Попаданки. Розарий для феодалок.

Пролог.

Пролог

Наташа и Шура дружили так давно, что уже не помнили, с чего именно началось «давай вместе». Скорее всего — со школьной парты и обыкновенного человеческого чувства: рядом с этой девчонкой легче дышать. А потом это чувство прирастало годами, делами, нервами, общими пирожками на переменах, общими слезами в туалете после контрольной, общими мечтами о будущем, которое, как выяснилось, умеет быть не только ярким, но и упрямо будничным.

Они были из тех людей, которым не нужно созваниваться каждый день, чтобы считать себя близкими. Но если не созванивались — это значило, что обе заняты по уши или кто-то из них надуто «держит паузу», потому что поссорились из-за ерунды. А ссорились они редко и всегда одинаково: Наташа мягко уходила в тишину, Шура бурчала громко, потом обе часами молчали в мессенджере, и первой сдавалась, как правило, Шура, потому что у неё характер был такой — взрывной, но отходчивый.

— Ты чего молчишь, — писала она, будто с укором, но с тем самым «я без тебя не могу, просто не умею красиво признаться».

— Думаю, — отвечала Наташа.

— Думать будешь потом. Сейчас иди чай ставь. И да, я уже еду. Виновата ты, кстати.

— Я?

— Ты! Ты меня довела до состояния, когда мне тебя не хватает.

Наташа читала это, улыбалась и ставила чайник.

Шура в молодости была из тех, кому вечно «надо было больше всех». Не в смысле наглости — в смысле энергии. Если всем достаточно — ей мало. Если все сидят — она уже встала. Если все думают — она уже делает. И всё у неё было со смехом, с колкими словами, с плечом вперёд. Она могла отпугнуть одним взглядом взрослого мужчину на рынке и через минуту — отдать последнюю мелочь бабушке, которая растерялась у кассы. Её боялись и любили одновременно, и она сама про себя говорила: «Я не злая. Я справедливая. Просто голос у меня такой».

Наташа была другой. Наташа умела слушать так, что люди начинали слышать сами себя. Она не давила, не «строила» — она была как тёплая ладонь на спине: держит, но не толкает. И в ней жила какая-то тихая, цепкая сила. Не та, что кричит, а та, что, если решила, сделает всё — терпеливо, аккуратно, пока мир не сдастся и не скажет: «Ладно, твоя взяла».

И вот эти две — огонь и тишина — почему-то идеально совпали.

Жизнь их разводила не раз. Учёба, работа, переезды, мужья, попытки «нормальной семейной судьбы» и бесконечное «ну, не вышло». У каждой было своё: у Наташи — годы с человеком, который обещал «вместе», а жил так, будто «я — главная премия, а ты — приложенье». У Шуры — мужчина с громкими планами и пустыми руками. В какой-то момент обе поняли, что можно бесконечно ждать, когда кто-то «придёт и сделает», а можно жить самой — и пусть мужики потом догоняют. Но никто не догнал.

Они не страдали театрально. Не писали длинных постов о несчастной любви. Они просто делали так, чтобы в жизни было чем дышать.

Наташа нашла своё в растениях. Сначала — банально, «для души». Потом душа потребовала дисциплины: почва, свет, влажность, подкормки, пикировка, фитолампы. Наташа могла говорить о розах так, как другие говорят о людях, которые им важны: с нежностью, с уважением, с точностью. Её розы были не «ну, красивые». Они были характерные. Она знала, какая роза любит тень, какая — терпеть не может сквозняк, какая капризничает, если забыли её вовремя полить.

— Роза — это не цветок, — говорила Наташа. — Роза — это договор. Если ты с ней честно, она тебе отдаст всё.

Шура называла это «сектой розовых», но всегда приезжала к Наташе с пакетами земли и коробками удобрений, потому что только она из них двоих умела поднять мешок на третий этаж и не умереть по дороге.

Шура нашла своё в руках. В буквальном смысле. Спицы, крючки, иглы. Она могла из нитки сделать вещь, которую хочется трогать. И не «пледик для табуретки», а такие вещи, что люди на выставках останавливались и спрашивали: «Это ручная работа?». А она поднимала бровь:

— Конечно ручная. Не ногами же я вяжу.

Её вязание было не про «милоту», а про характер. Она любила фактуру, умела делать сложные узоры, и главное — у неё было чувство, что вещь должна служить, а не только украшать. Она вязала так, чтобы «на века». И если кто-то при ней называл вязание «бабушкиным занятием», Шура смотрела на него как на человека, который явно мало видел в жизни.

— Бабушкино — это мозги, — говорила она. — А ты попробуй из десяти мотков сделать красоту, которая держит форму. Потом поговорим.

