По прозвищу Святой. Книга первая

Глава пятая

Николай за эти два дня много узнал о будущем и даже перестал бурно на всё реагировать, как это было в начале.

А то ведь до откровенного горя и ярости доходило.

Максим лично видел слёзы на глазах лётчика, когда он узнал о смерти товарища Сталина в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. И успел отнять пистолет, когда тот услышал новость о том, что в СССР 2.0 нет Коммунистической партии.

— Брешешь! — яростно воскликнул младший лейтенант и потянулся к кобуре (к этому времени КИР отстирал и восстановил форму лётчика, и теперь она — чистая и отглаженная вместе с пистолетом в кобуре, ремнём, портупеей, лётным шлемом и очками лежала на стуле). — Брешешь, гад! Да я тебя пристрелю за такие слова! Избавлю наши советские органы от грязной работы!

Однако с неизбежным пришлось смириться. В СССР 2.0 действительно не было Коммунистической партии.

— Комсомол есть, а партии нет? — недоверчиво спросил Николай, немного успокоившись. — Как такое может быть?

— Комсомола тоже нет, — сказал Максим. — В том виде, который существует у вас. Есть ССМ — социалистический союз молодёжи. Добровольная общественная организация по типу творческих союзов. Писателей, там, или художников. Хочешь — вступаешь. Не хочешь — не вступаешь. Никто тебе и слова не скажет.

— Но ты же мне честное комсомольское слово давал!

— Это для убедительности. Я не комсомолец и не мог бы им стать при всём желании.

— Погоди, а в этом вашем ССМ состоишь?

— Состоял. Уже нет.

— Почему?

— Вырос, — пожал плечами Максим. — ССМ хорош, когда тебе пятнадцать-восемнадцать. Ладно, двадцать. Девчонки, походы, волонтёрство, романтика. Потом наступает взрослая жизнь.

— То есть, ты мне соврал.

— Ага. Извини. Но слово всё равно осталось честным.

— А пионерия? — хмуро осведомился Николай.

— Есть пионеры, даже красные галстуки носят. Но вступление тоже абсолютно добровольное, никакой обязаловки. Понимаешь, Коля, как бы тебе помягче объяснить… Именно партия во многом стала причиной того, что первый Советский Союз развалился. Второй раз мы на эти грабли решили не наступать. Уж больно накладно выходит.

— Всё равно не понимаю, — младший лейтенант был очень расстроен. — Как можно строить коммунизм без Коммунистической партии?

— Можно. Если назвать его социализмом, вернуть частную собственность в определённой мере и принять тот факт, что заставлять человека безоговорочно следовать той или иной идеологии — большая ошибка. Наша идеология — честный труд, справедливость и защита для всех. А наша партия — все советские люди, которые просто знают, что живут в лучшей стране на свете. Потому что это факт.

— И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить? [1]– процитировал лётчик.

— Именно.

— Ты сказал — вернуть частную собственность. Это что получается, у вас буржуи себя хорошо чувствуют и жируют?

— Напомни, какого ты года рождения, двадцатого?

— Двадцатого, — подтвердил Николай.

— НЭП помнишь? По идее должен был застать краешком.

— Так и есть. Краешком помню. Отец рассказывал, если бы продразвёрстку продналогом не заменили, совсем худо бы пришлось сразу после Гражданской войны. Он в Первой Конной у Будённого Семёна Михайловича воевал. Подо Львовом был ранен, комиссовали. Домой в деревню вернулся, а тут продразвёрстка. Три четверти урожая, считай, отдать надо… — взгляд Николая затуманился, лётчик вспоминал непростые дни.

«А когда они были простые?» — подумал Максим, а вслух сказал:

— Видишь. А теперь представь, что НЭП не свернули бы в двадцать девятом. Умерли бы твои родители от голода в тридцать третьем?

Николай задумался, потёр нижнюю губу характерным жестом.

— Трудный вопрос, — признался он. — С одной стороны… с другой стороны… Может, и не умерли бы.

— Наверняка бы не умерли, — сказал Максим. — Долго рассказывать, но у нас своего рода НЭП. И он прекрасно уживается с социализмом, уж поверь. Главное, не давать ему много воли, в узде держать. Понимаешь, почему?

— Что ж тут не понять. Дай жадному волю, он тут же в мироеда превратится, будет жрать в три горла и всё под себя подгребёт, до чего дотянется… К слову, как вы боретесь с врагами народа? И вообще, с нарушителями социалистической законности? С теми же ворами? И кто стоит во главе государства, если нет партии?

