Найди меня в Поднебесье

Глава 1. В таверне на краю света

— Ну и занесли же тебя черти, братец!

Молодой воин спрыгнул со спины сенгида, хлопнул его по холке. Черные кожистые крылья всколыхнулись, со свистом разрезали воздух, и зверь взмыл к верхушкам деревьев. На западе, за широкой рекой сияло огненно-рыжее зарево, вверх летели искры. Местами завивались клубы дыма, на ночном небе чернели конусы вулканов с рваными вершинами, вниз по склонам змеилась лава. Огонь отражался в реке, переменчивый ветер то и дело доносил с другого берега жар и пепел.

Земля муспельхов, равно как и Север нагов, закрыта для чужаков. Но даже тот, кто осмелился бы нарушить запрет, не выжил бы в их адовой клоаке и пары дней. Огненная страна отграничена от мира горной цепью, здесь же располагается единственное место, где возможно наладить контакт с муспельхами, обменяться новостями или товаром. У берега уныло покачивается одинокий паром.

Воин чуть поморщился, расстегнул на груди рубаху. Холодная кровь не одобряла соседства с жаром. Правда, на этом берегу все же отвоевала себе право ночная прохлада. Ветерок шумел в верхушках мощного папоротника, несколько тропинок разбегались в разные стороны, меж зарослями посверкивали окна. Молодой наг решительно направился на свет.

Вход в трехэтажное строение, сложенное из окатанных булыжников разного размера, освещался двумя масляными фонарями на чугунных столбах. Тяжелая бревенчатая дверь заключена в медную окантовку. Воин потянул на себя ручку и шагнул внутрь, привычным щегольским жестом разгладив черные усики.

Такие заведения — не то пивные, не то гостиницы — находящиеся на ничейной земле, представляли собой пестрый коктейль из прохожих и проходимцев, торговцев и бандитов, усталых задумчивых пилигримов и сосредоточенных, спешащих по делам путников.

Вот и сейчас. Трое карликов и один птицелюд увлеченно режутся в темном углу в ракушки. Юная муспельхка целуется с зеленоволосым лучником, а еще одна скучающе посматривает в окно. В другом углу храпит мордой в луже пива вазашек, а напротив него расположились жун с трубочкой и чинная жунка с плетеной корзинкой. Четверо людей-бохенцев в холщовых рубахах и кожаных жилетах склонились над замусоленной картой и что-то обсуждают вполголоса.

Воин быстро окинул цепким живым взглядом залу, подошел к стойке. На него почти не обратили внимания, разве что, скучающая муспельхка стрельнула глазками, улыбнулась, чуть подавшись вперед. Молодой наг предпочитал именно такие знаки внимания. А то обычно воинов сторонятся с опаской, предпочитают держаться подальше. Мало ли что. А уж глазами поманить… Но в таких тавернах обычно все переворачивается с ног на голову, они существуют вне традиций и суеверий, приюты для тех, кто уже ушел, но еще не вернулся. Он подмигнул девушке, одарил ее широкой улыбкой и обернулся к хозяйке, молодой кудрявой женщине, которая спокойно пила чай за стойкой. Увидев воина, она задорно вскинула брови и приветливо улыбнулась.

— Боги мои, какими судьбами! Что же желаете, нежданный гость?

— Того же, что и все. Отдохнуть с дороги. Начать бы с кувшина вина и, знаете, огромного такого блюда жареных рябчиков! И пока хватит. Боюсь, если закажу слишком много, рискую потерять расположение прекрасной хозяйки, которой придется утруждать себя лишними распоряжениями! — воин снова сверкнул белоснежными зубами, поймал ладонь женщины и галантно поцеловал.

Женщина звонко расхохоталась.

— Ох, Шахига! Плут, нахал и бабник, хоть бы что изменилось! Благо на меня твои чары не действуют после того, как ты на моих глазах выпрыгивал с третьего этажа. Ну, когда спасался от ревнивого муспельха, который застукал тебя с его женушкой. Задница не болит до сих пор? Помнится, у того воина огненная плеть была — ого-го!

Молодой наг наигранно смутился.

— Летти, право, ты очаровательна. Не знаю никого, кто более искусно владел бы обидными словами.

— Иди, иди отсюда. Принесу заказ, поболтаем.