Они жили в одном городе, в разных районах. Созванивались чаще, чем признавались сами себе. Помогали друг другу так, будто это естественно, и никогда не считали, кто кому «должен». Когда у Наташи умерла последняя её собака — маленькая старушка-болонка с характером королевы, — Шура приехала ночью, без вопросов. Привезла плед, чай и такой взгляд, который говорил: «Я рядом. Дыши».

Когда у Шуры ушёл её кот — толстый, наглый, любимый, — Наташа сидела с ней на кухне и просто держала её ладонь, пока Шура ругалась на мир, потом плакала, потом снова ругалась.

И в какой-то момент обе решили: животных больше не берём. Не потому что не любим. Потому что больно.

— Мы не железные, — сказала Наташа.

— Мы-то как раз железные, — буркнула Шура. — Просто железо тоже ржавеет.

Пенсия пришла к ним по-разному. Наташа сначала испугалась пустоты: столько лет графики, отчёты, планы, ответственность — и вдруг… можно не вставать в семь утра. Шура, наоборот, восприняла пенсию как свободу: «Наконец-то я буду делать то, что хочу, а не то, что надо». Но через месяц обе поняли одно и то же: если не придумать себе смысл, смысл придумает тебе скука. А скука — страшная штука. Она тихая, липкая, и от неё не спасёт даже самый хороший сериал.

И тогда они сделали единственное верное: превратили дачу в проект.

Дача была не «инстаграмная». Участок, домик, старые яблони, забор, который просил ремонта, грядки, которые просили уважения, и соседи, которые просили внимания, потому что им было интересно, кто там опять привёз мешки и ведра.

Наташа привезла рассаду. Не просто «помидорчики». У Наташи в багажнике лежало будущее: гибридные чайные розы, саженцы инжира, хурма, какой-то банан с гордым названием, которое звучало как кличка космического корабля. Ещё — пакеты семян, луковицы, черенки. И одна коробка была подписана таким почерком, будто это аптечный рецепт:

«НЕ ТРОГАТЬ! КАПРИЗНЫЕ!»

Шура привезла своё сокровище. Для любого постороннего — мешок ниток и сумка с вязальными инструментами. Для Шуры — целая вселенная: мотки шерсти с блёстками, с пайетками, тонкая пряжа, толстая, лен, хлопок, что-то «шёлк-шерсть» настолько нежное, что его хотелось гладить, а не вязать. В отдельном чехле — её крючки и иглы, подарок Наташи на юбилей, который Шура берегла так, будто это не инструменты, а награды за выживание.

— Ты понимаешь, — говорила Шура, прижимая этот чехол к груди, — если я это потеряю, я тебя прокляну. И себя тоже.

— Ты его не потеряешь, — спокойно отвечала Наташа.

— Ты не знаешь меня, — бурчала Шура. — Я могу потерять даже чувство такта.

В день рождения они решили устроить себе маленький праздник. Не ресторан. Не шум. Просто: чай на веранде, торт, который Шура заказала у знакомой кондитерши («чтоб не позориться»), и планы на лето. Они были одногодками и отмечали в один день — как будто жизнь решила подарить им ещё одну общую точку.

Наташа достала из шкафа платье — простое, но красивое. Шура — свои золотые серьги и кольца.

— Мы выглядим как цыганки, — сказала Наташа, смеясь, глядя на Шуру.

— А мы и есть цыганки, — важно ответила Шура. — Пенсионные. С табором на дачу.

И действительно: они выглядели так, будто уезжают не на участок на два месяца, а в экспедицию. Сумки с продуктами, пакеты, ведра, тачки на колёсиках, эти самые китайские клетчатые сумки, которые переживают любые времена, любые переезды и любые катастрофы.

Наташа везла рассаду, как ребёнка: осторожно, бережно, чтобы ни один листик не сломался.

Шура везла мотки, как драгоценности: «вот это сюда, это сверху не класть, это не мять».

Они смеялись над собой, но в этом смехе была радость. Потому что они всё ещё хотели жить. Хотели планировать. Хотели чувствовать лето не по календарю, а по запаху земли.

Улица, ведущая к даче, была знакома до каждого бугра. Наташа знала, где весной всегда лужа, Шура — где лучше объехать, чтобы не трясло сумки. Они шли медленно, нагруженные, вспотевшие, но довольные. Шура комментировала всё подряд: погоду, соседей, жизнь, мир, и периодически — Наташу, потому что это был её способ заботиться.

— Ты опять всё на себя взяла, — ворчала она. — Ты понимаешь, что ты не трактор?

— Понимаю, — спокойно сказала Наташа. — Но я умнее трактора.

— Это не гарантирует, что ты не надорвёшься.

— Тогда ты меня поднимешь.

— Я тебя подниму, — сказала Шура. — Но потом отругаю.