— Ого, сколько вопросов сразу, — засмеялся Максим. — Для борьбы с нарушителями социалистической законности, ворьём и прочим криминалом у нас имеется прокуратура, милиция, независимые суды. Совершил преступление? Отвечай. Сиди в тюрьме или работай в исправительно-трудовой колонии. А врагов народа у нас нет. Точнее, есть, но все они живут за границей. Не согласен с нашими порядками и законами? Уезжай. Вот Бог — вот порог. Или сам уезжай, или тебя выпроводят. Границы открыты. Относительно, конечно.

— И что, многие сами уезжают?

— Меньше, чем приезжают, — засмеялся Максим. — Советские люди хорошо живут. Хорошо и свободно. Бедных у нас нет. Богатых тоже. Обеспеченные — да, сколько хочешь. Если заработал деньги своим трудом — почёт тебе и уважение. Многие хотят жить в Советском Союзе. Вот и приезжают.

— Что, всех принимаете?

— Всех, кроме шпионов. Конечно, принимаем. Пусть едут, место много. Широка страна моя родная, — продолжил он цитату. — А кто во главе… Президент во главе.

— Президент? Как у буржуев?

— Название такое же, а суть разная. Буржуйские президенты — это ставленники капитала. Финансового или торгово-промышленного — неважно. Наш, социалистический президент, выбирается лучшими людьми Советского Союза. Героями войны и труда, ветеранами, многодетными матерями, заслуженными деятелями искусства, выдающимися учёными и предпринимателями. Избирательная система довольно сложная, долго объяснять, но суть такова, что лучшие выбирают лучшего.

— Голова кругом, — признался Николай. — Значит, не весь народ выбирает?

— Не весь. Как доверить такой серьёзный выбор, к примеру, мужчине, который не служил в армии или женщине, которая отказывается иметь детей по идейным соображениям? Молодому тунеядцу, живущему за счёт обеспеченных родителей? Алкоголику и наркоману, в конце концов?

— Что, у вас тоже бухарики и марафетчики имеются?

— Имеются, увы. Эта братия неистребима. Не так уж много, но есть. Вот я и спрашиваю. Как им всем доверить серьёзный выбор? Президент у нас на шесть лет избирается, у него большая власть, но ещё больше его ответственность перед страной и народом. Поэтому только так: лучшие — лучшего.

— И это работает?

— Отлично работает. В связке с Советами трудящихся, исполкомами, независимыми судами и прочими властными структурами — просто отлично. Не жалуемся.

— Ясно-понятно… А кто такие волонтёры?

Приходилось объяснять. Как и многое, многое другое.

— Знаешь, о чём я подумал? — заявил Николай на исходе второго дня за ужином. — Умирать не страшно, когда знаешь, что всё было не зря. Да, не так просто и быстро всё оказалось, но мы боролись не зря.

— Конечно, не зря! — с искренним энтузиазмом поддержал его Максим. — Только что это ты о смерти заговорил? Помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела [2]

— Мы на войне. Здесь костлявая в любую минуту может за тобой явиться и фамилию не спросить. Погоди, — выставил он ладонь, видя, что Максим собирается возразить. — Дай договорю. Я вот что подумал. Ежели помру до того, как мы уйдём… Смешно сказал. Умру до того, как мы уйдём. Ха-ха. Ладно, ты понял. Так вот. Похорони меня здесь, в лесу. Только место отметь как-нибудь, чтобы после войны вернуться… Или, не отмечай, бог с ним. Просто помни. Ты выживешь, я знаю. И вот ещё что. Забери мою одежду и документы. Пистолет тоже возьми. Пригодится.

— Я…

— Подожди, не перебивай, я ещё не закончил. Мы с тобой похожи, как братья. Думаешь, я не заметил? Сразу заметил. У меня был старший брат, между прочим. Тоже умер, как и мамка с батей… Вот. Заберёшь мои документы и станешь Николаем Ивановичем Святом. Младшим лейтенантом Рабоче-крестьянской Красной Армии. Лётчиком. Комсомольцем. Это тебя сильно выручит, в случае чего. Легенда та же — контузия. Ты очнулся в разбитом «ишачке», на земле уже, в лесу. Поначалу вообще ничего не помнил, даже имени своего. Потом, что-то вспомнил, что-то нет. Смекаешь?

— Я не умею управлять истребителем этого времени, тем более драться в воздухе! Я — пехота!

— Ты же говорил, что ты лётчик-космонавт?

— Ну да. Я прошёл общую лётную подготовку, летал на учебных самолётах, но…

— Взлететь и сесть сможешь?

— Э… наверное, смогу, — вынужден был признать Максим. — Если предварительно управление изучу.