И, не переставая смеяться, хозяйка скрылась в дверях кухни.

Шахига не мог не вызывать симпатии. И этим разительно отличался от остальных нагов. Он прямо-таки искрился жизнью, черные глаза смотрели весело, на губах почти всегда играла открытая улыбка. Тонкий профиль, гладкие темные волосы, падающие на плечи. Черные одежды с щеголеватыми серебряными нашивками, легкая походка — глядя на него невозможно было не улыбаться.

Он расположился за дальним столиком, снял пояс с мечом, устало вытянул ноги в высоких сапогах. Тут подошла Летти с деревянным подносом в руках, присела за столик.

— Во-первых, спасибо! — без предисловий начал Шахига и оторвал ножку рябчика.

— Пожалуйста, — серьезно ответила женщина. И уже веселее продолжила, — Между прочим, я рисковала своим лучшим соколом. Благодари судьбу, что он вернулся цел и невредим.

— Не устану благодарить, ведь месть женщины страшна. Где этот гад, Летти? Мне не терпится выбить из него дух.

Женщина поморщилась.

— Только, пожалуйста, не здесь. Вышвырну обоих, не гляну, хоть вы трижды стражи будьте.

— Ну не злись, милая, — воин налил вина в глиняный стакан, отхлебнул. — Вкусно!

— Ерунды не держим, — пожала хозяйка плечами.

Шахига снял с пояса кожаный мешочек и высыпал горсточку халцедонов на стол.

— Вот. За ужин, прием и отзывчивость. А еще, — он пошарил за пазухой и извлек изумруд размером с ноготь. — За то, что ты есть.

Воин протянул камень женщине, она улыбнулась, а потом встряхнула кудрями:

— Ладно. И все равно, смотрите мне тут!

Она сгребла камни и поспешила к стойке, у которой ожидали другие посетители.

Шахига быстро управился и с рябчиками и с вином, попросил еще. Теперь лениво потягивал крепкий настой и боролся с наваливавшейся сонливостью. Он не отдыхал уже очень долго, бросился сюда сразу с границы, из боя, и умудрился сейчас немного подремать, вскидывая голову на каждый скрип двери. Наверное, на девятый или десятый раз, сон с него наконец-то слетел.

На порог ступил черноволосый наг в потрепанном плаще, ни на кого не глядя, направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Присутствующие с его появлением точно насторожились, и напряжение спало только, когда он скрылся с глаз. Хлопнула наверху дверь. Шахига не спеша опустошил стакан, прихватил меч и последовал за ним.

Пару мгновений он раздумывал, не постучать ли, а потом решительно толкнул дверь так, что петли затрещали.

— Нашел меня, прохвост.

Шахига усмехнулся в усы.

— А я уж хотел осмеять тебя за потерю хватки. Ведь перед носом у меня прошел и не заметил.

Наг неспешно снял плащ, повесил его на деревянный наличник, отложил в сторону меч в кожаных ножнах — единственную вещь, которая казалась идеально ухоженной. Молодой воин наблюдал за ним, на скулах играли желваки, а кулаки так и сжимались в бессильной ярости. Наг закатал рукава, умылся из высокой бадьи. Черные рваные волосы слиплись от пота, под глазами и на скулах залегли глубокие тени, плотно сжатые губы обрамлены резкими складками. Он взглянул на Шахигу.

— Говори, раз пришел.

Бледно-серые, равнодушные, как изо льда высеченные глаза, каменно-спокойный голос.

Шахига открыл рот и тут же закрыл его. Слова не шли. Молодой наг шагнул вперед, кулак метнулся вперед в коротком ударе, но руку поймали в запястье железные пальцы, вывернули так, что Шахига не взвыл исключительно из чувства гордости.

— Яд материнский утри, потом лезь, — голос чуть потеплел, наг разжал хватку.

— Чтоб тебе сдохнуть, гадюка.

— Только на пару с тобой.

Он первым протянул руку, и наги крепко вцепились друг другу в запястья.

— Неймется тебе, Шахига.

— Не на того напал, Арэнкин.

