На чужой войне 2

Глава 25

Оре. Герцогство Бретань. 29 сентября 1364 года

Утром, однако, переговоров не получилось. Едва на рассвете сеньор де Бомануар вернулся с французской стороны, как был остановлен сэром Джоном Чандосом.

— Сеньор, — сказал сэр, — Хочу предостеречь вас, чтобы вы более сюда не ездили. Мои люди недовольны вашей миссией и могут убить, ежели появитесь среди наших рядов.

Это было то, что сэр Чандос обсуждал ещё прошлым вечером с другими английскими капитанами- те хотели сражаться. Ненависть к французам и желание наживы толкали их в сторону риска- в бой…

— Ступай к своему сеньору и передай, что переговоров больше не будет. Будь что будет, но мы будем сражаться.

Огорченный подобным неожиданным финалом своих усилий, де Бомануар- он действительно возлагал надежды на свою миссию, ибо (в отличие от пришлых- французов и англичан) хотел мира своей родине- был вынужден вернуться в ставку Карла Блуаского и передать ответ сэра Чандоса. И если большинство бретонцев предстоящему кровопролитию не обрадовались, то понаехавшие (привлечённые, как и все наёмники, запахом крови и больших денег) французы, наоборот, были в восхищении- ибо и сами склонялись к подобному. Один из тех, кто давно и прочно забыл, что такое мирная жизнь, и для чего она собственно нужна, Бертран дю Геклен, обращаясь к своему сеньору, так выразил их устремления:

— Только прикажите: и я тотчас верну вам, монсеньор, герцогство, очистив от всех этих жалких людей!

И криками был поддержан множеством сторонников Карла Блуаского. Но не всеми, и это меньшинство недовольно скривилось, не осмелившись- перед лицом обвинения в трусости- возразить знаменитому капитану дю Геклену, а некоторые, из числа бретонцев, пошли даже дальше- немедленно покинув ряды французов, — ведь среди тех, от кого предполагалось очистить Бретань, были их знакомые, друзья, а то и близкие родственники. Однако преобладающее количество дворян хотело сражаться, видя в этом надежду на славу и богатство, и потому Карл Блуаский, держа в памяти и наставление супруги, воскликнул:

— Пусть бог поможет правому! Во имя Господа нашего и святого Ива- мы выступаем!

В это же время сэр Джон вернулся к Жану де Монфору, стоящему в окружении капитанов.

— Что сказал сеньор де Бомануар? — с любопытством спросил претендент на герцогскую корону.

— Карл Блуаский не намерен более вести переговоры. Он будет сражаться при любых обстоятельствах: либо оставшись герцогом, либо погибнув в бою… — солгал, как он полагал, из добрых побуждений, сэр Джон.

Де Монфор почувствовал сожаление, ведь, несмотря на собравшуюся большую армию, чувствовал неуверенность, да и по большому счёту- нежелание проливать кровь своих земляков, а потому предпочёл бы договориться. Но, поскольку ситуация сложилась следующим образом, скрыв свои истинные переживания, бодрым голосом произнёс:

— Клянусь святым Георгием! — и я желаю вступить в бой. Да поможет Господь правому делу! Прикажите развернуть наши знамёна!

Маховик войны медленно, но верно раскручивался в своей неумолимости…

Около восьми часов утра, когда солнце уже полностью поднялось над горизонтом и осветило плотно построенные вражеские ряды, французы под звуки труб сделали первый шаг в нашу сторону. Шагом, ибо обе стороны предпочли биться в пешем порядке: битвы при Креси и Пуатье наглядно продемонстрировали чрезмерную уязвимость коней перед стрелковым обстрелом- с неприятными последствиями для всадников. Сильно проредив количество любителей конных атак и став неким своеобразным фильтром эволюции, после которого выжили лишь те, кто смог приспособиться к изменившимся обстоятельствам…

Медленно продвигаясь вверх по склону холма, французы достигли зоны поражения, и в воздух взлетели сотни пернатых вестников смерти- стрел. Однако, в отличие от вышеупомянутых сражений, сегодня был не их день: слишком хорошо были забронированы латники (в этом плане эволюция тоже не стояла на месте), к тому же плотно прикрытые большими щитами, и оттого редкие стрелы достигли своих целей. Напрасно знаменитые английские лучники рвали себе жилы, расходуя боезапас, противника это не остановило- тот почти без помех поднялся на возвышенность и схватился с нами в ближнем бою.

