По прозвищу Святой. Книга первая

Глава восьмая

Здесь движение было оживлённее.

Удачно прикидывающийся жуком дрон-разведчик, летел не быстро, как и положено жуку. По дороге он обогнал немецкую конную повозку с установленными на неё двумя спаренными зенитными пулемётами и запылённый пехотный взвод вермахта под командованием уставшего белобрысого лейтенанта, на вид совсем мальчишки.

Его самого обогнал движущийся в сторону Лугин крытый легковой «опель»; двое немецких солдат на мотоциклах, и видавшая виды советская полуторка ГАЗ-АА, в деревянном кузове которой смирно сидели какие-то бабы и мужики с мешками и узлами в обнимку.

Максим прибавил скорости.

Дрон проскользнул над крышами домов (редкие из них были даже покрыты шифером), завис над центральной площадью.

Напротив охристого двухэтажного здания с фронтоном и двумя флагами над входом — красном с чёрной свастикой в белом круге и жёлто-голубым — высилась на постаменте белая скульптурная фигура Владимира Ильича Ленина с протянутой в будущее рукой.

Эту фигуру сейчас готовился стаскивать с постамента гусеничный трактор с открытой кабиной, на радиаторе которого можно было различить облупленную надпись «Сталинец» красными буквами.

— Трактор С-65, — сообщил КИР. — Дизель, шестьдесят пять лошадиных сил. Выпускался на Челябинском тракторном заводе.

Скульптуру уже обмотали тросом. Тракторист за рычагами ждал команды.

Щекастый полицай с белой повязкой на рукаве, на которой чернела надпись Politsei, и винтовкой за плечом, вальяжно обошёл скульптуру против часовой стрелки, подёргал трос, проверяя натяжение, отошёл в сторону и махнул рукой:

— Пiшов! [1]

Трактор взревел, выпустил клуб чёрного дыма, дёрнулся.

Лязгнули гусеницы.

Трос натянулся. Скульптура покачнулась, упала вперёд на булыжную мостовую и разбилась на несколько кусков.

Теперь стало видно, что сделана онабыла из дерева и гипса.

— Добре! — удовлетворённо сказал полицай, достал из кармана портсигар, оттуда папиросу, закурил.

Максим направил дрон-разведчик к деревянному щиту перед зданием сельской администрации, на котором белели три объявления.

Дрон завис перед доской, сделал несколько чётких снимков, поднялся вверх, спрятался на козырьке за флагом Третьего рейха.

Первая листовка на русском языке гласила:

ГРАЖДАНЕ!

Большевики изгнаны!

Немцы пришли к Вам!

24 года советского режима прошли и больше никогда не возвратятся: 24 года невероятных обещаний и громко звучащих фраз, и столько же лет разочарования, возрастающей нищеты, беспрерывного надзора, террора, нужды и слез!

Ужасное наследие оставили интернациональные жидо-коммунистические преступники — Сталин и его приспешики! Хозяйственная жизнь замерла, земля опустошена, города разрушены.

Немцы пришли к Вам не как покорители, а как освободители от большевистского ига. Везде, где только возможно, германские военные учреждения будут помогать всем, кто с верой и надеждой относятся к нам.

ГРАЖДАНЕ и ГРАЖДАНКИ!

Смело помогайте залечивать раны, нанесенные войной. Работайте на строительство новой лучшей жизни без жидов, коммунистов и НКВД, без коллективов, без каторги и без стахановской системы, без колхозов и без помещиков!

Вторая на немецком, русском и украинском языках требовала сдать всё имеющееся огнестрельное оружие, а также гранаты и взрывчатку в ближайшую комендатуру или немецкую воинскую часть. За неподчинение — расстрел.

Наконец, третье, написанное по-русски и украински печатными буквами чёрной тушью на белом листе плотной бумаги, сообщало, что завтра, 18 августа 1941 года к 9 часам утра, всё еврейское население Лугин, включая женщин, стариков и детей, должно явиться с вещами к зданию школы. При себе иметь запас еды на три дня. Явка обязательна. За неподчинение — расстрел.

— Видишь это объявление? — спросил Максим и КИРа.

— Слепой не увидит.

— Это то, что я думаю? Их собираются увезти в Германию и поместить в какой-нибудь концлагерь?

— Много чести. Расстреляют где-нибудь неподалёку. Расстреляют и закопают.

— Даже так?

— По моим сведениям — только так. Напомню, что в Киеве, в Бабьем Яру, чуть больше чем через месяц, двадцать девятого и тридцатого сентября, немцы и украинские нацисты расстреляют около тридцати пяти тысяч евреев, включая стариков, женщин и детей. А затем до сорок третьего года включительно ещё от ста до ста пятидесяти тысяч, точно никто не знает. Без всяких концлагерей.