Дубовая столешница местами изрезана ножом, покрыта застарелыми кляксами вина и жира, светлеют отскобленные пятна. На толстой ножке кто-то вырезал карикатурное изображение жуна рогами вниз. Окно выходит на север, почти не видно всполохов огненной страны, зато серебристо-фиолетовая звезда, с полсолнца размером, освещает папоротники, бросает отблеск на стол, тесную комнату, бледные лица нагов.

Арэнкин с удовольствием отпил из деревянной чаши. Золотистая жидкость искрилась звездочками, согревала и придавала сил.

— Не самый свежий сорт, из походных. Но тебе, думаю, и это сойдет. Когда ты в последний раз пробовал настоящий яд?

— Давно. Местные кобры жадные и пресные.

Вошел мальчишка-прислужник с несколькими кувшинами вина и блюдом мяса, поставил все на стол. Когда дверь за ним закрылась, Шахига заговорщицки подмигнул и отстегнул от пояса маленький кожаный бурдюк. Откупорил, щедро плеснул в каждый кувшин. Тяжелый травяной запах наполнил комнату.

— Летти, конечно, за это прибьет, но тянуть человеческую бурду — благодарю покорно!

Половину кувшина они опустошили в полном молчании. Разбавленное вино щедро било в голову. Ходили присказки: что змею насморк, человеку — смерть. А людские да жунские вина, даже самые крепкие, с равным успехом можно было заменить на воду — и ничего, кроме вкуса, не изменится.

Арэнкин неспешно набил резную трубку, прикурил.

— Какие новости принес?

Шахига снова плеснул из кувшина.

— Много новостей. Новое облачное море на северной границе появилось. Королева Эмун на праздник созывает в начале осени. Да еще по Северу сплетни ходят, знаешь какие? Говорят, пограничный вождь Меджед-Арэнк пал бесславно в бою с нежитью где-то на юге. И так неудачно, что этого никто не видел, одна память осталась, да и та не сегодня-завтра выветрится. Не слышал?

— Может и слышал.

— Ну так вот. И ты представь, весь Халлетлов горькими слезами умывается — куда ж мы теперь без прославленного бойца, половина народу в трауре ходит, вторая половина с крыш попрыгала, королевы в бохенские монастыри поуходили, правители подумывают города разрушить к дьяволам небесным… прям жизнь не мила!

— Заткнись, Шахига.

— Ага, чуть что, так «заткнись»! А тебе это нежным ядом по душе было бы, будто я тебя не знаю. Хочется, чтоб тебя заметили, чтобы о тебе заговорили? Кого ты пытаешься обмануть? Вождя, меня, Мейетолу? Что я смешного говорю?!

Шахига стукнул стаканом о столешницу, с недоумением глядя, как Арэнкин посмеивается, поигрывает в пальцах трубкой.

— Молод ты слишком, Шахига, — с неожиданной серьезностью сказал он. — Молод, но в чем-то сильнее меня.

— Не сомневаюсь!

— Ты молодец. Хочешь меня разозлить. Только с меня хватит, устал до отвращения ко всему. Я больше не желаю возвращаться на Север, буду бродяжничать дальше. Может, прирежут в какой-нибудь канаве, в конце концов.

В глазах молодого воина блеснули дьявольские огоньки.

— Делай дурака из кого угодно, только не из меня. Твой меч заточен так, что можно листья на воде рубить, и отполирован до блеска, ты почему-то еще носишь знак стража… Это так теперь разочарование в жизни выглядит? Да если б ты хотел, уже давно бросился бы на меч у ближайшего обрыва… «И не узнали ни горы, ни ветер злой и бесславной кончины воина в трауре белом…»

— Молчать! — Арэнкин хватил кулаком по столу так, что глиняный стакан опасно качнулся, а Шахига поперхнулся на полуслове. — Надоело твое балагурство. Клятву нагов. Наизусть. Пятую строку. Живо!

Молодой наг выругался сквозь зубы, отхлебнул из стакана и прошипел:

— «Моя жизнь мне не принадлежит. Клянусь с честью принять смерть от вражеской руки, достойно встретить меч палача или же смиренно склониться перед вратами бессмертия. Клянусь не посягать на собственную жизнь и не опустить сознательно меча перед ликом врага. Я клянусь не отступить от своего пути ни на миг…»

— Достаточно, — устало прервал Арэнкин, разлил по стаканам вино. — Вижу, хорошо я в свое время вдолбил тебе эти слова. Я уже достаточно отступал от них в своей жизни, но этого я никогда не переступлю. Больше ста лет прошло, а они так и стоят у меня перед глазами, все трое. И в самые черные моменты, когда нож сам тянется к горлу, они появляются из ниоткуда… я их так и не простил, Шахига. Я их и сейчас презираю. Ты родился гораздо позже и не знал той войны. Давай выпьем за них. За всех, кто тогда бессмысленно погиб… и за тех троих.