С грохотом и треском столкнулись копья, закричали пронизанные железом люди. Следом в бой вступили воины, вооруженные коротким оружием: топорами, мечами, клевцами… Стройные ряды почти повсеместно разрушились на отдельные схватки с хеканьем и рычанием рубившихся воинов. И вскоре стало очевидным, что эта битва не чета предыдущим- намного более ожесточенная и беспощадная. Нередко, глаз выхватывал картину безжалостного воина, с ожесточением рубившего уже упавшего врага, который в беспомощности своей с мольбой и надеждой протягивал к тому безоружные руки, но напрасно- получая лишь немедленную погибель. Я бы понял подобное: рутьеры и сами не агнцы, и нередко таким образом отфильтровывают, что называется, зёрна от плевел- богатых от тех, с кого нечего брать. Но это происходит по обычным для любого времени меркантильным соображениям, а здесь-то рубят без всякого разбора! Очевидно подспудно движимые стремлением непременно убить- демонстрируя запредельную ненависть. Если бы не видел собственными глазами, ни за что не поверил, что это те самые англичане и французы, что в будущем едва не “шведской” семьёй живут. Какие интересные, однако, кульбиты, история выделывает…

Вражеская волна докатилась и до наших стройных рядов, и остановилась, истребляемая падающими сверху лезвиями алебард. Не спасали ни щиты, ни лучшая броня от такого, а потому противник отшатнулся, выходя из зоны досягаемости этого страшного оружия. А те, кто не успел, или решил проявить геройство (и такие отмороженные присутствуют, вернее, присутствовали, но недолго) — отправились прямиком на небеса…

Теперь соревновались в ловкости лишь копейщики, но и тут у нас было преимущество в длине древка — наши четырех метровые дрыны против укороченных двухметровых у французов- выигрывая у соперников с разгромным счётом и не позволяя врагам даже приблизиться. А если последнее им как-то и удавалось, они снова попадали под удары алебард- и ситуация возвращалась к изначальной. Так продолжалось некоторое время, но только пока французы не продавили соседей. В этот момент и мне, располагавшемуся с десятком охранников рядом и чуток сбоку от нашей баталии, пришлось схватиться за свой шестопер.

Прикрыться щитом, а затем толкнуть его вперёд, выводя врага из равновесия, и ударом шестопера смять бацинет- ещё один противник упал на землю. Который уже: третий, пятый- я уже со счёта сбился. Внезапно почувствовал, что в окружающем мире что-то сильно изменилось. Очень чувствительно прочувствовал: сначала с трудом отклонил оружием тычок глефы, но тут же скривился, получив пусть и ослабленный щитом, но тем не менее, достаточно болезненный удар-отскок топором по пластинчатой защите бедра, а следом- удар копьём в… спину. Я перестал понимать, что происходит- где охрана? Оглянулся, но её, должную прикрывать мою спину и фланги, на положенном месте не оказалось. В ближайшей доступности, по крайней мере, а кругом, куда ни брось взгляд- увидел в смотрящих на меня незнакомых глазах лишь ненависть и жажду убийства…

