Найди меня в Поднебесье

Глава 26. Врата Заокраин

Вазашки увлеченно резались в ракушки на песке. Шахига уже задерживался так сильно, что это было несвойственно даже для него. Фануй позевывал, и на лице его то и дело проступала слегка дурацкая улыбка. Елена была готова поставить все ракушки на то, что парень облюбовал-таки проем в стене, и подозревала, что решающую роль в том сыграла некая темноволосая Джэки. Кусинг растянулся, подставив пузо бледному солнцу, и лениво выискивал в загривке блох.

— Пойду, проверю, что там стряслось! — не выдержала, наконец, Елена, поднимаясь и отряхивая одежду от песка.

— Да ну! Не идет, и леший с ним! — запротестовал Кусинг.

Но она уже скрылась в арочном проеме.

В зале висело тяжелое молчаливое напряжение. Охэнзи, прямой, как палка, медленно вышагивал туда-обратно. Мейетола и Шахига сидели вдвоем на каменном ложе. Нагини держала его руку в своих. Увидев Елену, она быстро поднесла палец к губам и кивком попросила подойти.

Елена подошла, и к горлу подкатил комок.

Красавец Шахига, признанный весельчак и гроза каждой юбки в городе и за его пределами, второй меч Севера, непревзойденный истребитель нежити, сидел, тяжело ссутулившись, точно на его плечи давила каменная глыба. Еще вчера черные, как вороново крыло, волосы стали абсолютно седыми, лишь едва-едва пробивались темные пряди. Щегольские усики будто присыпаны пеплом. На коже проступили морщины. Но хуже всего глаза — яркие, нахальные, задорные глаза Шахиги потускнели, подернулись белесой пеленой. В них не осталось и следа хоть какого-то чувства — полное безразличие и апатия. Казалось, ему приходится прилагать огромные усилия для того, чтобы просто моргнуть или перевести взгляд. Уголки губ опустились, через них проходили резкие складки.

— Шахига! — Елена бросилась перед ним на колени, схватила его за руку. Ладонь была холодна, но не так, как обычно, не по-змеиному. Она была холодна, как мертвый камень.

— Шахига, милый! — она перевела взгляд на Мейетолу и увидела слезы в гордых глазах нагини.

— Вот и все, — голос Шахиги был чужим, совершенно неузнаваемым. Куда делась его лихая ярость, его насмешливость, его задор? — Все. Вот и мое время пришло. Бывай, сестренка.

— Шахига! Не говори так! — она заплакала. — Шахига! Улыбнись мне хотя бы! Как такое может быть? Шахига…

Мейетола легко коснулась ее волос.

— Не нужно, Елена. Это необратимо. Не нужно ничего говорить. Просто побудь рядом с ним. Так будет лучше.

Елена прижалась к холодному боку нага, стараясь сдержать слезы. Она теперь поняла все — и нежелание Шахиги говорить о смерти, и неожиданную дрожь в голосе Арэнкина, и рассказ Эмун о невозможности перерождения.

Это было страшно. Она старалась уловить биение сердца нага, и с ужасом понимала, что оно будет биться еще очень долго.

«Где-то в глубине этого камня тлеет искорка, которая некогда была живой и пылающей душой. Сказано, что так стоять они будут до конца миров».

— Почему не я? — устало прошипел Охэнзи. — Почему они забирают лучших? Я тысячелетний старик, мне уже все равно, где размышлять и философствовать.

Послышались шаги. В залу вошел Гирмэн, звеня металлическими чешуйками на одеянии.

— В чем дело? Вазашек передал, что…

Вождь умолк на полуслове.

— Когда? — только и спросил он.

— Сегодня утром, — отвечал Охэнзи.

— Проклятье! Почему именно ты, Шахига?!

Воин не шевельнулся, не поднял глаз на Вождя. Только тихо проговорил:

— Надеюсь, я достойно служил тебе, Вождь.

— Арэнкин знает? Где он?

— А где он может быть?! — раздраженно бросила Мейетола. — Или в борделе или на Заокраинах, третьего не дано. Тем лучше для всех! — и умолкла, взглянув в дверной проем.