— Выпьем…

Много лет назад

…Ну и тяжеленные же ведра с водой!

Мальчишка отгребает грязными руками камни и землю, чтобы расчистить мутный источник. Отчаянный взгляд его серых глаз с жадностью и нетерпением мечется по полю битвы. Его слепят невыносимые отблески зеркальных щитов, молнии, что от них отражаются. Он раздувает ноздри, вдыхает обрывки ядовитого тумана, густо сдобренные ароматом крови. Пальцы до боли сжимаются на деревянных ухватах, под кожу врезаются занозы.

Его толкают в плечо. Мимо проносят двоих раненых. Мальчишка со всей возможной скоростью тащит ведра к навесу, окутанному приторным запахом крепких отваров и яда, уже сбился со счета, который десяток раз за этот день.

Он самый юный из всех, вышедших в битву. На поле Первый вождь Витенег категорически запретил являться. Арэнк делает, что может, что у него получается лучше всего, он всегда там, где нужна помощь.

— Арэнк! А ну живо!

Молодой лекарь делает знак юнцу. Тот юркает под навес и перехватывает у лекаря чашу со снадобьем, сдерживая тошноту, помогает зашить и перевязать страшную рану на животе воина, который находится в полубессознательном состоянии.

В перерыве между ранеными лекарь заходится в кашле и сплевывает на землю густой кровавый комок. Арэнк в ужасе наблюдает за ним, но лекарь неожиданно смеется:

— Что глаза вытаращил, малец?

— Ты умираешь?

— Надеюсь, что да! — лекарь снова сплюнул кровь. — Давняя рана, изнутри кровь шла… но я уже тогда знал — не выживу. Чувствую, недолго осталось. В битву выходить сил нет, осталось раненых отбивать у смерти…

Он снова закашлялся и расхохотался одновременно. На вид лекарь хорошо, если втрое старше Арэнка.

— Хорошо. Это хорошо, малец. Ты еще не представляешь, как это хорошо… кладите сюда!

Он склоняется над очередным раненым. Арэнк испытывает отвращение к этому лекарю, этому бездарному воину, который радуется скорой смерти от какой-то постыдной болезни. Но все же помогает, подает инструменты, замешивает яд, наливает воду. Потом снова и снова жадно поедает взором поле битвы, нетерпеливо отбрасывает за спину длинные черные волосы — их положено стричь лишь в день Посвящения.

Война метелью мела по земле Халлетлова, впервые за многие сотни лет. Давно сдерживаемая вражда прорвалась наружу, жутью веяло с запада, из соседних стран. Шептались, передавали друг другу… Люди… люди взяли власть в Сабсере. Будущее за людьми! И на Земле остались лишь люди! Они могут жить в двух мирах, они — связующее звено меж странами, не чета реликтовым остаткам нелюдских народов. Кто говорит? Да как же, птицелюды связались с Сабсером, с помощью волшебных зеркал. А на Севере — нет, вы слышали? — на Севере, в землях нагов, драгоценные месторождения, проклятые змеи сидят на сокровищах, гниющих бездарно в земле…

Безумнее года не было в стране. Казалось, будто неведомая болезнь поразила халлетловцев. Три раза люди посылали к нагам послов с требованием поделить северные земли с драгоценными залежами. Два посла вернулись с отказом, третьего, с расколотым надвое черепом, змеи вышвырнули обратно к поджидающей делегации.

Люди пошли на змеиный город войной. Муспельхи поддержали их, нашли повод возродить давнюю вражду, пустили по подземным жилам дикий огонь и присоединились к битве. Если б не огненный народ, лежать бы людям, всем до единого, с застывшей в жилах кровью. Птицелюды, раздираемые собственными раздорами, попросту проигнорировали войну, отгороженные цепями скал. Несчастные селяне и подземцы, затаились по углам да деревням, в боязни высунуть нос. И молчаливо, бесстрастно и выжидающе стоял старый восточный лес, полный раздумий.