По меньшей мере четверо воинов одновременно накинулись на меня: двое с копьями в руках, остальные- с секирами. Кое-как выпрямился под градом сыпавшихся со всех сторон ударов. И если латы защитили от большинства, то, к сожалению, не от всех, оставивших на броне отметины в виде вмятин, а кое-где- и небольших дырок. Особенно неприятным оказался удар давешний копьём в спину, расковырявший броню, гамбезон и мою бочину- я почувствовал, как скрипнуло железо по моим ребрам. А после под одеждой и далее- по ноге- заструился тёплый ручеёк сукровицы… Затравленно оглянулся в поисках выхода- не обнаружил, и вынужденно с трудом при помощи щита и оружия заблокировал следующие удары, но одно из копий- опять копьё! — нашло уязвимое место и пробило латы на голени, — и я захромал, отступая под натиском. Чувствуя враз похолодевшей спиной вставшую там старуху с косой, но не желая принимать подобное… И, слава всем богам, в момент, когда я, истекая кровью и из последних сил отмахиваясь, готовился узнать есть ли что-нибудь там- за кромкой- кроме мрака, услышал накатывающий громовой крик: “Святой Георгий!”- это сэр Калвли ввёл в бой наш резерв. И я, сменившись настроением от отчаяния к восторгу, едва радостно в ответ не закричал- давай родной! Мои оппоненты тоже услышали- трудно не обратить внимание на подобное- и заозирались в поисках опасности, чем я и воспользовался- шестопёром перебив одному из них руку с оружием. Мы ещё обменялись ударами, вмятинами на латах и синяками под ними, но тут противнику стало не до этого- ко мне пробились мои соратниками во главе с Арманом д'Апиак, командиром моей охраны. Вот только сегодня был не его день прикрывать мне спину, а заместителя Армана, некоего дворянчика Готфрида. Но вот его-то среди воинов, закрывших меня собой от врагов, почему-то и не было…

Едва подумал, что всё: прорвался (в очередной раз!) и- будто силы покинули враз- перед глазами замелькали мошки и… свет погас.

Очнулся уже в лагере, в своём шатре, на собственной постели. Мокрый от пота и кое-чего ещё (не при дамах будь сказано), и перевязанный подобно мумии. Ослабевший от потери крови и многочисленных ранений. При тусклом свете свечи обнаружил возле своей кровати какую-то женщину, возрастом, стоящим на пороге перехода в бабушки. Она, изображая из себя сиделку, видимо, сильно притомилась, и теперь, привалившись головой к стенке, сладко посапывала. Мне приспичило повернуться на другой бок, и я попытался проделать это самостоятельно, но лишь потревожил свои раны. Боль оказалась настолько велика, что у меня невольно вырвался стон. Сопение рядом немедленно прекратилось, почти сразу сменившись криком, отозвавшимся колокольным боем в моей голове:

— Принц очнулся!

От резко усилившейся боли в голове в глазах потемнело, и я поневоле смежил веки. А открыв повторно, обнаружил возле постели многочисленную толпу соратников. Здесь были и Мэтью, и Арман, и Поль, и многие другие, даже и безымянные для меня. Скользнул взглядом по взиравшим на меня лицам, полюбовавшись оттенками выражения на них от надежды до беспокойства, и устало прикрыл глаза.

— Лекаря сюда! — услышал команду Мэтью.

Далее меня ворочали, что-то спрашивали, я отвечал… наверное, и очень часто невпопад. А потом незаметно для себя отключился.

Следующее моё пробуждение случилось утром- так я интерпретировал заглядывающее в просвет висевшее возле горизонта солнце. Мне меняли бинты и было больно, но перетерпел. Наш штатный коновал не удовлетворился моей перекошенной физиономией и скрипом зубов и с заботливым видом поинтересовался моим самочувствием:

— Хреново! — подтвердил очевидное. Выдавил и закашлялся. Лекарь бросился помогать удобнее лечь. Я отдышался и попросил:

— Позови Армана…

— Вам нельзя…

— Это приказ! — сорвался на вздумавшего качать права доктора. Аж вспотел от нахлынувших эмоций… Тот сердито посмотрел, но воспротивиться приказу не осмелился.

Ждал недолго: видимо требуемый мне человек находился не очень далеко, потому что практически сразу за отбытием доктора, шторка снова колыхнулась и возле кровати остановились ноги начальника моей охраны. Устало разлепил веки и взглянул ему в глаза.

— Садись и рассказывай… — тихо попросил его.