Где бы Арэнкин ни был, вернулся он этим утром. Вернулся бодрый, полный энергии, в изорванном плаще, украшенный свежим, едва затянувшимся шрамом на лице. Покрытый пылью, вихрем ворвался в общую залу.

Остановился резко, точно натолкнулся на нож. За миг веселье и жизнь исчезли с его лица и сменились ужасом, непониманием, словно он не хотел верить собственным глазам. К щекам прихлынула ледяная кровь. Миг, другой, третий, в зале стояла полная тишина.

— Нет!!!

Никто не успел и слова сказать, как Арэнкин с диким криком выхватил из ножен меч и ринулся на Шахигу. Елена крепко обняла неподвижного нага, Мейетола вскочила, загораживая его.

Гирмэн бросился брату наперерез со своим мечом, обезоружил одним взмахом, ударив плашмя по пальцам. Меч Арэнкина отлетел в сторону. Следующим движением Гирмэн ударил брата в лицо тяжелым наручем левой руки. Арэнкин упал, снова потянулся к своему клинку. Гирмэн отшвырнул меч пинком.

Арэнкин приподнялся. Кровь из разбитых губ заливала его одежду, капала на каменный пол. Гирмэн серебристой статуей стоял над ним.

— Уходи, Арэнкин. Или приведи себя в порядок.

— Он заслужил смерть! — сдавленно прохрипел Арэнкин, отплевываясь от крови. — Дай мне это сделать, пока не поздно!

— Уже поздно!

Арэнкин зашипел, сверкнул абсолютно невменяемыми глазами и кинулся на брата, попытался его оттолкнуть. И снова полетел навзничь.

— Стража! — зычно кликнул Гирмэн.

Три нага-стражника появились в зале.

— Взять его! — приказал Вождь, кивком указывая на Арэнкина.

Стражники заколебались, с опаской глядя на разъяренного нага.

— Выполнять!

— Он достоин смерти!! — заорал Арэнкин не своим голосом, вырываясь из рук стражников. — Дай мне его убить! Гирмэн! Шахига заслуживает! Вождь, позволь мне!!!

— Поздно. Уведите его! — бросил Гирмэн стражникам.

— Нет!!! Гирмэн! Я должен! Я обещал! Тогда убей его сам! Шахига!!!

Шахига сидел, недвижимый и отрешенный. Невидяще смотрел на пергаментно-бледные руки.

— Будь ты проклят, Гирмэн!.. — раздался хриплый сорванный голос Арэнкина уже из-за дверей.

— Достойно жалости… — прокомментировал Гирмэн, разглядывая алые пятна на полу.

Скрипнула дверь. Елена вошла в комнату, освещенную звездным светом. Окно нараспашку, в разные стороны гуляет сквозняк.

— Убирайся отсюда, — бросил Арэнкин, даже не повернув головы.

Он стоял у окна в полном походном облачении, прислонившись лбом к раскрытой решетке.

— Я принесла твой меч, — сказала Елена.

— Благодарю. А теперь уходи.

Но она осторожно прислонила меч к стене, пересекла комнату, выглянула в окно. Ветер растрепал волосы, захолодил грудь. Арэнкин стоял с закрытыми глазами, мокрые полосы на щеках ловили звездный свет.

Она забралась на широкий подоконник с ногами. Говорить было нечего и незачем.

— Зря я так, — с трудом вымолвил, наконец, Арэнкин. — Гирмэн, как всегда, прав — уже поздно.

Елена коснулась его руки, осторожно сжала.

— А вчера было бы рано.

— Я должен был почувствовать. Должен был понять.

— Не должен. Это происходит внезапно.

— Откуда тебе знать, как это происходит?! — перебил он резко.

— Ниоткуда… Если тебе так хочется кого-то убить, столкни меня вниз прямо сейчас. Нам, людям, не страшно.

Арэнкин не открывал глаз. Он тихо застонал сквозь зубы, как от боли.