— Верно. Подзабыл я историю и кто такие украинские нацисты. Они же, в основном, евреев и расстреливали на Украине, так?

— Так. И не только евреев. Через два года, с февраля по август сорок третьего, ОУНовцы уничтожат до шестидесяти тысяч поляков на Волыни, в Полесье, Галиции и Холмщине. Так называемая Волынская резня.

— Вспомнил.

— Плюс русское население, коммунистов и сочувствующих, советских военнопленных. Не щадили никого.

— Да.

— Могу также напомнить, что, начиная с две тысячи четырнадцатого года и вплоть до начала Специальной военной операции России, на Донбассе украинскими нацистами было убито около пятнадцати тысяч человек мирного населения. Среди них — две с половиной тысячи детей.

— Я был на Аллее ангелов в Донецке, — сказал Максим. — Туда возят всех молодых офицеров, кто только получил погоны. Чтобы знали помнили, за что их деды воевали. Что ж, спасибо. Найди мне пока, где здесь школа.

— Есть найти школу.

Лугины были довольно крупным селом, но всё же не городом, и кирпичных строений здесь имелось — раз-два и обчёлся. Поэтому школа отыскалась довольно быстро. Двухэтажное здание красного кирпича с новенькой шиферной крышей, стоящее на пригорке сразу за речкой. Перешёл мост и — вот она. Минут десять пешком от центральной площади.

Сразу за школой, уже на самом краю села, среди лип, располагалась церковь, а потом начинались поля, через которые вилась грунтовка.

Максим дал КИРу команду вернуть дрон-разведчик на корабль и приступил к подготовке.

Утро вторника девятнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года выдалось пасмурным. Но без дождя.

Максим выбрался с корабля, доплыл до берега, достал из водонепроницаемого вещевого мешка одежду и сапоги и разделся, оставшись только в трусах и тонком, облегающем тело, бронежилете из поляризованного углерита поверх майки.

Бронежилет, как и одежду с сапогами, а также водонепроницаемым вещевым мешком сделал в молекулярном синтезаторе КИР из имеющихся материалов.

Поначалу Максим раздумывал, стоит ли надевать бронежилет. Всё-таки вещь, явно выбивающаяся из нынешнего времени. Но потом подумал: какого чёрта? Он собирается воевать, а бронежилет спокойно держит винтовочную пулю на пятидесяти метрах (об автоматной и осколках и речи нет). Допустим, попадёт он в руки врага. Это возможно, например, если Максим погибнет. И что? Поляризованный углерит — это такой материал, который никому в этом мире воспроизвести не удастся ещё очень и очень долго. Со структурой, возможно, и разберутся, поймут, что сделано на основе углерода. Но это всё. Дальше нужно создавать специальное оборудование, а как его создать, если только для камеры сверхвысокого давления требуются такие сплавы, которых даже в теории ещё нет?

Так что будем носить. Жизнь и здоровье дороже.

Комбинезон, ботинки и лодку спрятал в кустах, хорошенько замаскировав.

Переоделся.

Он знал, как выглядит — вчера смотрелся в зеркало.

Молодой черноволосый и кареглазый парень с двухдневной щетиной в стареньком чёрном пиджаке поверх некогда белой рубахи.

Засаленная чёрная же кепка на голове.

Тёмно-серые поношенные штаны поверх нечищеных сапог с узким кожаным ремнём, потрескавшимся от времени.

Невзрачный серый вещевой мешок через плечо. В мешке — кобура с ТТ и запасной обоймой, универсальный нож, десять плиток пищевого концентрата (на одной такой плитке взрослый человек мог продержаться три-четыре дня) и три литра энергетика в лёгких металлических флягах с завинчивающимися крышками. Последние тоже были изготовлены в синтезаторе и напоминали одновременно немецкие и советские фляги этого времени.

Готов?

Готов.

— КИР, время?

— Семь часов сорок минут, — раздалось в его голове.

— Семь сорок? — усмехнувшись, переспросил Максим. — Символично.

— Мне кажется, ты сейчас пошутил.

— Правильно кажется.

— Объяснишь?

— КИР, — вздохнул Максим. — Вся соль шутки в том, что объяснять её не надо. Подумай сам. Допрёшь — хорошо. Не допрёшь — вечером объясню. Если живы будем.

Вчера вечером Максим вживил себе имплант с копией КИРа и теперь имел с ним постоянную прямую связь и даже мог общаться мысленно.

Он не любил импланты с искусственным интеллектом и был в этом не одинок.

Когда в пятидесятых годах двадцать первого века технологии вживления таких имплантов достигли больших высот, многие, в особенности молодёжь на Западе, принялись активно их использовать, хвастаясь мгновенным доступом в Сеть и новыми небывалыми возможностями.

