьба гудела, как улей.

Приехали трое незнакомых мужчин — с телегой, с тюками, с мешком соли и письмом с печатью. Письмо передали Наташе так, будто она была уже не просто хозяйкой, а кем-то вроде официального лица. Наташа приняла письмо спокойно, не делая из этого события.

Шура, увидев печать, фыркнула:

— Ну всё. Теперь мы «уважаемые». Осталось только научиться не материться при людях.

— Ты сможешь? — спросила Наташа.

— Нет, — честно сказала Шура. — Но попробую материться культурнее.

Письмо было коротким. В нём Бертран выражал «желание сотрудничать» и сообщал, что направляет людей «для помощи с перевозками и связью с ярмарками». И отдельной строкой: «по вашей воле».

Наташа улыбнулась. Умный. Понял, что слово должно остаться за ней.

— Пусть разгружают во дворе, — сказала она. — И сразу покажите им, где у нас правила. У нас не чужой двор.

Один из мужчин — видно было, что не крестьянин, а скорее приказчик — попытался было начать «распоряжаться», но Шура подошла к нему так, что он сам сделал шаг назад.

— Слушай, — сказала она ласково, и от этой ласковости у мужика дрогнули плечи, — у нас тут всё просто. Ты работаешь — ты живёшь. Ты умничаешь — ты уезжаешь. Понял?

Он сглотнул.

— Понял.

— Молодец, — сказала Шура. — Вот и будешь молодцом.

Наташа, наблюдая это, поймала себя на тёплой благодарности. В другой жизни у неё не было такого плеча рядом. Там она была одна. Здесь — нет.

Вечером, когда телегу разобрали, соль спрятали, письмо убрали в ящик, Наташа села за стол и достала свои записи. Она не любила много писать в этом времени — бумага была ценна, чернила тоже, да и лишние записи могли стать чужими глазами. Но цифры она всё равно держала — как якорь.

Шура присела рядом, вытянула ноги и устало сказала:

— Знаешь, что самое смешное?

— Что? — Наташа не подняла головы.

— Что мы тут реально лучше живём, чем многие «богатые». Потому что у нас есть смысл. А у них — только привычка.

Наташа кивнула.

— Привычка убивает. Смысл оживляет.

Шура посмотрела на неё и вдруг стала серьёзной.

— Ты ведь понимаешь, что скоро придётся решать… не только про ярмарки?

Наташа подняла глаза.

— Про что?

Шура кивнула в сторону спальни, где обычно спал Гийом.

— Про жизнь. Про то, что дальше. Про то, как это будет выглядеть для всех.

Наташа молчала. Она понимала. Да, придётся. Потому что в этом мире всё имеет форму: если ты женщина — ты должна быть «чья-то». Если ты хозяйка — ты должна иметь «опору». Если у тебя есть мужчина рядом — люди хотят знать, кто кому кем является.

Она сказала тихо:

— Я не позволю им решать за меня.

Шура усмехнулась.

— Вот и я о том.

Поздно ночью Гийом подошёл к Наташе, когда она уже легла, но ещё не уснула. Он сел рядом, взял её руку, легко провёл пальцем по кольцу — тому самому, что она привезла из своей жизни. Кольцо здесь выглядело странно, но оно было её. Её памятью.

— Ты всё ещё держишься за это, — сказал он тихо.

— Это не про прошлое, — ответила Наташа. — Это про меня.

Он кивнул.

— Тогда держи. И меня держи тоже.

Она повернулась к нему, посмотрела внимательно.

— Ты не требуешь.

— Я выбираю, — сказал он. — И хочу, чтобы ты выбирала тоже.

Наташа потянулась к нему сама. Поцеловала медленно, спокойно, глубоко — не как вспышку, а как обещание, которое не произносится словами.

И в этом поцелуе было всё: что было, что стало, и что ещё станет.

А за стенами дома ветер шёл по полям и не находил в них прежней пустоты. Потому что пустоты уже не было. Там была жизнь. Их жизнь.