— Я и Шахига однажды выбрались вдвоем из облачного моря, — заговорил он через некоторое время. — Остальные наги погибли. Пятеро врезались в облачную грань. Тогда мы пообещали друг другу, что, при первых признаках окаменения одного, другой убьет его ударом в сердце. Глупая клятва, на самом деле — в таком случае нельзя оставлять друг друга ни на день. Но это хоть как-то поддерживает. И срок жизни никак не предугадать. Шахига почти вдвое моложе меня, во много раз моложе Охэнзи…

Будто в ответ на имя, от дверей раздалось легкое покашливание старого нага.

— Что тебе, Охэнзи?

— Два слова, Арэнкин.

— Только два.

Охэнзи с сомнением глянул на Елену.

— Говори при ней.

— Шахига уйдет завтра. Я надеюсь, ты проявишь сознательность, — менторский тон Охэнзи оставался неизменным в любой ситуации.

— Нет. Не проявлю.

— Меджед-Арэнк! — повысил голос Охэнзи.

— Два слова исчерпаны. Не смею задерживать.

— Подумай о Шахиге! Забудь о своих страхах, хоть сейчас. Ты нужен ему, как никто другой. Ты для него ближе, чем все мы, вместе взятые!

— Есть вещи, которые выше моих сил. Одно обещание я не выполнил, а другого не давал.

— Хватит! Чем ты лучше остальных нагов? Ничем! Я относился к тебе, как к сыну, но…

— Но ты мне не отец, Охэнзи! Достаточно. Наги уходят в одиночестве. Когда придет мое время, я не желаю никого видеть рядом.

— Ты обыкновенный трус, Арэнкин! — каркнул Охэнзи. — Трус, который прикрывается пафосными словами!

— Пусть так.

Охэнзи покачал лысеющей головой.

— Не ожидал от тебя. Надеюсь, ты одумаешься.

Старый наг удалился, шурша одеянием. Елена спрыгнула с подоконника, подошла к Арэнкину, тронула его за руку, нежно и спокойно поцеловала в губы и тихо выскользнула следом за Охэнзи.

…Она так и задремала сидя, рядом с Мейетолой, то и дело бросая взгляд на Шахигу, который медленно расчесывал седые пряди, оправлял на себе светло-серые одежды, так непохожие на обычное воинское облачение. Он просил их обеих побыть с ним всю ночь. Его лицо стало сосредоточенным и отрешенным, схлынула первая страшная волна полнейшего безразличия. То и дело открывалась дверь, и входил кто-то из вазашков или нагов. Шахига просил только один час одиночества перед рассветом. Обычно наги велели оставлять их наедине с собой на несколько ночей.

Незадолго до этого часа Елене в полудреме привиделся перед высокой серой фигурой коленопреклоненный черный наг. На поясе у нага поблескивала рукоять меча. Тихие слова были неразличимы, и Елена постаралась перейти в другой сон, она понимала, что такие слова не для ее ушей.

Очнувшись, она так и не узнала, сон это был или явь.

Наги уходят в одиночестве.

Выступают из метельной завесы, среди заснеженной гряды скал исполинские врата из серого камня, с зарешеченным проходом, сквозь который виден мертвый снег и мертвеющий сумрак.

Елена стояла, спрятав руки в меховые рукава. Мейетола наложила запрет на слезы.

По боковым опорам врат идут строгие барельефы, изображающие змей. По верху — знаки, неведомые никому, кроме народа нагов. Завывает с тоскою метель, колючий снег хлещет по щекам, ветер рвет одежды.

Охэнзи, Мейетола, Кэнги, многие другие наги по очереди прощались с Шахигой. Когда настал черед Елены, ей почудился на миг оттенок жизни на его лице. Но только на миг.

«Я всего лишь непривычна для него. Моя энергия отличается от остальных».

Шахига отступил на шаг, обвел собравшихся спокойным отрешенным взглядом, как-то неловко заколебался. Едва заметно вздохнул и склонил голову.

Елена едва не взвыла от злости и бессилия.

До последнего она надеялась, то и дело бросала взгляд в небо. Но небо оставалось пустынным и серым, не рассекали его черные крылья сенгида.