Арэнк вне себя от ярости, мысли туманятся, он бессознательно ищет на боку рукоять меча, чувствует, как к глазам прихлынул расплавленный лед.

Убивать. Желание одно — убивать. За Север, за бессмертный народ, за края скал и снега. Прочь с моей земли, проклятые! Убивать одним взглядом, как те воины, как брат Гирмэн — вот он, впереди всех, яростный, неутомимый! Вот его отбрасывает сильный удар, молния, летящая из глаз, отражается от зеркального щита в руке человека и оставляет ожог на щеке брата. Он поднимается, ловко подсекает мечом колени врага, и тут же врубает лезвие в его голову, в пластинчатый шлем. Гирмэн стал Вторым вождем недавно, но уже не раз доказал свое право на этот титул.

«Я стану таким, как брат!»

Черные одежды нагов вспыхивают от огненных доспехов муспельхов — единственный народ, кто может считаться достойным противником змеев. Вражда меж ними исчисляется десятками тысячелетий. А вождь Гирмэн до сих пор не может смотреть даже на теплящийся камин. Слишком крепка в его крови память о том, каково змее гореть в огне. Но сейчас, в битве, он одержим местью, рвется прямо в сердце пламени. Среди людей вдруг мелькает пятно зелени с серебром — лучник? Лесной лучник, вставший на сторону врагов, зеленоволосый, залитый кровью, он ведет за собой отряд людей в бронзовых доспехах, сверкает зеркальный щит, отражая смертоносные взгляды, и под его мечом падают, падают несокрушимые змеи…

Муспельхи сминают нагов, гонят их к северу, к дому. Сворачивается пост, войско отступает, мертвых не успевают собирать.

Ночной лагерь на большом плато освещен холодными звездами. Костров наги не разводят — слишком уж любят холод, чересчур много враждебного огня пролилось на них в эти дни. Арэнк просто валится с ног, желание одно — спать. Одежда вся в крови и желчи, руки грязные, волосы смотались в колтун, но нет даже сил дойти до ручья и умыться. Лагерь затихает, часовые обходят территорию, прислушиваются к стонам раненых.

Измученный змееныш провалился в сон, едва коснувшись головой земли, рядом с лекарем, которому помогал и еще двумя воинами из своего отряда. Бессмертным тоже положен отдых.

Посреди ночи хрипло раскашлялся лекарь, кровь пошла горлом. Двое воинов очнулись от беспокойного сна.

— Что, хреново?

Лекарь не ответил, привалился лбом к дереву, кровь заструилась по коре. Старый рыжеволосый воин, смочил в котле с водой тряпку, подал лекарю, но тот оттолкнул его руку.

— Надоело, — прошипел он. — Дьяволы меня заберите, как же надоело!

— Не тебе одному, — подал голос воин со шрамом через все лицо, одного возраста с рыжим. — Вот смотрю наверх и молюсь об одном: чтоб убили завтра. Не убьют — меч сломаю, сделаю вид, что так и было.

Рыжеволосый хрипло расхохотался:

— Да не сломаешь! Не в первый раз уже это слышу… Если вот…

…Чуть поодаль, на краю плато клубятся облака, грязно-серые на фоне черного неба.

— Нет, — шрамолицый сглотнул и отвернулся. — Ни за что. Та же смерть, тот же каменный холод. Не убьют меня завтра, не убьют… Дьяволы небесные, чего бы я ни отдал, чтобы вернуть день Посвящения! Зубами бы этот лабиринт грыз, но прошел бы. А теперь не жизнь, после того, как знаешь все…

Лекарь поднялся на неверных ногах, взглянул в небо.

— Мне все одно, — голос его был слаб, слова бессвязны. — Мне все равно умирать, и я больше не желаю гадать, заберет меня болезнь или бессмертие. Хватит!

— А я уже слишком стар, — проговорил медленно рыжеволосый, избегая взгляда товарищей. — Хватит, пожил уж. Не хочется доживать век на Заокраинах.

— Что скажут про нас тогда? — шрамолицый поднял с земли меч в ножнах и взвесил его на руках. — Это трусость.