— На И-16 всё просто. Смотри. Опускаешь элероны, разгоняешься до ста пятидесяти-ста шестидесяти километров в час — за скоростью по приборам следишь — тянешь ручку на себя и взлетаешь. Угол подъёма — шестьдесят градусов. Как скорость до двухсот семидесяти кэмэ в час дошла, — по приборам смотришь! — так ручку от себя плавно и переходишь в горизонталь. Ну, или уходишь в разворот, — он показал ладонью. — С креном пятнадцать-двадцать градусов в нужную сторону. Вот так. Понял? Просто всё. Садиться тоже. Снижаешься по глиссаде, выпускаешь элероны аккуратненько, гасишь скорость и садишься. Разберёшься, если на учебных летал. Суть одна и та же.

«Тем более, у меня есть КИР, который всё знает, — подумал Максим. — Подскажет, если что».

— Да, наверное, разберусь, если придётся, — сказал он. — Но ты давай живи. Понял? Приказываю, как старший по званию.

— Есть жить, товарищ старший лейтенант, — улыбнулся Николай и облизал ложку, с помощью которой прикончил ужин. — Ну что, чайку?

Младший лейтенант Рабоче-крестьянской Красной Армии Николай Иванович Свят умер шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года, под утро.

Тревогу поднял КИР.

Максим проснулся мгновенно, бросился к Николаю. Тот уже не дышал. Лежал с закрытыми глазами и лёгкой улыбкой на лице и, казалось, спал.

Но не спал.

— Когда это случилось? — отрывисто бросил Максим.

— Три минуты назад.

— Мозг еще жив… Что можно сделать? Ну⁈

— Ничего.

— Так не бывает! Он должен жить!

— Максим, пуля сдвинулась, прошла сквозь сердечную стенку в правый желудочек, и сердце остановилось. Всё, его обратно не завести. Никак. Оно разрушено.

Максим сел на кровать к Николаю, взял его за руку. Рука была ещё тёплой, но Максим чувствовал, как тепло уходит, и тело начинает понемногу остывать.

— Эх, Коля, друг, — побормотал он. — Как же так. Мы же договаривались…

Захотелось плакать.

Он знал, каково это — терять товарищей на войне. Но смерть этого советского, лётчика, о существовании которого ещё не так давно Максим даже не подозревал, зацепила его почему-то особенно сильно.

Хотя на самом деле понятно, почему: он просто убедил себя, что младшему лейтенанту невероятно повезло, и он будет жить. Даже с пулей в сердце.

Вышло иначе.

— Получается, он жил ровно столько, чтобы узнать, что жил не зря, — пробормотал он, вытирая набежавшие слёзы.

— Коньяка налить? — спросил КИР, и в его голосе Максиму почудилось участие. — Пятьдесят грамм. Самое время.

Могилу Максим выкопал в приметном месте, на пригорке, под высокой красивой сосной.

Завернул тело в плотную искусственную непромокаемую ткань, служащую обивкой для жилого отсека и рубки, некоторый запас которой имелся на корабле.

Опустил в могилу.

Зарыл.

Прочёл молитву.

Замаскировал могилу сосновыми иголками и сухими ветками так, чтобы постороннему не бросалось в глаза, что здесь что-то копали.

Сказал КИРу отметить координаты, запомнил место сам и вернулся на корабль.

Пора было решать, что делать дальше.

Он примерил на себя форму Николая. Даже сапоги надел, предварительно узнав у КИРа, как наматывать портянки. Сапоги подошли идеально. А вот лётный шлем оказался чуть маловат. Ну да ничего, ему в нём не летать.

Встал перед зеркалом, в которое превращалась часть стены в жилом отсеке, когда это было нужно.

Из зеркала на него смотрел младший лейтенант Красной армии. Лётчик. Бравый вид, мужественное лицо, пистолет ТТ в кобуре на боку. В карманах гимнастёрки — командирское удостоверение и комсомольский билет. С фотографиями, по которым даже придирчивый и профессиональный взгляд контрразведчика из особого отдела не заметит ничего подозрительного. Он на фото, никаких сомнений. Свят Николай Иванович. Имя-фамилию помню. Отчество тоже. Но этого мало. Ох, мало…

— Младший лейтенант Свят по вашему приказанию явился! — чётко отрапортовал он зеркалу, отдавая честь своему отражению.

Уж что-то, а здесь он вряд ли проколется — «под козырёк» в русской и советской армии одинаково брали и берут, начиная с артиллерийского поручика Льва Толстого, участника Крымской войны тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.

— КИР, — позвал он.

— Здесь.

— Нужно провести репетицию допроса. Я буду выдавать себя за лётчика-истребителя, младшего лейтенанта Николая Ивановича Свята, который частично потерял память. Ты — советский особист, контрразведчик из лета тысяча девятьсот сорок первого года. Скажем, начальник Особого отдела дивизии. Кем они были по званию?

— Большой разброс. Он капитана до подполковника. Но допрос вряд ли будет вести сам начальник. Поручит кому-то из подчинённых.

