По прозвищу Святой. Книга первая

Глава пятнадцатая

Нечипоренко и Сердюк накурили в землянке так, что дышать стало решительно нечем. Открытое окно мало помогало.

— Даже мне плохо, — сообщил КИР. — Концентрация опасных веществ в атмосфере зашкаливает. Как ты выдерживаешь?

— Ты не можешь определить концентрацию опасных веществ, — мысленно возразил Максим. — Нечем.

— Я догадываюсь, — сказал КИР. — Если серьёзно, не рекомендую здесь ночевать. Вредно для здоровья.

— Может, ты и прав, — согласился Максим.

— Эй, Коля, — услышал он голос Нечипоренко. — Ты где? Всё в порядке?

— Нормально всё, — ответил Максим. — Так, задумался.

— О чём?

— Как раз о планах. У меня имеются соображения по данному поводу, но хотелось бы выслушать ваши. Есть мысли?

— Выбить немцев из Лугин, — пристукнул кулаком по столу Нечипоренко. Французский коньяк явно подействовал — глаза командира горели праведным огнём, усы топорщились, как у кота. — Пусть земля горит у них под ногами!

— Правильно, — поддержал комиссар. — Лугины наши. Райком, уверен, поддержит. Напасть ночью, пока спят, и всех, — он провёл пальцем по горлу. — Часовых предварительно снять, конечно.

— Райком? — переспросил Максим.

— Ну да, подпольный лугинский райком. А ты думал, мы сами по себе? Руководящую роль партии никто не отменял. Даже в оккупации.

— Спасибо, учту, — сказал Максим. — Райком — это хорошо. Но вернёмся к нашим наполеоновским планам. Есть ловкие ребята, которые умеют снимать часовых?

Командир и комиссар переглянулись.

— Ну… — сказал Нечипоренко. — Если что, я и сам могу. Вспомню молодость.

— Один?

— Зачем один? Петра возьму с собой. Он у батьки Махно лихо воевал.

— Тебе сколько лет, Иван Сергеевич? — спросил Максим.

— Сорок пять. А что?

— И Петру нашему примерно столько же. Ещё и хромает, у него одна нога короче другой. А Гражданская война закончилась двадцать лет назад. Мне продолжать? Не говоря уже о том, что командиру партизанского отряда самому снимать немецких часовых — так себе идея. Случись что, кто отрядом командовать будет? Фильм «Чапаев» все смотрели? Где должен быть командир?

— Впереди, на лихом коне, — почесал в затылке Нечипоренко. — Но не всегда.

— Именно, — сказал Максим. — Я мог бы и сам снять часовых. Один. Но это не выход.

— Один? — не поверил Нечипоренко. — Да ладно брехать-то.

Максим пожал плечами.

— Тебе не рассказывали? — спросил командира Сердюк. — Восемь человек охраны сегодня было на паровозе. Шестерых из них снял Коля. Один. При этом заметь — все остались живы.

— Правда что ли? — Нечипоренко посмотрел на Максима другими глазами.

— Правда. Брехать не в моих привычках.

— Однако, — крякнул Нечипоренко. — Ну, допустим. А почему не выход?

— Потому что в Лугинах стоит полнокровная рота вермахта. — Сто восемьдесят третий пехотный полк шестьдесят второй стрелковой дивизии. Той самой, снабжение которой мы сегодня подрезали. Это двести с лишним солдат, офицеров и унтер-офицеров. Полностью вооружённых и хорошо обученных. Регулярные войска. Против нашего партизанского отряда, где всего-то бойцов тридцать-сорок, половина из которых вообще пороха не нюхала и не знает толком, с какого конца за винтовку браться. И всего один пулемёт, который сегодня добыли. Так?

— Допустим, так, — мрачно сказал Нечипоренко.

— Вот и ответ. Связываться сейчас с немцами в Лугинах — это заведомо обречь себя на поражение. Только зря людей положим.

— Без потерь на войне не бывает, — сказал Нечипоренко. Взял бутылку, потряс. — О, выпили. Надо за второй сходить. Коля, сгоняешь?

— Хватит нам, Николай Сергеевич, — сказал Максим. — То есть, мне точно хватит. Завтра вставать рано.

— Куда тебе вставать?

— Завтра же воскресенье?

— Воскресенье.

— Ну вот. У меня встреча с Густавом Вебером. Я ему кое-что должен передать, а он мне в ответ, надеюсь, кое-что нужное шепнёт. Это к нашему разговору. Поймите, товарищи, у нас сил маловато пока с немцами напрямую воевать. К тому же за каждого убитого нами немца, они возьмут десяток жизней гражданского населения. Жизней наших матерей, жён, детей. Вы этого хотите?