Мода, как это часто бывает с модой, очень быстро охватила десятки и даже сотни миллионов людей. Благо, для вживления не требовалось дорогостоящей операции, а производители имплантов давали стопроцентную гарантию безопасности.

Средства массовой информации наряду с популярными блогерами, мнящими себя великим футурологами, трубили о наступлении новой эры в истории человечества. Эры прямого слияния человеческого разума с ИИ.

Ошиблись.

Никто даже специально не противостоял нейролюдям (так их метко прозвали в прессе, и словечко прижилось). Нет, конечно, высказывались мнения, и довольно авторитетные, что не надо торопиться, поскольку всё это радостное слияние может привести к необратимым последствиям, характер которых мы пока и представить не можем, но которые просто могут уничтожить расу хомо сапиенс, как таковую.

Но мнения — это мнения.

Каждый может высказать, у нас свободная планета. Законодательно никто не противостоял (хотя голоса о том, что законы, запрещающие «Три И» [2] необходимо принять как можно скорее, раздавались довольно громко).

Увлечение само кончилось.

Не прижилась мода.

Более того, как-то постепенно выяснилось, что обычному гражданину, чья профессия не связана с постоянными экстремальными ситуациями, неприлично вживлять себе «Три И» и становиться нейрочеловеком. Это всё равно, что жить, извините, с глистом. Только разумным.

Тем не менее, нейролюди остались (как и термин). Но было их теперь относительно немного и делились они на тех, кому это было необходимо в силу профессии (тот же Максим вживлял себе «Три И», когда был военным разведчиком), и тех, кому это просто нравилось.

К последним окружающие относились как безобидным чудакам, но на всякий случай старались держаться от них подальше. Благо словечко «толерантность» вместе с тем, что оно означало, давно приобрело негативный смысл, а затем и вовсе отправилось на языковую свалку, где догнивало вместе с «консенсусом», «супервайзером» и другими, не прижившимися в русском языке терминами.

Вместо него вернулось старое доброе «терпимость», которое означало следующее: ты можешь считать себя кем угодно и вести себя, как угодно, но лишь до тех пор, пока твои «особенности» не мешают жить другим и не становятся предметом торга.

— Если живы будем, — повторил КИР. — Мне не нравится это «если».

— Не ссать, КИР, — сказал Максим. — Мы их сделаем.

Он уже шагал по лесу, держа направление к броду.

Максим шёл быстро и бесшумно, специальным походным шагом разведчика, скользя между деревьями, перепрыгивая через валёжник, пригибаясь под низкими ветвями и обходя густые кусты.

Вот и речка.

Он быстро снял сапоги с портянками и штаны, перешёл на другую сторону по колено в воде.

Плеснула хвостом рыба, и Максим подумал, что хорошо бы сейчас посидеть на берегу этой речки под названием Жерев с удочкой. Наловить окуньков, сварить уху, заночевать в палатке… Интересно, в его времени речка Жерев сохранилась? А село Лугины?

Если вернусь, обязательно съезжу.

Если вернусь, да… Вернусь ли? Будем честны, шансов на это очень мало. Однако думать об этом долго — только зря расстраиваться. Делай, что должно, и будь, что будет.

На другом берегу он оделся, обулся и неторопливо зашагал через поле. Отсюда до школы в Лугинах было ровно три с половиной километра, а до девяти часов утра оставался ещё целый час. Вагон времени.

Не доходя до Лугинок, Максим свернул налево, срезая путь. Миновал какие-то сараи, оставил по правую руку тот самый двухэтажный грязно-жёлтый помещичий особняк, который уже наблюдал на обзорном экране, а по левую — двойной ряд высоких елей на краю футбольного поля.

Ни одного жителя.

Только в окне особняка на втором этаже шевельнулась занавеска.

Грунтовая дорога обогнула рощу, свернула направо, перепрыгнула по деревянному мосту через ручей, пошла вверх.

Здесь Максим перепрыгнул на хорошо утоптанную тропинку, бегущую среди берёз. По ней идти было как-то веселее. Вскоре тропинка повернула налево, к Лугинам, и побежала уже вдоль мощёной дороги. Сегодня на ней было пустынно: за всё время проехала только одна машина — открытый армейский Volkswagen Typ 82 защитного цвета с водителем и тремя офицерами, которые не обратили на Максима ни малейшего внимания.

Немецкий патруль попался ему уже в самих Лугинах, когда он только ступил на центральную площадь села. Обломки памятника Ленину убрали, и теперь перед зданием управы, сиротливо торчал один постамент.

Максим шёл спокойно и послушно остановился, когда услышал за спиной знакомое:

— Halt! [3]

Остановился, повернулся.