— Тоже верно. У нас-то особых отделов не было, не сообразил сразу… Хорошо, значит подчинённый. Кто?

— Старшие следователи и следователи Особого отдела НКВД, к примеру, в стрелковых дивизиях имели звания от младшего лейтенанта до капитана.

— Вот, будешь капитаном. Этим самым старшим следователем. Твоя задача — проверить меня и убедиться, что я тот, за кого себя выдаю. Но не только. Что я не шпион, что меня не перевербовали немцы. Сможешь?

— Не уверен, что получится адекватно. У меня мало информации по методам допроса, которые применяли в НКВД.

— Постарайся сделать максимально адекватно. Начали.

— Имя, фамилия? — обычно бодрый и приятный голос КИРа стал тусклым и равнодушным.

— Николай, — ответил Максим. Николай Свят. Иванович, — добавил он.

— Я не спрашивал отчества. Год рождения?

— Одна тысяча девятьсот двадцатый.

— Место рождения?

— Не помню.

— Не помните, где родились?

— Так точно, товарищ капитан, не помню. Я вообще мало что помню о себе…

Инсценировка допроса продолжалась чуть меньше пятнадцати минут. Выяснилось, что шансы быть расстрелянным своими же у Максима велики.

— Слишком много провалов в памяти, и они весьма удобные, если можно так выразиться. Удобные для того, кто хочет выдать себя за другого, — пояснил КИР.

— Ну да, — согласился Максим. — Тут помню, тут не помню. Прямо как в старом советском фильме «Джентльмены удачи».

— Именно. Только мы не в кино. Сейчас, в самом начале войны, немцы засылают в тыл советских войск диверсионно-разведывательные группы пачками. И все они выдают себя за красноармейцев. Хаос, паника, Красная армия отступает… И тут ты такой объявляешься, в форме и с документами. Живой, здоровый, только память местами потерял. Вся информация, которой я обладаю, говорит о том, что вряд ли тебя отправят на медицинское освидетельствование. Скорее всего, поставят к стенке. Особенно после того, как твои сослуживцы тебя не опознают со стопроцентной гарантией.

— Почему не опознают? Похож ведь! Один в один практически. К тому же эти дни я внимательно наблюдал за Николаем. Словечки его запоминал любимые, вот это вот «ясно-понятно», как он нижнюю губу трёт в задумчивости. Даже походку. О чуть косолапит, вот так… — Максим показал.

— Да, это поможет, — сказал КИР. — Но ты забыл про обертона. Голос. Ваши голоса тоже похожи, баритоны, но всё же немного разные. Тот, кто очень хорошо знал настоящего Николая, может заметить эту разницу.

— Чёрт, ты прав. Про обертона я как-то не подумал.

— Там кроме обертонов хватает несовпадений. Ты заметил, к примеру, что у Николая было мягкое «г», фрикативное? Так говорят на Украине, на Дону, вообще на юге России. А ты выговариваешь «г» твёрдо, как настоящий москвич.

— Потому что я и есть москвич, — сказал Максим.

— Вот. А Николай наш с Украины. Хоть и русский. Мы, кстати, если не забыл, тоже сейчас на Украине находимся. Скажіть, будь ласка, котра година?

— Что? — растерялся Максим.

— Я спросил, который час. По-украински. Николай наверняка бы понял и ответил.

— Н-да. Об этом я тоже как-то не подумал. А вот о чём подумал сейчас — это о бане.

— О бане? — не понял КИР. — Ты же вчера мылся.

— Я имею в виду, что мы с покойным младшим лейтенантом хоть внешне и похожи, но тот, кто видел Николай Свята в бане, заметит разницу.

— Мускулатура, — догадался КИР. — Ты заметно лучше развит. Это сразу видно. Он наверняка ходил со своими сослуживцами в баню.

— Или на пляж.

— Или у него была любовница. Возможно, не одна. Они тоже разницу заметят.

— Любовницы — это серьёзно, — вздохнул Максим. — Женский взгляд такие вещи подмечает мгновенно. Что ж, значит, первоначальный план был правильным. Остаёмся здесь и начинаем партизанить. Бить немцев тылу. А там посмотрим. Но легенду, что я Николай Свят, лётчик, сбитый в этих краях и частично потерявший память, я всё же возьму на вооружение. Здесь она для своих вполне подойдёт.

— Возражать не стану, — сказал КИР.

[1] «Песня о Родине», слова В. Лебедев-Кумач, музыка. И. Дунаевский. Впервые прозвучала в кинофильме «Цирк» (1936 год).

[2] Максим цитирует «Песенку фронтового шофёра» на слова Бориса Ласкина и Наума Лабковского. Музыка Бориса Мокроусова. 1947 год.