Наташа улыбнулась.

— Договор.

Они уже почти дошли до калитки, когда воздух вдруг изменился.

Не просто «ветер подул». Нет. Воздух стал плотнее, как будто кто-то натянул невидимую плёнку между ними и миром. Пахнуло озоном — резким, металлическим. Солнце, ещё секунду назад яркое, будто приглушилось, словно кто-то накрыл его ладонью.

Шура остановилась первой. Она всегда чувствовала опасность быстрее.

— Наташ… — сказала она, и голос её стал низким. — Это что?

Наташа подняла голову — и увидела, как над дорогой закручивается воронка.

Не пыльный смерч, как в фильмах. А что-то другое: воздух крутился так, будто его кто-то размешивал изнутри. Листья с деревьев сорвало сразу. Пакет с чьими-то покупками взлетел вверх, как игрушка. Птицы с криком сорвались с веток.

— Да вы издеваетесь… — выдохнула Шура. — Это что, конец света? Я на пенсии, между прочим!

Наташа не успела ничего ответить.

Воронка рванула к ним.

Сумки затряслись, тачка на колёсиках подпрыгнула, клетчатый «китайский» мешок у Шуры попытался улететь как воздушный шар. Наташа вцепилась в ручку своей тачки и почувствовала, как ветер выдирает из пальцев всё, что она держит.

— ДЕРЖИ! — крикнула Шура и схватила Наташу за локоть.

— Я держу! — крикнула Наташа, но голос утонул в реве воздуха.

Мир вокруг расплылся. Дача, деревья, забор — всё стало будто нарисованным, и этот рисунок кто-то сминал в кулаке.

Шура, несмотря на ветер, успела выдать:

— Если мы сейчас умрём, я тебя убью!

— Логично! — выкрикнула Наташа.

Воронка ударила, как волна. Их рвануло вперёд.

Наташа успела увидеть, как из её коробки вылетает пакет с семенами и уходит вверх — и почему-то в этот момент её мозг зацепился за абсурд:

Только не розы… только не розы, пожалуйста…

Шура успела прижать к себе чехол с крючками, как самое ценное на свете.

— МОИ ИГЛЫ! — заорала она, будто это могло остановить вселенную.

А потом всё исчезло.

Тишина пришла внезапно — не после, а вместо. Как будто кто-то выключил звук.

Наташа открыла глаза первой.

Под ногами была не знакомая гравийная дорожка, а сухая земля с мелкими камнями. Воздух пах не дачей, не дымом и яблонями, а чем-то чужим: навозом, пылью, дымом костра и кислым потом. Где-то неподалёку блеяли животные. И — голоса. Непонятные, чужие, грубые.

Наташа медленно повернула голову.

Шура сидела рядом прямо на земле, вцепившись в свою клетчатую сумку так, будто сумка была последним якорем реальности. На лице у неё было выражение, которое Наташа видела редко: чистый, неподдельный шок.

— Наташ, — сказала Шура очень тихо. — Только не говори, что мы в каком-нибудь… — она сглотнула, — …музее.

Наташа моргнула, и взгляд её наконец сфокусировался.

Перед ними не было дачи.

Перед ними был холм, дорога, деревянная телега с бочками, мешками и тряпьём, и вокруг — люди в грубой одежде, которые смотрели на них так, как смотрят на чудо или на беду. У женщин — длинные юбки и платки, у мужчин — простые туники, ремни, грязные руки. И всё это было слишком настоящим, слишком живым, слишком… не двадцать первым веком.

Наташа почувствовала, как сердце ударило в горло.

— Шура… — прошептала она.

— Я здесь, — отрезала Шура, но голос дрогнул. — Я вижу всё. Я тоже в шоке. Я просто пытаюсь… не орать.

Наташа перевела взгляд на их сумки.

Сумки были рядом. Тачка лежала набок, колесо крутилось, как в кино, когда показывают аварию. Клетчатые мешки были целы. Коробки с рассадой — помяты, но здесь. И это было самым безумным: как будто они действительно приехали на дачу, только дача внезапно сменила страну и век.

Шура посмотрела на Наташу, потом на людей, потом снова на Наташу.

— Скажи мне, — прошептала она, — что это всё сон. Потому что если нет… — она сглотнула, — я сейчас начну говорить так, что нас сразу сожгут.

Наташа медленно вдохнула чужой воздух.

И поняла, что впереди — не дача.

Впереди — другая жизнь. И им придётся держать её руками. Как они умели.

Она посмотрела на Шуру.

Шура посмотрела на неё.

И впервые за много лет обе почувствовали одно и то же: настоящую, ледяную неизвестность.

А где-то совсем рядом кто-то громко сказал на незнакомом языке слово, в котором слышалось подозрение.

И Наташа вдруг подумала: