По прозвищу Святой. Книга первая

Глава седьмая

Но самое главное — база.

Лежащий в лесу на дне болота и невидимый постороннему глазу космический корабль с хорошим запасом еды, воды, медикаментов и много чего ещё, был отличной базой. Лучше и придумать невозможно.

По крайней мере, до зимы, пока лёд не встанет.

А там поглядим.

Разумеется, в этом случае действовать можно было только в одиночку.

Собственно, после долгих размышлений и консультаций с КИРом Максим пришёл к выводу, что одиночные действия — самый приемлемый вариант сейчас.

Размышления были не только долгими, но и трудными. Еще несколько дней назад, на эмоциях, когда был жив Николай, и когда он сам ещё не совсем осознал, в каком положении оказался, он думал одно.

Теперь, когда пришло настоящее понимание, уже немного иначе. Ведь что такое настоящее понимание? Это когда доходит не только до ума и даже не только до сердца, а до самых печёнок, как издревле говорили на Руси. Когда понимаешь всем своим существом, до холода, ползущего по спине, до мурашек, что — вот оно, только так, другого выхода нет.

Вот именно такое понимание к Максиму, в конце концов, и пришло. Чему немало поспособствовал и КИР.

— Я тут посчитал, — заявил он как-то. — Если всё-таки поднять корабль и повторить прыжок, соблюдая в точности все параметры первого, то шансы вернуться домой есть. Не слишком большие, но — есть.

— Не слишком большие — это сколько? — спросил Максим.

— Скажем, двадцать процентов.

— Один к пяти, — уточнил Максим.

— Да.

— Не так уж плохо.

— И я говорю.

— А ещё какие варианты?

— Двадцать процентов на то, что мы прыгнем ещё на сто пятьдесят четыре года назад и окажемся во временах Екатерины Второй.

— Так. А остальные три из пяти?

— Войдём в нуль-пространство, прыгнем на запланированные пятнадцать астрономических единиц. Выйдем. Развернёмся, разгонимся, прыгнем обратно. Подойдём к Земле. И обнаружим, что здесь по-прежнему тысяча девятьсот сорок первый год. Нет, извини. Уже будет сорок второй. Только не три из пяти. Меньше. Пятьдесят процентов.

— А ещё десять на что?

— Десять процентов на то, что мы не выйдем из нуль-пространства.

— То есть, погибнем?

— Да. Корабль не рассчитан на длительную эксплуатацию. Он сделан с запасом прочности и ресурса, но никто не рассчитывал, что придётся прыгать второй раз.

— Вот же ёлки. Десять процентов на гибель — это много. Но знаешь, я думаю, что рискнуть всё равно надо. Погибнуть мы и здесь можем в любой момент, но двадцать процентов — это двадцать процентов. Как там дела у ремонтных ботов? Сколько им осталось?

— Они, фактически, только начали. По-прежнему от трёх до шести месяцев. Скорее шесть, чем три, сразу предупреждаю.

— Кто бы сомневался, — пробормотал Максим. — Бутерброд всегда падает маслом вниз.

Итак, он решил. Как только корабль восстановится, взлетать и попытаться вернуться в своё время. Ну а там, как получится.

Однако предстоящие полгода нужно было как-то прожить.

В какой-то момент, когда схлынули эмоции первых дней, он даже всерьёз обдумывал мысль сидеть всё это время в корабле и не высовываться. Разве что выходить на короткие прогулки по лесу, чтобы совсем уж не закиснуть в тесном пространстве.

Кстати, не такое уж оно тесное. Вполне достаточное, чтобы жить и нормально себя чувствовать. Проверено в полёте.

А что?

Убедить себя, что это не его война — очень легко. Он совершенно точно знает, кто победит. Так что один человек ничего не решает. Наши всё равно возьмут Берлин, и девятого мая сорок пятого года наступит День Победы.

Он — из будущего.

Будущего, в котором не только эта война, но и две другие, случившиеся уже в двадцать первом веке, позади.

Трусом его никто не назовёт, он уже доказал свою храбрость в стычках с британцами два года назад.

Он убивал и терял боевых товарищей.

Орден Мужества просто так не дают, в конце концов.

Так что сиди на заднице ровно, не суйся в эту кровавую заваруху и жди, когда ремонтные боты дадут тебе вожделенный шанс вернуться домой. Там ждут и с ума сходят мама с папой и старший брат. Друзья, товарищи и коллеги. Невеста, правда, не ждёт, с последней девушкой, которая могла бы таковой стать, ты расстался почти год назад, но кто сказал, что на этом всё закончено? Наоборот, всё только начинается, и у молодого симпатичного советского космонавта, с честью выполнившего труднейшее задание Родины и вернувшегося на Землю, возможностей найти себе хорошую невесту будет хоть отбавляй.

Какое-то время он помечтал о том, как это будет.

А потом почувствовал себя последним козлом.

Просто вспомнил, что его прапрапрадеды не вернулись с войны. Обо всех он не знал, но те, о которых знал, не вернулись.

Командир стрелковой роты, лейтенант Седых Василий Степанович пал смертью храбрых на Волховском фронте в апреле тысяча девятьсот сорок второго года, поднимая бойцов в контратаку.

После него осталось двое сыновей, которые выжили, выросли и продолжили род Седых.

Тесть Василия Степановича, Пётр Ильич Ковалёв, солдат ещё Первой мировой войны, сельский тракторист, был призван осенью сорок второго года, дрался на танке Т-34 мехводом, трижды горел (один раз на Курской дуге) и погиб уже при взятии Кенигсберга.

Ещё один предок по матери — Фриц Губер, обычный немецкий фермер и невероятно сильный от природы человек, был женат на еврейке по имени Рахиль Левинштейн, которая родила ему двоих детей — мальчика и девочку. Когда в тридцать девятом году, незадолго до начала войны, по доносу соседей за ними пришло гестапо, Фриц топором зарубил двоих рядовых гестаповцев; их командира, шарфюрера, обезоружил, раздел, связал и с кляпом во рту бросил в погреб с двумя трупами его подчинённых. Переодевшись в форму шарфюрера и забрав его оружие, он погрузил семью в машину, на которой приехали гестаповцы, и рванул к швейцарской границе. Прикрывая отход семьи, вступил в бой с немецкими пограничниками и героически погиб.

Но Рахиль с детьми сумела перейти границу и спаслась. После войны она вернулась в Германию. Её сын, Гюнтер Губер, был прямым предком мамы Максима Марты Седых, в девичестве Губер. А значит, и мужественный человек Фриц Губер был прямым предком самого Максима.

Так что нет, дорогой, Максим. Не получится у тебя отсидеться в корабле. Потому что это будет предательством тех, кто дал тебе жизнь.

Между прочим, Василий Седых и Пётр Ковалёв ещё живы, и кто знает, не столкнёт ли их с Максимом судьба?

Было бы интересно посмотреть на этих людей. Какие они?

Не о том думаешь, сказал он себе. Думай о том, что ты можешь сделать для своей Родины и своих предков здесь и сейчас. Они сделали всё, что могли. Твоя очередь.

Утром восемнадцатого августа Максим проснулся, сделал усиленную сорокаминутную зарядку, включающую разминку, силовые упражнения и бой с тенью и тренировку перехода в сверхрежим и обратно.

Затем умылся и позавтракал.

Бриться не стал. Ещё вчера они с КИРом решили, что двух-трёхдневная щетина больше подходит для маскировки под местного жителя, нежели гладко выбритые щёки и подбородок.

— Я бы даже посоветовал усы отпустить, — сказал КИР.

— Ага, ещё и кончики вверх закрутить, да? — недовольно буркнул Максим, который не любил себя с усами.

— Ты путаешь время, местность и сословия. Кончики вверх — это начало двадцатого века, Российская империя, дворянство, казачество или мещанство. А ты — обычный советский обыватель, украинец, хохол, попросту говоря. Поэтому кончики усов должны быть опущены вниз.

— Посмотрим, — сказал Максим. — Но учти, я не обещаю.

— А я и не заставляю, — парировал КИР. — Но так будет лучше.

После завтрака Максим облачился в универсальный комбинезон, обулся, и запустил дрон-разведчик.

Малютка дрон вылетел из-под воды и притворяясь самым обычным жуком, сделал круг над болотом. Затем поднялся выше.

— Чисто, — сообщил КИР. — Людей нет. Наблюдаю трёх ежей и зайца. Это всё.

— Заяц мне, надеюсь, не помешает.

Комбинезон Максима ещё и не пропускал воду, так что в лодку он забрался фактически сухим. Даже волосы не намокли, спрятанные под лётным шлемом Николая, который Максим натянул на голову после того, как КИР в корабельном молекулярном синтезаторе сумел его слегка изменить под размер головы Максима (этот же синтезатор привёл в полный порядок окровавленную и порванную форму младшего лейтенанта).

Экспериментальный молекулярный синтезатор оказался в имеющихся обстоятельствах едва ли не самым полезным устройством на корабле. Не считая КИРа, естественно.

Синтезатор мог изготовить или изменить, согласно заложенной программе, какую-нибудь простую вещь из подходящих материалов. Тот же штурмовой плазмотрон не мог. А, к примеру, молоток, нож, ложку или, допустим, золотую монету, мог. Была бы программа, энергия и подходящие материалы.

То же золото в синтезаторе получалось не из чего угодно, а только из металлов платиновой группы, а также ртути и меди.

Для железа лучше всего подходили кобальт, никель, хром и марганец.

И так далее. То бишь, для превращения одного химического элемента в другой, нужно было, чтобы они стояли близко друг к другу в Периодической таблице Менделеева.

То же было и с относительно сложными материалами.

Для бумаги нужна была та же бумага или хотя бы целлюлоза, дерево, хлопок, лён и ли пенька.

Для хлопковой ткани — хлопковые волокна.

Для кожи — кожа.

Для пластмассы — каучук, смола, бакелит, этилен, бензин или хотя бы нефть.

И так далее, и тому подобное.

Энергии синтезатор жрал немерено, часто давал сбои в работе и стоил как небольшой город. Но, как надеялся Максим, должен был оправдать себя полностью.

Утро выдалось тёплым и ясным. Над болотной водой, подёрнутой ряской, носились стрекозы. Пели птицы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, радовали глаз вместе с листвой. Пахло водой и травой. В синем небе неторопливо плыли пухлые белые облака.

— Тишь да гладь, божья благодать, — побормотал Максим, причаливая к берегу. — И не скажешь, что совсем рядом война. Война и враг.

Он не поленился упаковать лодку и спрятать её в рюкзак.

Медленно огляделся. Прислушался. Определился с направлением и бесшумно зашагал по лесу.

Вскоре впереди, среди деревьев, в пятнах света и тени показался силуэт И-16.

Максим остановился за мощным высоким и раскидистым буком. Положил руку на его гладкую кору. Расслабился. Постарался слиться с деревом, услышать, почуять, как корни тянут из земли влагу, как она поднимается вверх по стволу, расходится по ветвям. — Тук-тук-тук, — медленно билось сердце Максима.

— Шхуд-шхуд-шхуд, — толчками растекалась по дереву жизненная сила.

Даже листья, казалось, шелестят, подчиняясь не ветерку, а некому ритму, идущему откуда-то из самого древесного нутра.

— Хороший, хороший, — пошептал одними губами Максим, поглаживая пальцами кору. — Я — свой. Не бойся. Я — свой.

Он знал: чтобы раствориться на местности, стать невидимым и неслышимым, мало уметь бесшумно передвигаться и умело использовать средства маскировки. Нужно стать этой местностью.

В лесу — деревом.

В степи — травой.

В горах — камнем.

В пустыне — сыпучим песком.

В городе — абсолютно блеклой, ничем не примечательной фигурой, чуть шаркающей походкой направляющейся по каким-то своим ничего не значащим делам. Без ярких мыслей и чувств.

Всё в природе обладает своим внутренним ритмом и, если уловить этот ритм, подчиниться ему, влиться в него, тебя пропустят взглядом человеческие существа — те, кто из ритма выпадает.

Разве что звери учуют, нюх не обманешь, но со зверем всегда можно договориться. Или напугать.

Говорят, так умели древние охотники — те, кто не брал от природы лишнего, но всегда приносил своей семье добычу.

Теперь так умеют русские военные разведчики. Не все, но многие.

Максим умел.

Конечно, можно было положиться на дрон-разведчик.

Но Максиму хотелось потренироваться в умении исчезать. Он давно этим не занимался, требовалось освежить навык.

Что ж, вроде бы всё тихо и мирно. Он никого не видит и его тоже не видит никто.

Максим подошёл к упавшему самолёту, запрыгнул на подломившееся крыло, обследовал кабину.

Пулемёты и оставшиеся патроны к ним, как Максиму уже было известно, немцы забрали. Что ж, разумно. Сам не заберёшь — достанется другим. К примеру, партизанам.

А вот парашютом, испачканным в крови русского лётчика, побрезговали.

Максим сбросил парашют вниз на траву, стянул с сиденья чехол из овчины, тоже сбросил. Пошарил в кабине, ничего полезного больше не нашёл, спрыгнул.

Жалко пулемёты, могли бы пригодиться после соответствующей переделки. Однако на нет, как говорится, и суда нет.

Он вернулся на корабль, стараясь не оставлять следов, дал задание КИРу, а сам уселся в рубке перед обзорным экраном. Пора было узнать местность получше.

Он направил дрон-разведчик к речке. Потом, через поле, к селу Лугинки. Это было совсем небольшое и бедное село. Невысокие, потемневшие от времени, бревенчатые хаты, крытые соломой или дранкой.Плетни вокруг огородов с надетыми на вертикальные колья глиняными горшками.

— Плетень по-украински тын, — не преминул заметить КИР, который, естественно, вместе с Максимом следил за тем дроном-разведчиком.

— Помню. А горшок — глечик. Крыша — дах. Погоди с языком. Почему я не вижу столбов с электрическими проводами? Здесь нет электричества?

— Не нашёл сведений, — сообщил КИР. — Значит, нет. Это сорок первый год всё-таки, не всюду электричество дотянули. В таких маленьких сёлах, как это, вполне может не быть.

— Трудно себе представить, — сказал Максим. — Но приходится.

Дрон-разведчик поднялся чуть выше.Село Лугинки ушло куда-то вправо, на экране проплыл уже знакомый двухэтажный грязно-жёлтый помещичий особняк с черепичной крышей, какие-то сараи.

Максим повёл дрон над грунтовой дорогой, которая огибала рощу и устремлялась вверх по пологому склону. Сбоку от дороги, между берёз, бежала утоптанная тропинка.

Надо же, подумал Максим, проезжая часть и тротуар. Всё, как положено.

Он представил себе, в какое месиво эта дорога с тропинкой превращаются в период осенне-весенней распутицы и усмехнулся. Вот оно, стратегическое оружие России, которое выручало её при нашествии врагов во все времена наряду с мужеством, отвагой и упрямством русского народа. Дороги. Непроходимые осенью и весной. С липкой пылью до небес летом. С метелями, глубокими снегами и смертельными морозами зимой. Сколько вражеских костей лежит по их обочинам, и не сосчитать. А сколько ещё ляжет…

Разве что татаро-монголы смогли в своё время противостоять этому «оружию». Но лишь потому, что с рождения были в седле, а их кони и они сами с одинаковым терпением переносили и жару, и метели с морозами, и любое бездорожье. Это вам не Европа, где ещё древние римляне предпочитали перемещать свои непобедимые легионы по отменным дорогам, которые сами же и строили.

Над деревянным мостом, переброшенном через ручей, дрон обогнал телегу, в которую была запряжена неказистая гнедая лошадка. В телеге лежало несколько мешков, при виде которых в голове Максима всплыло полузабытое слово «дерюга».

На передке телеги с вожжами в руках сидел, заросший чёрной щетиной, мужик неопределённого возраста с дымящейся самокруткой в зубах. На мужике были надеты какие-то серые штаны, заправленные в пыльные разбитые сапоги, и совершенно ветхий, лоснящийся на локтях, коричневый пиджак поверх зеленоватой рубахи. На голове — кепка-восьмиклинка. По сравнению с остальной одеждой выглядела относительно новой и даже чуть ли не модной.

— Зависни над ним, — попросил КИР. — Хочу одежду скопировать получше.

— Эй, ты меня собрался в это одевать?

— Не совсем. Но похоже. Если ты думаешь, что в моей памяти полно примеров одежды этого времени и этой местности, то ошибаешься. Что-то есть, конечно, но крайне мало. А Сеть здесь отсутствует и появится не раньше, чем лет через шестьдесят. Ты вот дал мне задание одежду скроить из тех материалов, что у нас имеются, в это не так просто.

— Извини, не подумал, — сказал Максим. — Ты прав, нам нужна полная идентичность.

— Именно, — подтвердил КИР. — Всё, срисовал, полетели дальше.

Дрон обогнал телегу и поднялся ещё выше. Впереди показался перекрёсток.

Вот и дорога, мощёная камнем. Теперь налево — туда, где в паре километров уже виднеется другое село — Лугины.