Шахига развернулся и медленно направился к вратам по неровному белому полю, с каждым шагом все глубже увязая в снегу. Вскоре его фигура стала практически неразличима на фоне снежных заносов, почти исчезла за метельными завихрениями. Он шел долго, бесконечно долго.

Елене больше всего на свете хотелось броситься вперед, к нему, преодолеть те полсотни шагов, что отделяли их от врат, схватить Шахигу за руку, передать свое тепло, вернуть в замок, кликнуть лекарей…

Есть ли в мире лекари, которые в силах вылечить каменеющую душу?..

Шахига тронул белыми пальцами потрескавшуюся каменную створу, остановился на миг…

Метель взвыла с особенной яростной силой, в ее вое послышался смех, свист, снег ударил в глаза, ослепил… Так слепит отблеск летящего в замахе меча, так ослепляют черные, полные жизни глаза…

Врата заскрипели, тяжело, неохотно, открылся проход, из него пахнуло ледяным извечным спокойствием. Метель надрывалась, выла, хохотала, умоляла, не отпускала…

Елена вдруг осознала, что Мейетола крепко удерживает ее за рукав.

Шахига стоял на краю между жизнью и вечным бессмертием, дарованным непокорным нагам Демиургами. Каждый из здесь присутствующих, как всегда в такие моменты, ждал чуда. Каждый надеялся.

Как всегда, бесполезно.

Через бесконечно долгие мгновения Шахига сделал шаг вперед. Старый Охэнзи побледнел так, что его лицо стало контрастировать со снегом. По подбородку Мейетолы скользнула струйка крови.

Он вошел в распахнутые створы. Еще некоторое время можно было разглядеть удаляющуюся серую фигуру, а где-то в самой глубине открывшегося простора просматривались неясные силуэты и очертания, напоминающие грубо сработанные статуи.

А потом врата тихо закрылись.

Метель запела особенно протяжно и безнадежно…

— Я его ненавижу!

— Елена, успокойся! — поморщилась Мейетола.

— Ненавижу! Как он мог так поступить с Шахигой?! Как он мог!

Служанка поставила на каменный столик блюдо с едой. Никто и не взглянул на него.

— Уже ничего не поделаешь.

— Он нужен был ему! Он был нужен, как никто!

— Хватит, девочка, — устало проговорил Охэнзи. — Не тверди одно и то же, мы все это знаем. Нет смысла судить Арэнкина, ты его не изменишь… Иди отдохни, прогуляйся. Всем нам сейчас слишком тяжело, представляю, каково тебе, человеку.

Елена упрямо смотрела в окно. Летучий мышонок скребся у нее в волосах.

— Все это кончится тем, — резко сказала Мейетола, поднимаясь, — что мой братец с какой-нибудь особенной бездарностью зарежется трофейным облачным мечом. Туда ему и дорога. Все! Я не желаю больше об этом говорить. Лучше погоняю кандидатов. Они третий день слоняются без дела.

— Я пойду с тобой! — сказала Елена, скидывая с головы мышонка.

— Не пойдешь! — отрезала Мейетола. — Нечего путаться под ногами!

— Пойду! — рявкнула Елена. — Или бездарно зарежу первое попавшееся живое существо в первом же углу!

После ухода Шахиги кандидаты ходили, как пришибленные, и упрямо выполняли одну из частей своей шутливой клятвы — приходить в тренировочный двор даже, если занятий нет. Работали так, будто их завтра же ждет смертельная схватка.

Мейетола держалась как обычно, с удвоенной силой гоняла юнцов по двору. Резко обрывала попытки Елены заговорить лишний раз. Но девушка не могла не заметить, как нагини то и дело рассеянно потирает висок, и какое осунувшееся у нее лицо. Они общались на уровне интуиции, на языке, понятном обеим — Елена обычно первой брала меч и выходила на площадку. Они дрались с яростью, которой мог похвастаться не всякий неживой, объединенные единым чувством.

Потом, опустошенные, подолгу сидели молчаливо на песке. Можно было только представить, что творилось в душе Мейетолы. Елена чувствовала себя потерянной, столкнувшейся с чем-то неизведанным, страшным, не поддающимся осознанию.