Арман присел на скамейку и немного неуверенно, по-видимому, не совсем понимая к чему это повеление (ведь просьба начальства для подчинённых- всегда приказ, даже если он оформлен в виде просьбы), начал рассказ:

— Мы победили… — и глянул на меня, проверяя реакцию. Тоже мне- открыл бином Ньютона. Ясен пень, иначе бы вокруг меня не соратники были, а враги, или и вовсе- в случае совсем хренового расклада- черти с вилами… Но вопрос про другое.

— Что с охраной?.. — прошептал.

— А! — Арман понимающе кивнул головой, но тотчас, мгновенно помрачнев, опустил голову и, чуть погодя, глухим голосом поведал, — Из того десятка, что при Вашей Светлости находились, лишь троих нашли: одному голову размозжили, двоих прирезали- сзади, в спину. Остальные- пропали…

Дальнейшее уже неважно-умному достаточно. Я устало откинулся на подушку и прикрыл глаза, но не уснул, а некоторое- весьма короткое- время пытался анализировать, — пока хватало сил. Но организм явно был к такому не готов, что и продемонстрировал, погрузив меня- в очередной раз- в безмолвную тьму.

Впрочем, даже если бы был здоров, более того, что и так было ясно- за меня взялись всерьёз- додумать не сумел бы. Кто инициатор? Тоже очевидно- враги, которых я на удивление наплодил за время моего пребывания в этом веке предостаточно. Почему предала охрана- а все обстоятельства говорят об этом- вот это хороший вопрос. Но и ответ очевиден: набор производился по принципу опытности в военном деле и умелости в обращении с оружием, а не с учётом верности- как, наверное, должно быть. Но все мы крепки задним умом, а ведь опыта у меня в этом деле не имеется (откуда бы?) — значит, учимся через ошибки. Хотя, если бы принцип набора изменился, кто гарантирует, что результат получился бы другим. Я, например- нет… По итогу, большинство выбранных оказались происхождением либо из дворян, либо из дворянских ублюдков-бастардов или бывшими сержантами из дворянских дружин. Что таким людям можно предложить: землю, титул или деньги- в качестве заинтересованности? Кроме последнего, предложить мне и нечего- в отличие, кстати, от противной стороны, а ведь земля и титул для выходцев из дворянского сословия- это важнейший стимул в несении службы. Не додумал, полагая, что став рутьерами, те порвали с прежними идеалами… Вот и предали, потому что возникла возможность, а хранить клятву схизматику- кто же в этом мире посчитает её серьёзной? Наверное, только я… Ведь любой встречный капеллан с радостью снимет с твоей души этот несерьёзный грешок. Была бы клятва единоверцу дана- другое дело…

Но все эти размышления посетили мою голову сильно позже- когда перестали донимать боли и я смог адекватно мыслить. Пока же мне было сильно не до того: становилось то лучше, то хуже, а ещё- существовала необходимость покинуть окрестности Оре, — мы сильно загостились. И потому, спустя ещё неделю стояния- после битвы- и обсудив не небольшом совете (я как раз почувствовал себя чуточку получше) было решено более не тянуть, — возвращаться восвояси.

Дорога назад- домой (да, вот такой у меня дом- ведь другого в этой эпохе так и не заимел) — плохо отложилась в моей памяти. Всё болело, раны снова воспалились и подгнивали, меня лихорадило, бросая то в холод, то в жар, и от всех этих невзгод я частенько уплывал в другие миры: где было не так больно и страшно, где было покойно и тепло…

Но и этот мир не хотел отпускать. В моменты просветления я видел возле себя знакомые лица товарищей по оружию, нашего недодоктора и… а вот лицо этого седого бородатого мужика в чёрном и с крепкими руками- мне незнакомо. Оценил их, когда он принялся крутить меня и щупать болячки, отчего после его ухода у меня в глазах долго стояли слёзы, а члены дрожали. Но, даже несмотря на эти неприятные вещи, я не торопился с вопросами. Во-первых, совсем не до них, а во-вторых, какое-то безразличие овладело мною. В таком апатичном состоянии и тела, и духа я встретил проплывшие надо мной дырявые (специально проделанные в потолке проездного прохода противоштурмовые отверстия) своды ворот уже родного замка Мерси…