— Не хотим, — сказал Нечипоренко. — А как тогда предлагаешь быть?

— Очень просто. Грабим и пускаем под откос поезда. Для начала. Взрывчатка, слава богу, у нас уже есть. Наносим врагу материальный урон. Вооружаемся немецким оружием. Убиваем полицаев и ОУНовцев. Всех — и мельниковцев, и бандеровцев. Без пощады. За них, уверен, немцы мстить не станут. Пусть оуновцы боятся нас, как огня. До дрожи в коленях. До поноса. Сейчас они считают, что в районе и даже области их власть. А нужно сделать так, чтобы власть была наша. Неявная, незримая, без красных флагов над райкомами, но — наша. Далее — устанавливаем связь с Большой землей, с командованием Красной Армией, я уже об этом говорил. Действуем в плотном взаимодействии с ним. Немцы сейчас наступают, но ближе к зиме их остановят и начнут бить уже по-настоящему. Вот тут мы и поможем, — Максим помолчал и добавил. — Чайку бы сейчас, а? Горячего, крепкого и сладкого. Самое время.

Чай направились пить в столовую, где имелась нормальная печка, чайник и всё остальное. Уже на подходе услышали гитарные аккорды, а затем мужской голос, явно подражая Леониду Утёсову, и сильно фальшивя, запел:

С Одесского кичмана

Бежали два уркана,

Бежали два уркана тай на волю.

В Вапняровской малине

Они остановились.

Они остановились отдыхнуть.

Товарищ, товарищ,

Болят мои раны.

Болят мои раны в глыбоке.

Одна же заживает,

Другая нарывает,

А третия застряла у в боке.

Подошли. Свет керосиновой лампы освещал стол, за которым расположились несколько партизан. Максим узнал хромого Петра, Моисея Яковлевича, Стёпку, Людмилу и Валеру Бойко. Последний восседал во главе стола с гитарой и тщательно выводил:

Товарищ, товарищ,

Скажи моей ты маме,

Что сын её погибнул на посте.

И с шашкою в рукою,

С винтовкою в другою

И с песнею весёлой на губе.

Нет, всё-таки фальшивил Шило неимоверно. Максим не выдержал и подхватил следующий куплет:

Товарищ малохольный,

Зароют моё тело,

Зароют моё тело в глыбоке.

И с шашкою в рукою,

С винтовкою в другою

И с песнею весёлой на губе. [1]

Гитара смолкла. Валерка, который сидел к ним спиной, обернулся.

— Что пьём? — осведомился Нечипоренко.

— Присаживайтесь, товарищ командир, — предложила Людмила, вставая. — И вы, товарищи. Мы тут отдыхаем, песни слушаем.

— И как песни? — спросил Максим, садясь кстолу, на котором заметил стаканы и немудрёную закуску. А вот бутылки не было.

Спрятали, догадался он. Правильно, начальству лучше не знать.

— Чаю нам организуй, Людочка, — сказал Нечипоренко.

Людмила упорхнула к плите. Через пару секунд, словно по мановению волшебной палочки, вспыхнул огонь, и большой медный чайник запыхтел тихонько, нагреваясь. А ещё через несколько перед каждым новоприбывшим стояла чистая трофейная чашка с блюдцем и чайной ложечкой.

Максим поймал себя на том, что любуется Людмилой. Девушки его времени тоже умели двигаться быстро и красиво, их учили этому с детства и учили хорошо. Но у Людмилы всё равно получалось быстрее, красивее и точнее.

— А шо? — спросил Шило, щурясь. — Знаешь, лучше?

— Пой, пой, — показал рукой Максим. — Извини, что помешал. Это я так.

— Что-то расхотелось, — буркнул Валерка, отставляя гитару в сторону.

— Дай-ка, — попросил Максим.

Валерка передал ему гитару.

Семиструнка, конечно же.

Во второй половине двадцать первого века в Россию вернулась мода на семиструнные гитары, и Максим, как и многие молодые люди, играть на ней умел. Не профессионально, но для любителя вполне прилично.

Он тронул струны, подстроил звук. Гитара была простенькая, пожившая, но рабочая. Играть можно. Пока подкручивал колки, обратился мысленно к КИРу:

— КИР, у тебя, надеюсь, в памяти песня «Махнём не глядя» имеется?

— Это которая из кинофильма «Щит и меч»?

— Она.

— Обязательно.

— Подскажешь, если слова забуду?

— Без проблем. Только я бы на твоём месте там пару слов заменил.

— Каких?

— «Солдат» на «боец» и «гвардейский» на «армейский» или «ударный».

— Да, точно, сейчас же август сорок первого, гвардия ещё не появилась, и бойцы Красной Армии, а не солдаты… Понял тебя, спасибо.

— Обращайся.

Он начал сразу, без вступления.

Прожектор шарит осторожно по пригорку,

И ночь от этого нам кажется темней…

Который месяц не снимал я гимнастерку,

Который месяц не расстегивал ремней!

Есть у меня в запасе гильза от снаряда,

В кисете вышитом — душистый самосад. —

Солдату лишнего имущества не надо,

Махнем, не глядя, как на фронте говорят…

Слушали внимательно, затаив дыхание. Было видно, что песня нравится. К тому же пел Максим хорошо. С душой пел.

Боец хранит в кармане выцветшей шинели

Письмо от матери да горсть родной земли.

Мы для победы ничего не пожалели,

Мы даже сердце, как «энзе», не берегли.

Что пожелать тебе сегодня перед боем?

Ведь мы в огонь и дым идем не для наград.

Давай с тобою поменяемся судьбою.

Махнем не глядя, как на фронте говорят…

Кто-то тихонько вздохнул. Глубокий негромкий голос Максима, поддержанный гитарой, звучал в вечернем украинском лесу, как надежда на победу. Как обещание. Друг и собеседник, — он рассказывал, успокаивал, вёл за собой.

Мы научились под огнем ходить не горбясь,

С жильем случайным расставаться не скорбя.

Вот потому-то, наш родной ударный корпус,

Сто грамм «с прицепом» надо выпить за тебя.

Покуда тучи над землей еще теснятся,

Для нас покоя нет, и нет пути назад.

Так чем с тобой мне на прощанье обменяться?

Махнем не глядя, как на фронте говорят… [2]

Максим умолк, огляделся.

Людмила украдкой вытирала слёзы. Мужчины, кроме Моисея Яковлевича и молодого Стёпки, закурили.

Все молчали.

— Какая необычная песня, — сказал, наконец, Моисей Яковлевич. — Необычная и… хорошая. Кто её написал?

— Не знаю, — ответил Максим честно. — Видать, кто-то из пехоты. Но у нас в полку её тоже пели.

— Талантливые люди писали, — сказал Моисей Яковлевич. — Сразу чувствуется. И слова, и музыка… Такая песня вполне могла быть написана к какому-нибудь спектаклю. Или кинофильму.

— Вполне возможно, — улыбнулся Максим, в очередной раз поражаясь про себя проницательности пожилого учителя.

Закипел чайник.

— Всё это прекрасно, товарищи, — сказал Нечипоренко. — Пьесы, кинофильмы и прочее искусство. Но хотелось бы знать, чаю нам сегодня дадут?

Чай — тоже трофейный — оказался весьма неплох. Крепкий, ароматный. Все пили его вприкуску, наливая предварительно в блюдечко. И только Максим и Моисей Яковлевич — из чашек.

— Вы из интеллигентной семьи, Николай? — неожиданно спросил учитель истории.

Да что ж ты такой наблюдательный и любопытный, подумал Максим, а вслух сказал:

— Я вообще беспризорник. А так — из крестьянской.

— Надо же. По виду не скажешь.

— Советская власть — отличный воспитатель, — сказал Максим и посмотрел ему прямо в глаза. — Поверьте, Моисей Яковлевич, я знаю, о чем говорю.

— Да, да, конечно, — пробормотал Моисей Яковлевич, отвёл глаза и уткнулся в свою чашку.

— Коля, а можете ещё что-нибудь спеть? — попросила Людмила. — Только не про войну. Она и так кругом.

— Про любовь?

Девушка улыбнулась и едва заметно кивнула.

— Хорошо, — согласился Максим. — Ещё одну и — спать.

Взял гитару, задумался…

— КИР, вот теперь точно твоя помощь нужна.

— Что петь будем? — деловито осведомился КИР

— «Нiч яка мiсячна».

— Отличный выбор. Помогу, начинай.

Максим выдал красивый проигрыш и запел. Сильно, открыто, во весь голос:

Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная!

Видно, хоч голки збирай.

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай.

Сядемо вкупочцi тут пiд калиною —

I над панами я пан!

Глянь, моя рибонько, — срiбною хвилею

Стелеться полем туман.

Это была очень красивая песня, Максим её любил, но боялся, что не вспомнит слова — давно не пел. К тому же, она была на украинском языке, который Максим хоть и учил последнее время, но всё-таки знал не слишком хорошо. Однако, благодаря КИРу, который вовремя подсказывал слова, справился.

Ти не лякайся, що нiженьки босiї

Вмочиш в холодну росу:

Я тебе, вiрная, аж до хатиноньки

Сам на руках однесу.