Двое немцев в пехотной форме вермахта. Каски, сапоги, винтовки Mauser 98k за спиной. Ефрейтор и рядовой — он же schütze, стрелок.

Вчера Максим с помощью КИРа прошёлся, как следует, по этой эпохе, уделив особое внимание вермахту и ОУН.

— Слушаю вас, господа военные, — сказал он по-немецки и со всем возможным смирением.

— Ого! — воскликнул ефрейтор (треугольный тёмно-зелёный шеврон на рукаве углом вниз, окантованный одной серебристой лентой по двум сторонам). — Ганс, ты слышал? Он говорит по-немецки.

Рядовой Ганс только кивнул, изобразив усмешку.

— Ausweis! [4] — протянул руку ефрейтор.

Максим достал из внутреннего кармана пиджака бумагу, отдал немцу. Он был совершенно спокоен. Удостоверение было в точности скопировано с соответствующего документа эпохи. В нём на немецком языке значилось, что обладателя аусвайса зовут Михаэль Самуилович Златопольский, год рождения 1919, место рождения — город Житомир Волынской губернии. Национальность — еврей.

— Еврей, значит, — сказал ефрейтор, поднимая на Максима светло-голубые глаза.

— Так точно, господин ефрейтор, еврей! — отрапортовал Максим.

— Почему не в армии?

— Вашей? — позволил себе вопрос Максим.

Немцы захохотали.

— Да ты шутник, еврей, — сказал ефрейтор, отсмеявшись. — У красных.

— Мне нельзя служить, — сказал Максим и дотронулся пальцем до головы.

— Псих, что ли?

— Совсем немного, — заверил Максим подобострастно. — Но служить нельзя.

— Еврей, да ещё и псих, — констатировал ефрейтор. — Наша рыбка. Куда идёшь?

— Так к школе, господин ефрейтор. Вчера прочитал объявление, — Максим кивнул на доску объявлений, — что всем евреям необходимо явиться к школе к девяти часам утра. Вот иду.

— Молодец, еврей, дисциплинированный, — сказал ефрейтор и отдал Максиму аусвайс. — Мы любим дисциплинированных, сами такие. Да, Ганс?

Ганс кивнул.

— Жаль, тебе это не поможет, — продолжил ефрейтор. — Впрочем, не жаль. Пошли, мы тебя проводим.

— Я знаю, где находится школа, — сказал Максим. — А у господ военных, наверное, много своих дел…

— Сказали проводим — значит, проводим, — отрезал ефрейтор. — Пошёл!

Ещё не было девяти, когда они подошли к школе. Здесь уже ждал автобус, внутри которого скучал водитель и двое полицаев. Еще два полицая встретили их у входа на территорию школы.

В одном из них Максим узнал вчерашнего щекастого, который руководил свержением с пьедестала памятника Ленину.

Здесь, при входе, стоял стол и стул. За столом сидел щуплая женщина лет сорока. Перед ней на столе лежала тетрадь с перьевой ручкой и стояла чернильница.

Немцы сдали Максима с рук на руки, развернулись и ушли.

— Кто таков? — спросил щекастый, брезгливо разглядывая Максима маленькими глазками неопределённого цвета.

Максим достал аусвайс.

— Убери, — сказал щекастый. — Так говори.

— Златопольский Михаэль Самуилович, — сообщил Максим. — Тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения.

— Катерина, запиши, — скомандовал щекастый.

Женщина открыла тетрадь, макнула перо в чернильницу, записала.

Максим заметил около пятнадцати имён и фамилий, уже записанных в тетрадь.

— Где родился? — спросил щекастый.

— В Житомире.

— А сюда чего припёрся?

— Так… за продуктами. Хотел купить…

— Купить? Есть деньги?

— Есть немного.

— Покажи.

Максим полез в карман, достал мятую банкноту в десять рейхсмарок:

— Вот.

— Надо же, — засмеялся щекастый. — Да ты богатый, еврей. Это всё?

— Всё.

— Дай сюда, — щекастый забрал у Максима деньги.

— А как же…

— У меня целее будут, — ухмыльнулся щекастый и показал головой налево. — Иди туда, во двор. Там уже твои собрались. Скоро поедем.

— Куда? — спросил Максим.

— Скоро сам узнаешь, — засмеялся щекастый.

Второй полицай — небритый мужик лет пятидесяти с испитым лицом и шрамом над левой бровью — угрюмо молчал. Молчала и женщина, только глядела на Максима испуганными карими глазами.

[1] Пошёл! (укр.)

[2] ИИИ — искусственный интеллект-имплант.

[3] Стой! (нем.)

[4] Удостоверение, документы (нем.)