— Мне все равно, — повторил лекарь. — Все равно сейчас, и уж тем более станет потом.

— Итак, решено? — рыжий встал, сжимая ладонь на рукояти меча.

— Решено.

— Решено.

Два голоса эхом оттолкнулись друг от друга. Никто из них не произнес прямо то, что созревало во всех троих в течение многих ночей. И сейчас, на закате войны, решение пришло само собой.

Через некоторое время лагерь погрузился в тишину.

— Ненавижу их! Трусы! Презренные трусы!

Звонкий голос мальчишки дрожал от негодования и тщательно скрываемого страха, у ноздрей завивались едва заметные зеленоватые струйки яда.

— Клятвопреступники!..

— Что ж, Арэнк, — брат сжал его плечи. — Пусть это послужит тебе уроком на будущее, — и кивнул двум воинам. — В облачное море их. Они не заслужили погребения.

Арэнк вскинул возмущенные глаза на Гирмэна:

— Я никогда… никогда б так не поступил! Брат, клянусь тебе, я буду жить и служить моему народу всегда, чего бы это мне ни стоило!

Гирмэн с одобрением взглянул на младшего брата. Этот змееныш далеко пойдет. Совсем юный, но уже держит меч не хуже иного посвящаемого, еще неуправляемая ядовитая сила так и пышет от него, глаза полны льда, который только и ждет своего выхода. Превосходно, врожденным наитием разбирается в лекарстве, тянется и к самой потаенной, запретной магии, готов все время, что не рубится на мечах, посвятить своим заплесневелым книгам и неведомым травам.

А главное — его яростная вера и безоглядная преданность, дай Демиурги вполовину столько каждому воину.

— Не мне клянись. Дай слово себе и помни его всегда. Когда войдешь в Лабиринт в день Посвящения, когда станешь драться в рядах воинов, когда будешь поучать молодых, за какой конец меч держать. Помни — слово нага прочнее любой клятвы.

Арэнк зажмурился, сдерживая яростный стон.

— Они тоже давали слово…

Восходящее солнце освещало одинокий лагерь. Три трупа, посеребренные утренней изморосью, лежали ничком, из спины каждого торчало окровавленное лезвие. Позорное самоубийство, своевольный уход из жизни — недостойнейший поступок, худшее, что только может сотворить воин, сродни предательству.

Арэнк бессильно наблюдал, как их уносят к облачному морю, как приказал Вождь. Не будет им захоронения на кладбище павших, не откроются врата иных миров.

— Что могло сподвигнуть их на такое? — скрипит зубами мальчишка. — Что, что оказалось выше сил воина? Ведь нужно жить…

Жить! О, Демиурги Великие, жить! Жить, нестись против ветра, вспарывать воздух мечом, рубить врагов напропалую, вбирать жизнь полной грудью, вцепившись в шерсть верного сенгида. Жить вечно…

Посвящение уже не за горами, скоро, скоро откроются заветные двери Лабиринта, войдет юнец — выйдет воин, сразившийся с неведомым и победивший все страхи.

Ты боишься, змееныш?

Нет!

Я ничего не боюсь.

Ничего…

— Ничего…

— Арэнкин?

Время подбиралось к утру. Кукарекали петухи в ближнем жунском селении, в комнате посветлело.

— Уходи, Шахига. Видеть тебя больше не могу. И какого дьявола притащился…

Молодой наг покачал головой, глядя на друга. Тот явно перебрал змеиной настойки, впрочем, как часто бывало.

— А теперь ты слушай меня и молчи. Делай, что тебе заблагорассудится, но, если ты думаешь, что я тут только из добрых побуждений, то ошибаешься. Меня послал Вождь. Он-то знает, что я тебя из-под земли достану.

Арэнкин поднял глаза.

— Что ему нужно?

— Ты, братец. Собственной персоной.

— Зачем?

— Не отчитался, знаешь ли. Приказывает тебе явиться, хоть бы мне тебя пришлось с Заокраин вытаскивать. Что ответишь?

Арэнкин поднялся, неверной походкой прошелся по комнате, тронул рукоять своего меча, взглянул на Шахигу, перевел взгляд в окно и вдруг улыбнулся, одними губами, спокойно и невесело.

— Что отвечу? «Моя жизнь мне не принадлежит…»