Ти не лякайся, що змерзнеш, лебедонько,

Тепло — нi вiтру, нi хмар…

Я пригорну тебе до свого серденька,

А воно палке, як жар. [3]

Закончил.

Народ зааплодировал.

Максим подмигнул Людмиле, которая смотрела на него восторженными глазами, отложил гитару, поднялся.

— Всё, товарищи, спасибо за компанию, но лично я пошёл спать. Завтра рано вставать.

Он лежал на конской попоне, брошенной поверх сена. Сеновал, устроенный для партизанских лошадей и прочих нужд, на краю лагеря, показался Максиму отличным местом для ночлега. Во-первых, ночи ещё тёплые. Во-вторых, никто не храпит рядом, а он давно привык спать один. В-третьих, свежий лесной воздух. Давненько он не спал в лесу. Со времён туристических походов ранней юности. Что до комаров, коих тут было в достатке, то достаточно слегка перенастроить химические связи в организме, чтобы эти кровососущие назойливые твари держались подальше. Это не так сложно, если умеешь. Максим умел.

Он думал, что заснёт сразу же, как только примет горизонтальное положение. Но сон не шёл. Прошедший день не отпускал. Или это коньяк с крепким чаем виноват? Может и так. Но выводить алкоголь из организма и лишать себя лёгкого приятного опьянения, Максиму не хотелось. Зачем? И так хорошо.

Вот сейчас ещё немножко полежу, помечтаю, подумаю, а там и сон незаметно подкрадётся.

Послышались тихие крадущиеся шаги. Тихие и лёгкие.

Максим неслышно повернулся на бок. Пистолет в кобуре он оставил в штабной землянке — неудобно спать с оружием. Да и зачем? Вокруг свои, а в случае опасности КИР разбудит. Да он и сам, без всякого КИРа почует.

В этих шагах опасности не было.

Шаги приблизились вплотную к сеновалу и остановились.

Что-то было в них знакомое.

— Людмила? — негромко спросил Максим.

— Я — ответила шёпотом девушка. — Как вы меня узнали?

— По походке, — честно ответил Максим.

— Не может быть. Я умею очень тихо ходить.

— А я умею очень хорошо слышать.

— И даже различаете людей по походке?

— Ага, — Максим сел на попоне. — Сейчас, подожди.

Он сполз с сеновала и очутился рядом с девушкой.

Ночь выдалась безлунной, к тому же небо заволокли облака, и было совсем темно. Только светилась тускло пара окошек в землянках, где ещё не легли и жгли свечи или керосиновый лампы. Однако ночным зрением Максим хорошо различал белое точёное лицо девушки с распахнутыми ему навстречу глазами.

Он снял пиджак, набросил ей на плечи.

— Спасибо, — прошептала она.

— Так зачем ты пришла?

— Узнать.

— Что?

— Вы же завтра рано утром уйдёте?

— Да.

— А когда вернётесь?

— Скоро. Соскучиться не успеешь.

— Я уже скучаю.

Максим стоял рядом с Людмилой и слушал, как замирает его сердце. Там, откуда он пришёл, у него не было ни жены, ни девушки. Единственная любовь, невеста, не дождалась и вышла замуж за другого, пока он воевал на южных рубежах Родины. С тех пор любовей с ним не случалось. Так и жил. Даже уже привыкать начал. А тут… Эта девушка волновала его. Он обратил на неё внимание сразу же, как только впервые увидел. На её звонкий голос, зелёные глаза, смеющиеся полные губы, стройные крепкие ноги, тонкий стан. Красавица? Встречал он и покрасивей. А вот привлекательнее не встречал. Ей хотелось любоваться, от неё исходила чистая свежая радость. Как от подснежника, распустившегося на первой весенней прогалине после долгой холодной зимы.

— Я тоже, — сказал он неожиданно для самого себя. — Я тоже по тебе уже скучаю.

— Правда?

— Правда. Или я думаю, что это правда.

— Как странно ты говоришь, — она перешла на «ты». — Разве так бывает? Ты или знаешь правду, или нет.

— Третьего не дано? — улыбнулся он.

— Не дано, — твёрдо сказала она. — Или «да» или «нет».

— Да, — сказал он, привлёк её к себе и поцеловал в тёплые сладкие податливые губы.

[1] Песня «С Одесского кичмана». Слова: Б. Тимофеев. Музыка: Ф. Кельман, написана в 1928 году.

[2] Песня «Махнём не глядя» из кинофильма «Щит и меч». Слова М. Матусовского, музыка В. Баснера, 1967 год.

[3] Украинская песня «Нiч яка мiсячна». Слова М. Старицкий, музыка Н. Лысенко, 1870 год.