Сумеречная тишина опускается на тренировочный двор. С серого неба падает снежинка, потом другая, целый рой кружит и опадает на песок, прислушивается к тихим голосам нагини и девушки, сидящих рядом.

— Невозможно представить, что Арэнкин настолько боится смерти.

Мейетола хотела было ответить резко, но вдруг закусила губу и отвернулась.

— Не смерти, — глухо сказала она. — Каменной обители, погребения заживо под снежными заносами на Заокраинах. Когда-то давно, проходя Посвящение в воины, он не смог бросить вызов, не решился столкнуться со страхом. С тех пор вечный страх сжигает его изнутри. Этого не затмить наркотиками, не успокоить женскими объятиями, не позабыть в опъянении битвы. Смерти он был бы только рад. И, клянусь, недалек тот день, когда найдет ее. Правда, по иронии Демиургов, таких одержимых смерть берет не часто.

— Я, наверное, давно бы бросилась на собственный нож.

— Не ты одна. Думаешь, много среди нас тех, кого не посещают такие мысли? Наги не распоряжаются собственной жизнью. Мы — народ воинов, каждый наг в раннем детстве дает особую клятву, наши воззрения впитываются с материнским ядом, передаются с кровью через сотни поколений. Мы не можем себе позволить сознательной смерти…

Я и Арэнкин не родные по крови. Я пришла в Скальный замок уже почти взрослой, сбежала из дома, желая обучаться воинскому ремеслу. По дороге к замку повстречала Арэнкина и Шахигу, возвращавшихся из похода. Смешно вспомнить, как бежала за ними, пыталась что-то доказать, просила взять меня в замок, — гордые глаза нагини чуть потеплели. — В замок они меня, конечно, взяли и прямиком отправили на кухню. Много времени прошло, прежде чем я сумела выбить себе хотя бы присутствие на тренировках. Арэнкин заметил, что я неплохо владею ножами и для собственного развлечения взялся меня обучать в редкое, свободное от заокраинных битв время. Еще более редкими вечерами возвращался к своей нагини. У них подрастал сын. Арэнкин его не щадил. Никак не выделял, обучал воинскому ремеслу наравне с другими. Витенег, который тогда был Вождем, одобрительно отзывался о юном наге. Он обещал превзойти отца…

Елена вся сжалась, затаилась. Она вспомнила страшную клятву Арэнкина, позабытую тогда в запале. Показалось, что сверху нависла тяжелая черная туча. Мейетола помолчала, ожидая вопроса. Не дождавшись, продолжила:

— Демиурги распорядились так, что его сын погиб в одном из первых своих сражений с нежитью. Я помню, как юного воина принесли, истекающего кровью, и как Арэнкин вышел навстречу. «Хорошая смерть, — сказал он тогда. — Погибнуть в бою лучше, чем медленно превратиться в камень. Жаль, что так рано». Его нагини не перенесла горя и закололась кинжалом. Ее осуждали, говорили, что она могла родить еще сыновей, но для нагов эта возможность слишком призрачна.

Он, казалось, не вздохнул тогда лишний раз. Только я знаю, каково ему пришлось. В те дни мы были друг для друга самой жизнью. Загоняли летунов до пены изо рта, долетали до облачной грани. Дрались, о Демиурги, как мы дрались на мечах! Клянусь, он ни с кем, ни с одним неживым, ни с одним нагом не дрался с такой яростью, как со мной! Он доверял мне всю свою боль, всю ненависть, все, что не мог показать никому другому. Он отдавал мне самого себя. Через некоторое время мы провели обряд кровосмешения и стали братом и сестрой.

С тех пор Арэнкин жил только ради возрождения Вождя, верный долгу и зову крови. Дьяволы небесные, Елена, зачем только я все это рассказываю?! Бери меч! Бери меч, говорю!

«Каково это — жить, не зная, проснешься ли ты завтра собой? Думать каждый день, останутся ли у тебя наутро хоть какие-нибудь чувства и желания? В чем ценность такой жизни, есть ли она вообще? Самая жестокая смерть не может быть страшнее равнодушия. Они смиряются, покоряются своей участи, у них нет выбора. До чего же, оказывается, счастливы люди!»